Неточные совпадения
— Что ж нам думать? Александр Николаевич Император нас обдумал, он нас и обдумает во
всех делах. Ему видней. Хлебушка не принесть ли еще? Парнишке еще дать? — обратился он к Дарье Александровне, указывая
на Гришу, который доедал
корку.
Не имея, так сказать, одной
корки насущной пищи
на завтрашний день и… ну, и обуви и
всего, покупается сегодня ямайский ром и даже, кажется, мадера и-и-и кофе.
На маленьком рояле — разбросаны ноты, лежала шляпа Дуняши, рассыпаны стеариновые свечи;
на кушетке — смятый плед,
корки апельсина;
вся мебель сдвинута со своих мест, и комната напоминала отдельный кабинет гостиницы после кутежа вдвоем.
— А где немцы сору возьмут, — вдруг возразил Захар. — Вы поглядите-ка, как они живут!
Вся семья целую неделю кость гложет. Сюртук с плеч отца переходит
на сына, а с сына опять
на отца.
На жене и дочерях платьишки коротенькие:
всё поджимают под себя ноги, как гусыни… Где им сору взять? У них нет этого вот, как у нас, чтоб в шкапах лежала по годам куча старого изношенного платья или набрался целый угол
корок хлеба за зиму… У них и
корка зря не валяется: наделают сухариков да с пивом и выпьют!
Наконец девушки
всей толпой обступили его и увели. А вслед за тем кучер Алемпий (он исправлял при усадьбе должность заплечного мастера), как говорится,
на обе
корки отодрал московского гостя.
В ожидании всенощной мы успели перебывать везде: и в церквушках, где
всем мощам поклонились (причем матушка, уходя, клала
на тарелку самую мелкую монету и спешила скорее отретироваться), и в просвирной, где накупили просвир и сделали
на исподней
корке последних именные заздравные надписи, и
на валу (так назывался бульвар, окружавший монастырскую стену).
— Я бы ее, подлую, в порошок стерла! Тоже это называется любила! Если ты любишь человека, то тебе
все должно быть мило от него. Он в тюрьму, и ты с ним в тюрьму. Он сделался вором, а ты ему помогай. Он нищий, а ты все-таки с ним. Что тут особенного, что
корка черного хлеба, когда любовь? Подлая она и подлая! А я бы,
на его месте, бросила бы ее или, вместо того чтобы плакать, такую задала ей взбучку, что она бы целый месяц с синяками ходила, гадина!
Бывало, задавал обеды,
Шампанское лилось рекой,
Теперь же нету
корки хлеба,
На шкалик нету, братец мой.
Бывало, захожу в «Саратов»,
Швейцар бежит ко мне стрелой,
Теперь же гонят
все по шее,
На шкалик дай мне, братец мой.
И как
все оно чудно от бога устроено,
на благость и пользу, можно сказать, человеку. Как бы, кажется, в таких лесах ходить не заблудиться! Так нет, везде тебе дорога указана, только понимать ее умей. Вот хошь бы
корка на дереве: к ночи она крепче и толще, к полдню [74] тоньше и мягче; сучья тоже к ночи короче, беднее, к полудню длиннее и пушистей. Везде, стало быть, указ для тебя есть.
Измученный последними тревожными днями, я скоро заснул
на новой подушке, которая приятно пахла в вонючей казарме сосновой
коркой… А такой роскоши — вытянуться в тепле во
весь рост — я давно не испытывал. Эта ночь была величайшим блаженством. Главное — ноги вытянуть, не скрючившись спать!
Разумеется, мы говорим о прикормке постоянной, которую хорошо приготовлять следующим образом: берутся хлебные зерна ржи, овса, пшеницы или какие есть; прибавляются отруби,
корки ржаного хлеба, особенно пригорелые (рыба далеко слышит их запах),
все это кладется в чугун, наливается водой и ставится в жаркую печь, сутки
на двое так, чтобы совершенно разопрело.
Каждый день Илья слышал что-нибудь новое по этому делу:
весь город был заинтересован дерзким убийством, о нём говорили всюду — в трактирах,
на улицах. Но Лунёва почти не интересовали эти разговоры: мысль об опасности отвалилась от его сердца, как
корка от язвы, и
на месте её он ощущал только какую-то неловкость. Он думал лишь об одном: как теперь будет жить?
Ручейки, которые днем весело бороздили по
всем улицам, разъедая «череп», [Черепом называется тонкий слой льда, который весной остается
на дороге; днем он тает, а ночью замерзает в тонкую ледяную
корку, которая хрустит и ломается под ногами.
— Приживальщиком меня величал, дармоедом! «Нет, мол, у тебя своего крова!» А теперь небось таким же приживальщиком стал, как и аз грешный! Что Мартын Харлов, что Сувенир проходимец — теперь
всё едино! Подачками тоже кормиться будет. Возьмут
корку хлеба завалящую, что собака нюхала, да прочь пошла…
На, мол, кушай! Ха-ха-ха!
Назад в Россию пешком шли; и помню, плывем мы
на пароме, а я худой-худой, рваный
весь, босой, озяб, сосу
корку, а проезжий господин тут какой-то
на пароме, — если помер, то царство ему небесное, — глядит
на меня жалостно, слезы текут.
— Ину пору и рад бы отдал, да коли нечем; сам ведаешь, отколе скоро-то взять нашему брату хрестьянину… был нынче недород, с
корки на корку почитай что
весь год перемогались… Аксентий Семеныч… тут вот подушные еще платить надо…
— Надоели мне эти голодающие, ну их! И
всё обижаются и
всё обижаются, — продолжал Иван Иваныч, обсасывая лимонную
корку. — Голодные обижаются
на сытых. И те, у кого есть хлеб, обижаются
на голодных. Да… С голоду человек шалеет, дуреет, становится дикий. Голод не картошка. Голодный и грубости говорит, и ворует, и, может, еще что похуже… Понимать надо.
Бабка, вернувшись в избу, принялась опять за свои
корки, а Саша и Мотька, сидя
на печи, смотрели
на нее, и им было приятно, что она оскоромилась и теперь уж пойдет в ад. Они утешились и легли спать, и Саша, засыпая, воображала Страшный суд: горела большая печь, вроде гончарной, и нечистый дух с рогами, как у коровы,
весь черный, гнал бабку в огонь длинною палкой, как давеча она сама гнала гусей.
Он удивительно мастерски воспользовался хвастовством этого инвалидного пройдохи, которого, по правде, стоило бы за его наглость не медалью награждать, а
на обе
корки выдрать
на конюшне, но ничего иного не оставалось: им нужно было воспользоваться для спасения многих, и Кокошкин повернул
все дело так умно, что никому не вышло ни малейшей неприятности, — напротив,
все очень рады и довольны.
Потом Любка собрала
на стол и принесла большой кусок свиного сала, соленых огурцов, деревянную тарелку с вареным мясом, порезанным
на мелкие кусочки, потом сковороду,
на которой шипела колбаса с капустой. Появился
на столе и граненый Графин с водкой, от которой, когда налили по рюмке, по
всей комнате пошел дух апельсинной
корки.
— Вот то-то и есть, — перебила соседка, — слушайте же, что я вам скажу. — Тут она придвинулась еще ближе и примолвила с таинственным видом: — Как у вас придется еще такой случай: укусит кого-нибудь бешеная собака, вы возьмите просто
корку хлеба, так-таки просто-напросто
корку хлеба, напишите
на ней чернилами или
все равно, чем хотите, три слова: «Озия, Азия и Ельзозия», да и дайте больному-то съесть эту корку-то:
все как рукой снимет.
— А вот я тебя за такие слова
на поклоны поставлю, — вскричала мать Виринея, — да недели две, опричь черствой
корки, ты у меня в келарне ничего не увидишь!.. Во святой обители про идольские басни говорить!.. А!.. Вот постой ты у меня, непутная, погоди, дай только матушке Манефе приехать… Посидишь у меня в темном чулане, посидишь!..
Все скажу,
все.
Про Свиблово говорят: стоит
на горке, хлеба ни
корки, звону много, поесть нечего. В приходе без малого тысяча душ, но, опричь погощан [Жители погоста.], и
на светлу заутреню больше двадцати человек в церковь никогда не сходилось. Почти сплошь да наголо
всё раскольники. Не в обиду б то было ни попу, ни причетникам, если б влекущий племя от литовского выходца умел с ними делишки поглаже вести.
Келейка Таисеи была маленькая, но уютная. Не было в ней ни такого простора, ни убранства, как у матери Манефы, но так же
все было опрятно и чисто. Отдав приказ маленькой, толстенькой келейнице Варварушке самовар кипятить, а
на особый стол поставить разных заедок: пряников, фиников, черносливу и орехов, мать Таисея сама пошла в боковушу и вынесла оттуда графинчик с водкой, настоянной плававшими в нем лимонными
корками, и бутылку постных сливок, то есть ямайского рома ярославской работы.
Все там было невзрачно и неряшливо: у одной стены стояла неприбранная постель,
на ней
весь в пуху дубленый тулуп; у другой стены хромой
на трех ножках стол и
на нем давно не чищенный и совсем почти позеленевший самовар, немытые чашки, растрепанные счетные книги, засиженные мухами счеты, засохшие
корки калача и решетного хлеба, порожние полуштофы и косушки; тут же и приготовленное в портомойню грязное белье.
Они прошли мост и вступили в деревню.
На улицах не было ни души.
Всё было занято полевыми и садовыми работами. Долго пришлось им колесить по деревне и водить вокруг глазами, пока им не попалась навстречу маленькая, сморщенная, как высохшая дынная
корка, старуха.
— Уж я ему: да я тут ни при чем, это
все Смидович. За что ж ты
на меня так? Ничего слушать не хочет, пушит во
все корки.
Прищурив глаза и сопя
на весь дом, он вынимал проволокой из водочного графина апельсиновые
корки.
— Что гадать-то об нем? Крошит он теперь, чай, нечисть
на обе
корки, вот и
все. Скоро, чай, и назад воротится.
Во
всех лавках по дороге хлеб продают, сколько хочешь, а у меня — в кармане за каким-то дьяволом сухая
корка!
На всякий случай, предусмотрительность и расчет. О Господи!