Неточные совпадения
Городничий (бьет себя по лбу).Как я — нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать лет живу
на службе; ни один купец, ни подрядчик не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что
весь свет готовы обворовать, поддевал
на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул рукой)нечего и говорить
про губернаторов…
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит
про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста
на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею
на сцену.
Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Разговаривает
все на тонкой деликатности, что разве только дворянству уступит; пойдешь
на Щукин — купцы тебе кричат: «Почтенный!»;
на перевозе в лодке с чиновником сядешь; компании захотел — ступай в лавочку: там тебе кавалер расскажет
про лагери и объявит, что всякая звезда значит
на небе, так вот как
на ладони
все видишь.
— Я нахожу, что это очень благородно, — говорила
про это Бетси с княгиней Мягкою. — Зачем выдавать
на почтовых лошадей, когда
все знают, что везде теперь железные дороги?
— А, и вы тут, — сказала она, увидав его. — Ну, что ваша бедная сестра? Вы не смотрите
на меня так, — прибавила она. — С тех пор как
все набросились
на нее,
все те, которые хуже ее во сто тысяч раз, я нахожу, что она сделала прекрасно. Я не могу простить Вронскому, что он не дал мне знать, когда она была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне
про нее.
Несмотря
на всё это, к концу этого дня
все, за исключением княгини, не прощавшей этот поступок Левину, сделались необыкновенно оживлены и веселы, точно дети после наказанья или большие после тяжелого официального приема, так что вечером
про изгнание Васеньки в отсутствие княгини уже говорилось как
про давнишнее событие.
— Ах, много! И я знаю, что он ее любимец, но всё-таки видно, что это рыцарь… Ну, например, она рассказывала, что он хотел отдать
всё состояние брату, что он в детстве еще что-то необыкновенное сделал, спас женщину из воды. Словом, герой, — сказала Анна, улыбаясь и вспоминая
про эти двести рублей, которые он дал
на станции.
Несмотря
на его уверения в противном, она была твердо уверена, что он такой же и еще лучше христианин, чем она, и что
всё то, что он говорит об этом, есть одна из его смешных мужских выходок, как то, что он говорил
про broderie anglaise: будто добрые люди штопают дыры, а она их нарочно вырезывает, и т. п.
— Варя! — сказал он, строго глядя
на нее, — я выстрелил в себя нечаянно. И, пожалуйста, никогда не говори
про это и так скажи
всем. А то это слишком глупо!
— Вот оно! Вот оно! — смеясь сказал Серпуховской. — Я же начал с того, что я слышал
про тебя,
про твой отказ… Разумеется, я тебя одобрил. Но
на всё есть манера. И я думаю, что самый поступок хорош, но ты его сделал не так, как надо.
Мысли о том, куда она поедет теперь, — к тетке ли, у которой она воспитывалась, к Долли или просто одна за границу, и о том, что он делает теперь один в кабинете, окончательная ли это ссора, или возможно еще примирение, и о том, что теперь будут говорить
про нее
все ее петербургские бывшие знакомые, как посмотрит
на это Алексей Александрович, и много других мыслей о том, что будет теперь, после разрыва, приходили ей в голову, но она не
всею душой отдавалась этим мыслям.
Сереже было слишком весело, слишком
всё было счастливо, чтоб он мог не поделиться со своим другом швейцаром еще семейною радостью,
про которую он узнал
на гулянье в Летнем Саду от племянницы графини Лидии Ивановны. Радость эта особенно важна казалась ему по совпадению с радостью чиновника и своей радостью о том, что принесли игрушки. Сереже казалось, что нынче такой день, в который
все должны быть рады и веселы.
«Что им так понравилось?» подумал Михайлов. Он и забыл
про эту, три года назад писанную, картину. Забыл
все страдания и восторги, которые он пережил с этою картиной, когда она несколько месяцев одна неотступно день и ночь занимала его, забыл, как он всегда забывал
про оконченные картины. Он не любил даже смотреть
на нее и выставил только потому, что ждал Англичанина, желавшего купить ее.
— Не говори
про это, не думай, — сказал он, поворачивая ее руку в своей и стараясь привлечь к себе ее внимание; но она
всё не смотрела
на него.
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности к людям, основанной в нем
на сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности, не той,
про которую он вычитал в газетах, но той, что у него была в крови и с которою он совершенно равно и одинаково относился ко
всем людям, какого бы состояния и звания они ни были, и в-третьих — главное — в совершенном равнодушии к тому делу, которым он занимался, вследствие чего он никогда не увлекался и не делал ошибок.
Удивительнее же
всего было то, что
на вопрос о том, сколько у ней зубов, Анна ошиблась и совсем не знала
про два последние зуба.
— Знаешь,
на меня нашло почти вдохновение, — говорила она. — Зачем ждать здесь развода? Разве не
все равно в деревне? Я не могу больше ждать. Я не хочу надеяться, не хочу ничего слышать
про развод. Я решила, что это не будет больше иметь влияния
на мою жизнь. И ты согласен?
Он рассказал
про выборы, и Анна умела вопросами вызвать его
на то самое, что веселило его, —
на его успех. Она рассказала ему
всё, что интересовало его дома. И
все сведения ее были самые веселые.
Глядя
на нее, он вспоминал
все те милые речи, которые он слышал от нее,
всё, что знал
про нее хорошего, и
всё более и более сознавал, что чувство, которое он испытывает к ней, есть что-то особенное, испытанное им давно-давно и один только раз, в первой молодости.
Действительно, мальчик чувствовал, что он не может понять этого отношения, и силился и не мог уяснить себе то чувство, которое он должен иметь к этому человеку. С чуткостью ребенка к проявлению чувства он ясно видел, что отец, гувернантка, няня —
все не только не любили, но с отвращением и страхом смотрели
на Вронского, хотя и ничего не говорили
про него, а что мать смотрела
на него как
на лучшего друга.
На его квартире никого уже не было дома:
все были
на скачках, и лакей его дожидался у ворот. Пока он переодевался, лакей сообщил ему, что уже начались вторые скачки, что приходило много господ спрашивать
про него, и из конюшни два раза прибегал мальчик.
«Эк его неугомонный бес как обуял!» — подумал
про себя Чичиков и решился во что бы то ни стало отделаться от всяких бричек, шарманок и
всех возможных собак, несмотря
на непостижимую уму бочковатость ребр и комкость лап.
Заманчиво мелькали мне издали сквозь древесную зелень красная крыша и белые трубы помещичьего дома, и я ждал нетерпеливо, пока разойдутся
на обе стороны заступавшие его сады и он покажется
весь с своею, тогда, увы! вовсе не пошлою, наружностью; и по нем старался я угадать, кто таков сам помещик, толст ли он, и сыновья ли у него, или целых шестеро дочерей с звонким девическим смехом, играми и вечною красавицей меньшею сестрицей, и черноглазы ли они, и весельчак ли он сам или хмурен, как сентябрь в последних числах, глядит в календарь да говорит
про скучную для юности рожь и пшеницу.
«А что ж, — подумал
про себя Чичиков, — заеду я в самом деле к Ноздреву. Чем же он хуже других, такой же человек, да еще и проигрался. Горазд он, как видно,
на все, стало быть, у него даром можно кое-что выпросить».
Извините, Петр Петрович, те господа ведь,
про которых вы говорите,
всё же они
на какой-нибудь дороге,
всё же они трудятся.
Татьяна (русская душою,
Сама не зная почему)
С ее холодною красою
Любила русскую зиму,
На солнце иней в день морозный,
И сани, и зарею поздной
Сиянье розовых снегов,
И мглу крещенских вечеров.
По старине торжествовали
В их доме эти вечера:
Служанки со
всего двора
Про барышень своих гадали
И им сулили каждый год
Мужьев военных и поход.
Тут был
на эпиграммы падкий,
На всё сердитый господин:
На чай хозяйский слишком сладкий,
На плоскость дам,
на тон мужчин,
На толки
про роман туманный,
На вензель, двум сестрицам данный,
На ложь журналов,
на войну,
На снег и
на свою жену. //……………………………………
Но куклы даже в эти годы
Татьяна в руки не брала;
Про вести города,
про моды
Беседы с нею не вела.
И были детские проказы
Ей чужды: страшные рассказы
Зимою в темноте ночей
Пленяли больше сердце ей.
Когда же няня собирала
Для Ольги
на широкий луг
Всех маленьких ее подруг,
Она в горелки не играла,
Ей скучен был и звонкий смех,
И шум их ветреных утех.
Кого ж любить? Кому же верить?
Кто не изменит нам один?
Кто
все дела,
все речи мерит
Услужливо
на наш аршин?
Кто клеветы
про нас не сеет?
Кто нас заботливо лелеет?
Кому порок наш не беда?
Кто не наскучит никогда?
Призрака суетный искатель,
Трудов напрасно не губя,
Любите самого себя,
Достопочтенный мой читатель!
Предмет достойный: ничего
Любезней, верно, нет его.
Девушка эта была la belle Flamande,
про которую писала maman и которая впоследствии играла такую важную роль в жизни
всего нашего семейства. Как только мы вошли, она отняла одну руку от головы maman и поправила
на груди складки своего капота, потом шепотом сказала: «В забытьи».
Взял он его
про запас,
на торжественный случай, чтобы, если случится великая минута и будет
всем предстоять дело, достойное
на передачу потомкам, то чтобы всякому, до единого, козаку досталось выпить заповедного вина, чтобы в великую минуту великое бы и чувство овладело человеком.
Народ в городе голодный; стало быть,
все съест духом, да и коням тоже сена… уж я не знаю, разве с неба кинет им
на вилы какой-нибудь их святой… только
про это еще Бог знает; а ксендзы-то их горазды
на одни слова.
Тихо склонился он
на руки подхватившим его козакам, и хлынула ручьем молодая кровь, подобно дорогому вину, которое несли в склянном сосуде из погреба неосторожные слуги, поскользнулись тут же у входа и разбили дорогую сулею:
все разлилось
на землю вино, и схватил себя за голову прибежавший хозяин, сберегавший его
про лучший случай в жизни, чтобы если приведет Бог
на старости лет встретиться с товарищем юности, то чтобы помянуть бы вместе с ним прежнее, иное время, когда иначе и лучше веселился человек…
В чести был он от
всех козаков; два раза уже был избираем кошевым и
на войнах тоже был сильно добрый козак, но уже давно состарился и не бывал ни в каких походах; не любил тоже и советов давать никому, а любил старый вояка лежать
на боку у козацких кругов, слушая рассказы
про всякие бывалые случаи и козацкие походы.
Раскольников перешел через площадь. Там,
на углу, стояла густая толпа народа,
все мужиков. Он залез в самую густоту, заглядывая в лица. Его почему-то тянуло со
всеми заговаривать. Но мужики не обращали внимания
на него и
все что-то галдели
про себя, сбиваясь кучками. Он постоял, подумал и пошел направо, тротуаром, по направлению к В—му. Миновав площадь, он попал в переулок…
В эту самую минуту Амалия Ивановна, уже окончательно обиженная тем, что во
всем разговоре она не принимала ни малейшего участия и что ее даже совсем не слушают, вдруг рискнула
на последнюю попытку и с потаенною тоской осмелилась сообщить Катерине Ивановне одно чрезвычайно дельное и глубокомысленное замечание о том, что в будущем пансионе надо обращать особенное внимание
на чистое белье девиц (ди веше) и что «непременно должен буль одна такая хороши дам (ди даме), чтоб карашо
про белье смотрель», и второе, «чтоб
все молоды девиц тихонько по ночам никакой роман не читаль».
— Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить! Вот он пришел бы сегодня пьяный, как бы не раздавили-то, рубашка-то
на нем одна,
вся заношенная, да в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета в воде полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы за окном, да тут же, как рассветет, и штопать бы села, — вот моя и ночь!.. Так чего уж тут
про прощение говорить! И то простила!
«Важнее
всего, знает Порфирий иль не знает, что я вчера у этой ведьмы в квартире был… и
про кровь спрашивал? В один миг надо это узнать, с первого шагу, как войду, по лицу узнать; и-на-че… хоть пропаду, да узнаю!»
Я, говориль,
на вас большой сатир гедрюкт будет, потому я во
всех газет могу
про вас
все сочиниль.
— Вот вы, наверно, думаете, как и
все, что я с ним слишком строга была, — продолжала она, обращаясь к Раскольникову. — А ведь это не так! Он меня уважал, он меня очень, очень уважал! Доброй души был человек! И так его жалко становилось иной раз! Сидит, бывало, смотрит
на меня из угла, так жалко станет его, хотелось бы приласкать, а потом и думаешь
про себя: «приласкаешь, а он опять напьется», только строгостию сколько-нибудь и удержать можно было.
Мне надо быть
на похоронах того самого раздавленного лошадьми чиновника,
про которого вы… тоже знаете… — прибавил он, тотчас же рассердившись за это прибавление, а потом тотчас же еще более раздражившись, — мне это
все надоело-с, слышите ли, и давно уже… я отчасти от этого и болен был… одним словом, — почти вскрикнул он, почувствовав, что фраза о болезни еще более некстати, — одним словом: извольте или спрашивать меня, или отпустить сейчас же… а если спрашивать, то не иначе как по форме-с!
Но останавливаться
на лестнице, слушать всякий вздор
про всю эту обыденную дребедень, до которой ему нет никакого дела,
все эти приставания о платеже, угрозы, жалобы, и при этом самому изворачиваться, извиняться, лгать, — нет уж, лучше проскользнуть как-нибудь кошкой по лестнице и улизнуть, чтобы никто не видал.
Это они хотят заманить меня хитростью и вдруг сбить
на всем», — продолжал он
про себя, выходя
на лестницу.
— А знаете, Авдотья Романовна, вы сами ужасно как похожи
на вашего брата, даже во
всем! — брякнул он вдруг, для себя самого неожиданно, но тотчас же, вспомнив о том, что сейчас говорил ей же
про брата, покраснел как рак и ужасно сконфузился. Авдотья Романовна не могла не рассмеяться,
на него глядя.
Народ расходился, полицейские возились еще с утопленницей, кто-то крикнул
про контору… Раскольников смотрел
на все с странным ощущением равнодушия и безучастия. Ему стало противно. «Нет, гадко… вода… не стоит, — бормотал он
про себя. — Ничего не будет, — прибавил он, — нечего ждать. Что это, контора… А зачем Заметов не в конторе? Контора в десятом часу отперта…» Он оборотился спиной к перилам и поглядел кругом себя.
— Э, полноте, что мне теперь приемы! Другое бы дело, если бы тут находились свидетели, а то ведь мы один
на один шепчем. Сами видите, я не с тем к вам пришел, чтобы гнать и ловить вас, как зайца. Признаетесь аль нет — в эту минуту мне
все равно.
Про себя-то я и без вас убежден.
— Ее-то? Теперь? Ах да… вы
про нее! Нет. Это
все теперь точно
на том свете… и так давно. Да и все-то кругом точно не здесь делается…
— Мне ваш отец
все тогда рассказал. Он мне
все про вас рассказал… И
про то, как вы в шесть часов пошли, а в девятом назад пришли, и
про то, как Катерина Ивановна у вашей постели
на коленях стояла.
Кабанов. Я в Москву ездил, ты знаешь?
На дорогу-то маменька читала, читала мне наставления-то, а я как выехал, так загулял. Уж очень рад, что
на волю-то вырвался. И
всю дорогу пил, и в Москве
все пил, так это кучу, что нб-поди! Так, чтобы уж
на целый год отгуляться. Ни разу
про дом-то и не вспомнил. Да хоть бы и вспомнил-то, так мне бы и в ум не пришло, что тут делается. Слышал?
Языком лепечу слова, а
на уме совсем не то: точно мне лукавый в уши шепчет, да
все про такие дела нехорошие.