Неточные совпадения
— По-нашему ли, Климушка?
А Глеб-то?.. —
Потолковано
Немало: в
рот положено,
Что не они ответчики
За Глеба окаянного,
Всему виною: крепь!
— Змея родит змеенышей.
А крепь — грехи помещика,
Грех Якова несчастного,
Грех Глеба родила!
Нет крепи — нет помещика,
До петли доводящего
Усердного раба,
Нет крепи — нет дворового,
Самоубийством мстящего
Злодею своему,
Нет крепи — Глеба нового
Не будет
на Руси!
Присутственные места запустели; недоимок накопилось такое множество, что местный казначей, заглянув в казенный ящик, разинул
рот, да так
на всю жизнь с разинутым
ртом и остался; квартальные отбились от рук и нагло бездействовали: официальные дни исчезли.
Эти поселенные единицы, эти взводы,
роты, полки —
все это, взятое вместе, не намекает ли
на какую-то лучезарную даль, которая покамест еще задернута туманом, но со временем, когда туманы рассеются и когда даль откроется…
Никто, однако ж,
на клич не спешил; одни не выходили вперед, потому что были изнежены и знали, что порубление пальца сопряжено с болью; другие не выходили по недоразумению: не разобрав вопроса, думали, что начальник опрашивает,
всем ли довольны, и, опасаясь, чтоб их не сочли за бунтовщиков, по обычаю, во
весь рот зевали:"Рады стараться, ваше-е-е-ество-о!"
Когда Вронский опять навел в ту сторону бинокль, он заметил, что княжна Варвара особенно красна, неестественно смеется и беспрестанно оглядывается
на соседнюю ложу; Анна же, сложив веер и постукивая им по красному бархату, приглядывается куда-то, но не видит и, очевидно, не хочет видеть того, что происходит в соседней ложе.
На лице Яшвина было то выражение, которое бывало
на нем, когда он проигрывал. Он насупившись засовывал
всё глубже и глубже в
рот свой левый ус и косился
на ту же соседнюю ложу.
Заметив тот особенный поиск Ласки, когда она прижималась
вся к земле, как будто загребала большими шагами задними ногами и слегка раскрывала
рот, Левин понял, что она тянула по дупелям, и, в душе помолившись Богу, чтобы был успех, особенно
на первую птицу, подбежал к ней.
Ласка
всё подсовывала голову под его руку. Он погладил ее, и она тут же у ног его свернулась кольцом, положив голову
на высунувшуюся заднюю лапу. И в знак того, что теперь
всё хорошо и благополучно, она слегка раскрыла
рот, почмокала губами и, лучше уложив около старых зуб липкие губы, затихла в блаженном спокойствии. Левин внимательно следил за этим последним ее движением.
Но только что она открыла
рот, как слова упреков бессмысленной ревности,
всего, что мучало ее в эти полчаса, которые она неподвижно провела, сидя
на окне, вырвались у ней.
Она быстрым взглядом оглядела с головы до ног его сияющую свежестью и здоровьем фигуру. «Да, он счастлив и доволен! — подумала она, — а я?… И эта доброта противная, за которую
все так любят его и хвалят; я ненавижу эту его доброту», подумала она.
Рот ее сжался, мускул щеки затрясся
на правой стороне бледного, нервного лица.
«Это
всё само собой, — думали они, — и интересного и важного в этом ничего нет, потому что это всегда было и будет. И всегда
всё одно и то же. Об этом нам думать нечего, это готово; а нам хочется выдумать что-нибудь свое и новенькое. Вот мы выдумали в чашку положить малину и жарить ее
на свечке, а молоко лить фонтаном прямо в
рот друг другу. Это весело и ново, и ничего не хуже, чем пить из чашек».
Она молча села в карету Алексея Александровича и молча выехала из толпы экипажей. Несмотря
на всё, что он видел, Алексей Александрович всё-таки не позволял себе думать о настоящем положении своей жены. Он только видел внешние признаки. Он видел, что она вела себя неприлично, и считал своим долгом сказать ей это. Но ему очень трудно было не сказать более, а сказать только это. Он открыл
рот, чтобы сказать ей, как она неприлично вела себя, но невольно сказал совершенно другое.
Для него решительно ничего не значат
все господа большой руки, живущие в Петербурге и Москве, проводящие время в обдумывании, что бы такое поесть завтра и какой бы обед сочинить
на послезавтра, и принимающиеся за этот обед не иначе, как отправивши прежде в
рот пилюлю; глотающие устерс, [Устерс — устриц.] морских пауков и прочих чуд, а потом отправляющиеся в Карлсбад или
на Кавказ.
По причине толщины, он уже не мог ни в каком случае потонуть и как бы ни кувыркался, желая нырнуть, вода бы его
все выносила наверх; и если бы село к нему
на спину еще двое человек, он бы, как упрямый пузырь, остался с ними
на верхушке воды, слегка только под ними покряхтывал да пускал носом и
ртом пузыри.
Последний хотел было подняться и выехать
на дальности расстояний тех мест, в которых он бывал; но Григорий назвал ему такое место, какого ни
на какой карте нельзя было отыскать, и насчитал тридцать тысяч с лишком верст, так что Петрушка осовел, разинул
рот и был поднят
на смех тут же
всею дворней.
Нужно заметить, что у некоторых дам, — я говорю у некоторых, это не то, что у
всех, — есть маленькая слабость: если они заметят у себя что-нибудь особенно хорошее, лоб ли,
рот ли, руки ли, то уже думают, что лучшая часть лица их так первая и бросится
всем в глаза и
все вдруг заговорят в один голос: «Посмотрите, посмотрите, какой у ней прекрасный греческий нос!» или: «Какой правильный, очаровательный лоб!» У которой же хороши плечи, та уверена заранее, что
все молодые люди будут совершенно восхищены и то и дело станут повторять в то время, когда она будет проходить мимо: «Ах, какие чудесные у этой плечи», — а
на лицо, волосы, нос, лоб даже не взглянут, если же и взглянут, то как
на что-то постороннее.
Хотят непременно, чтобы
все было написано языком самым строгим, очищенным и благородным, — словом, хотят, чтобы русский язык сам собою опустился вдруг с облаков, обработанный как следует, и сел бы им прямо
на язык, а им бы больше ничего, как только разинуть
рты да выставить его.
Всю дорогу он был весел необыкновенно, посвистывал, наигрывал губами, приставивши ко
рту кулак, как будто играл
на трубе, и наконец затянул какую-то песню, до такой степени необыкновенную, что сам Селифан слушал, слушал и потом, покачав слегка головой, сказал: «Вишь ты, как барин поет!» Были уже густые сумерки, когда подъехали они к городу.
Все те, которые прекратили давно уже всякие знакомства и знались только, как выражаются, с помещиками Завалишиным да Полежаевым (знаменитые термины, произведенные от глаголов «полежать» и «завалиться», которые в большом ходу у нас
на Руси,
все равно как фраза: заехать к Сопикову и Храповицкому, означающая всякие мертвецкие сны
на боку,
на спине и во
всех иных положениях, с захрапами, носовыми свистами и прочими принадлежностями);
все те, которых нельзя было выманить из дому даже зазывом
на расхлебку пятисотрублевой ухи с двухаршинными стерлядями и всякими тающими во
рту кулебяками; словом, оказалось, что город и люден, и велик, и населен как следует.
Иной, и
рот разинув, и руки вытянув вперед, желал бы вскочить
всем на головы, чтобы оттуда посмотреть повиднее.
Амалия Ивановна не снесла и тотчас же заявила, что ее «фатер аус Берлин буль ошень, ошень важны шеловек и обе рук по карман ходиль и
всё делал этак: пуф! пуф!», и чтобы действительнее представить своего фатера, Амалия Ивановна привскочила со стула, засунула свои обе руки в карманы, надула щеки и стала издавать какие-то неопределенные звуки
ртом, похожие
на пуф-пуф, при громком хохоте
всех жильцов, которые нарочно поощряли Амалию Ивановну своим одобрением, предчувствуя схватку.
Увидав его выбежавшего, она задрожала, как лист, мелкою дрожью, и по
всему лицу ее побежали судороги; приподняла руку, раскрыла было
рот, но все-таки не вскрикнула и медленно, задом, стала отодвигаться от него в угол, пристально, в упор, смотря
на него, но
все не крича, точно ей воздуху недоставало, чтобы крикнуть.
В углу
на стуле сидел Заметов, привставший при входе гостей и стоявший в ожидании, раздвинув в улыбку
рот, но с недоумением и даже как будто с недоверчивостью смотря
на всю сцену, а
на Раскольникова даже с каким-то замешательством.
— А? Что? Чай?.. Пожалуй… — Раскольников глотнул из стакана, положил в
рот кусочек хлеба и вдруг, посмотрев
на Заметова, казалось,
все припомнил и как будто встряхнулся: лицо его приняло в ту же минуту первоначальное насмешливое выражение. Он продолжал пить чай.
— Ба, ба, ба, ба! — сказал старик. — Теперь понимаю: ты, видно, в Марью Ивановну влюблен. О, дело другое! Бедный малый! Но
все же я никак не могу дать тебе
роту солдат и полсотни казаков. Эта экспедиция была бы неблагоразумна; я не могу взять ее
на свою ответственность.
Два инвалида стали башкирца раздевать. Лицо несчастного изобразило беспокойство. Он оглядывался
на все стороны, как зверок, пойманный детьми. Когда ж один из инвалидов взял его руки и, положив их себе около шеи, поднял старика
на свои плечи, а Юлай взял плеть и замахнулся, тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая головою, открыл
рот, в котором вместо языка шевелился короткий обрубок.
И Базаров и Аркадий ответили ей безмолвным поклоном, сели в экипаж и, уже нигде не останавливаясь, отправились домой, в Марьино, куда и прибыли благополучно
на следующий день вечером. В продолжение
всей дороги ни тот, ни другой не упомянул даже имени Одинцовой; Базаров в особенности почти не раскрывал
рта и
все глядел в сторону, прочь от дороги, с каким-то ожесточенным напряжением.
Она даже вздрогнула, руки ее безжизненно сползли с плеч. Подняв к огню лампы маленькую и похожую
на цветок с длинным стеблем рюмку, она полюбовалась ядовито зеленым цветом ликера, выпила его и закашлялась, содрогаясь
всем телом, приложив платок ко
рту.
— Домой, это…? Нет, — решительно ответил Дмитрий, опустив глаза и вытирая ладонью мокрые усы, — усы у него загибались в
рот, и это очень усиливало добродушное выражение его лица. — Я, знаешь, недолюбливаю Варавку. Тут еще этот его «Наш край», — прескверная газетка! И — черт его знает! — он как-то садится
на все,
на дома, леса,
на людей…
Самгин ожег себе
рот и взглянул
на Алину неодобрительно, но она уже смешивала другие водки. Лютов
все исхищрялся в остроумии, мешая Климу и есть и слушать. Но и трудно было понять, о чем кричат люди, пьяненькие от вина и радости; из хаотической схватки голосов, смеха, звона посуды, стука вилок и ножей выделялись только междометия, обрывки фраз и упрямая попытка тенора продекламировать Беранже.
Выбежав
на площадь, люди разноголосо ухнули, попятились, и
на секунды вокруг Самгина
все замолчали, боязливо или удивленно. Самгина приподняло
на ступень какого-то крыльца,
на углу, и он снова видел толпу, она двигалась, точно чудовищный таран, отступая и наступая, — выход вниз по Тверской ей преграждала
рота гренадер со штыками
на руку.
Холеное, голое лицо это, покрытое туго натянутой, лоснящейся, лайковой кожей, голубоватой
на месте бороды, наполненное розовой кровью, с маленьким пухлым
ртом, с верхней губой, капризно вздернутой к маленькому, мягкому носу, ласковые, синеватые глазки и седые, курчавые волосы да и
весь облик этого человека вызывал совершенно определенное впечатление — это старая женщина в костюме мужчины.
Все, кроме Елены. Буйно причесанные рыжие волосы, бойкие, острые глаза, яркий наряд выделял Елену, как чужую птицу, случайно залетевшую
на обыкновенный птичий двор. Неслышно пощелкивая пальцами, улыбаясь и подмигивая, она шепотом рассказывала что-то бородатому толстому человеку, а он, слушая, вздувался от усилий сдержать смех, лицо его туго налилось кровью, и
рот свой, спрятанный в бороде, он прикрывал салфеткой. Почти голый череп его блестел так, как будто смех пробивался сквозь кость и кожу.
С этого момента Самгину стало казаться, что у
всех запасных открытые
рты и лица людей, которые задыхаются. От ветра, пыли, бабьего воя, пьяных песен и непрерывной, бессмысленной ругани кружилась голова. Он вошел
на паперть церкви;
на ступенях торчали какие-то однообразно-спокойные люди и среди них старичок с медалью
на шее, тот, который сидел в купе вместе с Климом.
Голос у нее низкий, глуховатый, говорила она медленно, не то — равнодушно, не то — лениво.
На ее статной фигуре — гладкое, модное платье пепельного цвета, обильные, темные волосы тоже модно начесаны
на уши и некрасиво подчеркивают высоту лба. Да и
все на лице ее подчеркнуто: брови слишком густы, темные глаза — велики и, должно быть, подрисованы, прямой острый нос неприятно хрящеват, а маленький
рот накрашен чересчур ярко.
Все другие сидели смирно, безмолвно, — Самгину казалось уже, что и от соседей его исходит запах клейкой сырости. Но раздражающая скука, которую испытывал он до рассказа Таисьи, исчезла. Он нашел, что фигура этой женщины напоминает Дуняшу: такая же крепкая, отчетливая, такой же маленький, красивый
рот. Посмотрев
на Марину, он увидел, что писатель шепчет что-то ей, а она сидит
все так же величественно.
Потом он шагал в комнату, и за его широкой, сутулой спиной всегда оказывалась докторша, худенькая, желтолицая, с огромными глазами. Молча поцеловав Веру Петровну, она кланялась
всем людям в комнате, точно иконам в церкви, садилась подальше от них и сидела, как
на приеме у дантиста, прикрывая
рот платком. Смотрела она в тот угол, где потемнее, и как будто ждала, что вот сейчас из темноты кто-то позовет ее...
Все вокруг него было неряшливо — так же, как сам он, всегда выпачканный птичьим пометом, с пухом в кудлатой голове и
на одежде. Ел много, торопливо, морщился, точно пища была слишком солона, кисла или горька, хотя глухая Фелициата готовила очень вкусно. Насытясь, Безбедов смотрел в
рот Самгина и сообщал какие-то странные новости, — казалось, что он выдумывал их.
Глубже и крепче
всего врезался в память образ дьякона. Самгин чувствовал себя оклеенным его речами, как смолой. Вот дьякон, стоя среди комнаты с гитарой в руках, говорит о Лютове, когда Лютов, вдруг свалившись
на диван, — уснул, так отчаянно разинув
рот, как будто он кричал беззвучным и тем более страшным криком...
Разного роста, различно одетые, они
все были странно похожи друг
на друга, как солдаты одной и той же
роты.
Сюртук студента, делавший его похожим
на офицера, должно быть, мешал ему расти, и теперь, в «цивильном» костюме, Стратонов необыкновенно увеличился по
всем измерениям, стал еще длиннее, шире в плечах и бедрах, усатое лицо округлилось, даже глаза и
рот стали как будто больше. Он подавлял Самгина своим объемом, голосом, неуклюжими движениями циркового борца, и почти не верилось, что этот человек был студентом.
— Кажется, ей жалко было меня, а мне — ее. Худые башмаки… У нее замечательно красивая ступня, пальчики эдакие аккуратные… каждый по-своему — молодец. И
вся она — красивая, эх как! Будь кокоткой — нажила бы сотни тысяч, — неожиданно заключил он и даже сам, должно быть, удивился, — как это он сказал такую дрянь? Он посмотрел
на Самгина, открыв
рот, но Клим Иванович, нахмурясь, спросил...
Дьякон
все делал медленно, с тяжелой осторожностью. Обильно посыпав кусочек хлеба солью, он положил
на хлеб колечко лука и поднял бутылку водки с таким усилием, как двухпудовую гирю. Наливая в рюмку, он прищурил один огромный глаз, а другой выкатился и стал похож
на голубиное яйцо. Выпив водку, открыл
рот и гулко сказал...
— Чтоб не… тревожить вас официальностями, я, денечка через два, зайду к вам, — сказал Тагильский, протянув Самгину руку, — рука мягкая, очень горячая. — Претендую
на доверие ваше в этом… скверненьком дельце, — сказал он и первый раз так широко усмехнулся, что
все его лицо как бы растаяло, щеки расползлись к ушам, растянув
рот, обнажив мелкие зубы грызуна. Эта улыбка испугала Самгина.
Вот он кончил наслаждаться телятиной, аккуратно, как парижанин, собрал с тарелки остатки соуса куском хлеба, отправил в
рот, проглотил, запил вином, благодарно пошлепал ладонями по щекам своим.
Все это почти не мешало ему извергать звонкие словечки, и можно было думать, что пища, попадая в его желудок, тотчас же переваривается в слова. Откинув плечи
на спинку стула, сунув руки в карманы брюк, он говорил...
На двор въехал экипаж, и кто-то спрашивал Обломова.
Все и
рты разинули.
«В самом деле, сирени вянут! — думал он. — Зачем это письмо? К чему я не спал
всю ночь, писал утром? Вот теперь, как стало
на душе опять покойно (он зевнул)… ужасно спать хочется. А если б письма не было, и ничего б этого не было: она бы не плакала, было бы
все по-вчерашнему; тихо сидели бы мы тут же, в аллее, глядели друг
на друга, говорили о счастье. И сегодня бы так же и завтра…» Он зевнул во
весь рот.
«Заложили серебро? И у них денег нет!» — подумал Обломов, с ужасом поводя глазами по стенам и останавливая их
на носу Анисьи, потому что
на другом остановить их было не
на чем. Она как будто и говорила
все это не
ртом, а носом.
Утешительнее этого старушка ни
на каких высотах чего не добилась, и, по провинциальной подозрительности, стала шептать, будто
все это «оттого, что сухая ложка
рот дерет».
Их, как малолетних, усадили было в укромный уголок, и они, с юными и глупыми физиономиями, смотрели полуразиня
рот на всех, как молодые желтоносые воронята, которые, сидя в гнезде, беспрестанно раскрывают
рты, в ожидании корма.
Он взял фуражку и побежал по
всему дому, хлопая дверями, заглядывая во
все углы. Веры не было, ни в ее комнате, ни в старом доме, ни в поле не видать ее, ни в огородах. Он даже поглядел
на задний двор, но там только Улита мыла какую-то кадку, да в сарае Прохор лежал
на спине плашмя и спал под тулупом, с наивным лицом и открытым
ртом.