Неточные совпадения
— Да ведь соболезнование в карман не положишь, — сказал Плюшкин. — Вот возле меня живет капитан; черт знает его, откуда взялся, говорит — родственник: «Дядюшка, дядюшка!» — и в руку целует, а как
начнет соболезновать, вой такой подымет, что уши береги.
С лица весь красный: пеннику, чай, насмерть придерживается. Верно, спустил денежки, служа в
офицерах, или театральная актриса выманила, так вот он теперь и соболезнует!
Я был глубоко оскорблен словами гвардейского
офицера и
с жаром
начал свое оправдание. Я рассказал, как началось мое знакомство
с Пугачевым в степи, во время бурана; как при взятии Белогорской крепости он меня узнал и пощадил. Я сказал, что тулуп и лошадь, правда, не посовестился я принять от самозванца; но что Белогорскую крепость защищал я противу злодея до последней крайности. Наконец я сослался и на моего генерала, который мог засвидетельствовать мое усердие во время бедственной оренбургской осады.
Блаженно улыбаясь, к лавровому дереву подошел маленький, тощий
офицер и
начал отламывать ветку лавра. Весь он был новенький, на нем блестели ремни, пряжки. Сияли большие глаза. Смуглое, остроносое лицо
с маленькой черной бородкой ‹заставило Самгина подумать...
Во время этих хлопот разоружения, перехода
с «Паллады» на «Диану», смены одной команды другою, отправления сверхкомплектных
офицеров и матросов сухим путем в Россию я и выпросился домой. Это было в
начале августа 1854 года.
Около городка Симодо течет довольно быстрая горная речка: на ней было несколько джонок (мелких японских судов). Джонки вдруг быстро понеслись не по течению, а назад, вверх по речке. Тоже необыкновенное явление: тотчас послали
с фрегата шлюпку
с офицером узнать, что там делается. Но едва шлюпка подошла к берегу, как ее водою подняло вверх и выбросило.
Офицер и матросы успели выскочить и оттащили шлюпку дальше от воды.
С этого момента
начало разыгрываться страшное и грандиозное зрелище.
С этой мыслию прибыл он в Петербург, остановился в Измайловском полку, в доме отставного унтер-офицера, своего старого сослуживца, и
начал свои поиски.
У меня в кисете был перочинный ножик и карандаш, завернутые в бумажке; я
с самого
начала думал об них и, говоря
с офицером, играл
с кисетом до тех пор, пока ножик мне попал в руку, я держал его сквозь материю и смело высыпал табак на стол, жандарм снова его всыпал. Ножик и карандаш были спасены — вот жандарму
с аксельбантом урок за его гордое пренебрежение к явной полиции.
Едва я успел в аудитории пять или шесть раз в лицах представить студентам суд и расправу университетского сената, как вдруг в
начале лекции явился инспектор, русской службы майор и французский танцмейстер,
с унтер-офицером и
с приказом в руке — меня взять и свести в карцер. Часть студентов пошла провожать, на дворе тоже толпилась молодежь; видно, меня не первого вели, когда мы проходили, все махали фуражками, руками; университетские солдаты двигали их назад, студенты не шли.
Барышни, показавши таланты,
начинают попарно ходить взад и вперед по анфиладе комнат, перешептываясь
с офицерами; маменьки, похваставшись дочерьми, снова присаживаются поближе к закуске; даже между детьми оживления не видать.
Сереже становится горько. Потребность творить суд и расправу так широко развилась в обществе, что
начинает подтачивать и его существование. Помилуйте! какой же он
офицер! и здоровье у него далеко не офицерское, да и совсем он не так храбр, чтобы лететь навстречу смерти ради стяжания лавров. Нет, надо как-нибудь это дело поправить! И вот он больше и больше избегает собеседований
с мамашей и чаще и чаще совещается
с папашей…
Начните с родителей. Папаша желает, чтоб Сережа шел по гражданской части, мамаша настаивает, чтоб он был
офицером. Папаша говорит, что назначение человека — творить суд и расправу. Мамаша утверждает, что есть назначение еще более высокое — защищать отечество против врагов.
В первые дни революции активность моя выразилась лишь в том, что когда Манеж осаждался революционными массами, а вокруг Манежа и внутри его были войска, которые каждую минуту могли
начать стрелять, я
с трудом пробрался внутрь Манежа, спросил
офицера, стоявшего во главе этой части войска, и
начал убеждать его не стрелять, доказывая ему, что образовалось новое правительство и что старое правительство безнадежно пало.
— Завтрашний день-с, —
начал он, обращаясь к Павлу и стараясь придать как можно более строгости своему голосу, — извольте со мной ехать к Александре Григорьевне… Она мне все говорит: «Сколько, говорит, раз сын ваш бывает в деревне и ни разу у меня не был!» У нее сын ее теперь приехал,
офицер уж!.. К исправнику тоже все дети его приехали; там пропасть теперь молодежи.
«Но не будем унывать! — говорил сам себе Ромашов. — Переберем в памяти всех
офицеров.
Начнем с ротных. По порядку. Первая рота — Осадчий».
Всю дорогу я
с этими своими
с новыми господами все на козлах на тарантасе, до самой Пензы едучи, сидел и думал: хорошо ли же это я сделал, что я
офицера бил? ведь он присягу принимал, и на войне
с саблею отечество защищает, и сам государь ему, по его чину, может быть, «вы» говорит, а я, дурак, его так обидел!.. А потом это передумаю,
начну другое думать: куда теперь меня еще судьба определит; а в Пензе тогда была ярмарка, и улан мне говорит...
Она усадила Санина возле себя и
начала говорить ему о Париже, куда собиралась ехать через несколько дней, о том, что немцы ей надоели, что они глупы, когда умничают, и некстати умны, когда глупят; да вдруг, как говорится, в упор — à brule pourpoint — спросила его, правда ли, что он вот
с этим самым
офицером, который сейчас тут сидел, на днях дрался из-за одной дамы?
Между прочим, подходило понемногу время первого для фараонов лагерного сбора. Кончились экзамены. Старший курс перестал учиться верховой езде в училищном манеже. Господа обер-офицеры стали мягче и доступнее в обращении
с фараонами. Потом курсовые
офицеры начали подготовлять младшие курсы к настоящей боевой стрельбе полными боевыми патронами. В правом крыле училищного плаца находился свой собственный тир для стрельбы, узкий, но довольно длинный, шагов в сорок, наглухо огороженный от Пречистенского бульвара.
Я понравился хозяевам и быстро подружился со всеми, щеголяя цирковыми приемами, и
начал объезжать неуков и вести разговоры
с приезжавшими
офицерами, покупателями лошадей.
— Если бы у господина Марфина хоть на копейку было в голове мозгу, так он должен был бы понимать, какого сорта птица Крапчик: во-первых-с (это уж советник
начал перечислять по пальцам) — еще бывши гатчинским
офицером, он наушничал Павлу на товарищей и за то, когда Екатерина умерла, получил в награду двести душ.
— Да ведь она года три тому назад, —
начал уж шепотом рассказывать ополченец, — убегала от него
с офицером одним, так он, знаете, никому ни единым словом не промолвился о том и всем говорил, что она уехала к родителям своим.
Аннинька не знала, что и сказать на эти слова. Мало-помалу ей
начинало казаться, что разговор этих простодушных людей о «сокровище» совершенно одинакового достоинства
с разговорами господ
офицеров «расквартированного в здешнем городе полка» об «la chose». Вообще же, она убедилась, что и здесь, как у дяденьки, видят в ней явление совсем особенное, к которому хотя и можно отнестись снисходительно, но в некотором отдалении, дабы «не замараться».
Начал он на Кавказе же
с юнкеров, в пехотном полку, долго тянул лямку, наконец был произведен в
офицеры и отправлен в какое-то укрепление старшим начальником.
Марья Дмитриевна повернулась и пошла домой рядом
с Бутлером. Месяц светил так ярко, что около тени, двигавшейся подле дороги, двигалось сияние вокруг головы. Бутлер смотрел на это сияние около своей головы и собирался сказать ей, что она все так же нравится ему, но не знал, как
начать. Она ждала, что он скажет. Так, молча, они совсем уж подходили к дому, когда из-за угла выехали верховые. Ехал
офицер с конвоем.
Ехавшая
с нами в одном поезде либеральная дама, увидав в зале 1-го класса губернатора и
офицеров и узнав про цель их поездки,
начала нарочно, громко, так, чтобы они слышали, ругать порядки нашего времени и срамить людей, участвующих в этом деле.
Девушка или
с самого
начала так прилаживается к окружающему ее, что уж в четырнадцать лет кокетничает, сплетничает, делает глазки проезжающим мимо
офицерам, замечает, не крадут ли горничные чай и сахар, и готовится в почтенные хозяйки дома и в строгие матери, или
с необычайною легкостью освобождается от грязи и сора, побеждает внешнее внутренним благородством, каким-то откровением постигает жизнь и приобретает такт, хранящий, напутствующий ее.
Аграфена Петровна обыкновенно не договаривала, чему она удивляется, и только строго подбирала губы. Вообще это была странная женщина. Как-то ни
с того ни
с сего развеселится, потом так же ни
с того ни
с сего по-бабьи пригорюнится. К Андрею Иванычу она относилась, как к младенцу, и даже входила в его любовные горести, когда Андрей Иваныч
начинал, например, ревновать Анжелику к какому-то
офицеру.
С нами были и аглицкие
офицеры; ну, народ, так же как и наши, — моряки; и сначала, точно, было очень странно: не понимаешь друг друга, — но потом, как хорошо обознакомились,
начали свободно понимать: покажешь, бывало, эдак на бутылку или стакан — ну, тотчас и знает, что это значит выпить; приставишь эдак кулак ко рту и скажешь только губами: паф-паф — знает: трубку выкурить.
Хозяин-немец побледнел,
начал пятиться назад и исчез за дверьми другой комнаты; но дочь его осталась на прежнем месте и
с детским любопытством устремила свои простодушные голубые глаза на обоих
офицеров.
— Не струсил! — повторил Зарядьев сквозь зубы, набивая свою трубку. — Нет, брат; струсишь поневоле, как примутся тебя жарить маленьким огоньком и
начнут с пяток. Что ты, Демин? — продолжал капитан, увидя вошедшего унтер-офицера.
Офицеры слезли
с лошадей,
начали стучаться, и через несколько минут вышел на улицу старик в изорванной фризовой шинели.
Рядом
с ним сидел другой
офицер в сюртуке,
с золотым аксельбантом; он смотрел пристально на медный чайник, который стоял на углях, но, вероятно, думал совершенно о другом, потому что вовсе не замечал, что чай давно кипел и несколько уже раз
начинал выливаться из чайника.
Этот Вольский — отставной
офицер, господин лет сорока пяти,
с совершенно седою головой; поступить в таких летах в академию, снова
начать учиться — разве это не подвиг?
В то время, когда Павел Федорович Фермор сидел у тетки, к ней завернули проездом
с бывшего в тот день в Красном Селе развода три уланские
офицера, из которых один, Карл Пиллар фон Пильхау,
начал с сожалением рассказывать, что развод не удался.
Удивился я крепко, но должен был замолчать и согласиться
с нею. Однако же, из любопытства,
начал примечать, что бы ее так веселило в городе? Примечать, примечать, как вот и не скрылось: у нас от раннего утра до позднего вечера набито
офицеров, и она, моя сударыня, между ними и кружится, и вертится, и юлит, и франтит, и смеется, и хохочет…
Чувство самодовольствия распустилось по душе Шиллера. Глаза его
начали глядеть довольно весело, и он совершенно примирился
с Пироговым. «Русский
офицер — умный человек», — думал он сам про себя.
Анатоль не хотел пропустить этой встречи; он взял его за руку и просил выслушать его. Он говорил долго и горячо. Удивленный поляк слушал его
с вниманием, пристально смотрел на него и, глубоко потрясенный, в свою очередь сказал ему: «Вы прилетели, как голубь в ковчег,
с вестью о близости берега — и именно в ту минуту, когда я покинул родину и
начинаю странническую жизнь. Наконец-то начинается казнь наших врагов, стан их распадается, и если русский
офицер так говорит, как вы, еще не все погибло!»
Действительно, скоро вошли в нумер: гарнизонный
офицер, всегда сопутствовавший Лухнову; купец какой-то из греков
с огромным горбатым носом коричневого цвета и впалыми черными глазами; толстый, пухлый помещик, винокуренный заводчик, игравший по целым ночам всегда семпелями по полтиннику. Всем хотелось
начать игру поскорее; но главные игроки ничего не говорили об этом предмете, особенно Лухнов чрезвычайно спокойно рассказывал о мошенничестве в Москве.
Он послал за приставом Адмиралтейской части и приказал ему немедленно явиться вместе
с инвалидным
офицером и со спасенным утопленником, а Свиньина просил подождать в маленькой приемной перед кабинетом. Затем Кокошкин удалился в кабинет и, не затворяя за собою дверей, сел за стол и
начал было подписывать бумаги; но сейчас же склонил голову на руки и заснул за столом в кресле.
Окружные помещики, о которых существовании никто бы до того времени не догадался,
начали приезжать почаще в уездный городок, чтобы видеться
с господами
офицерами, а иногда поиграть в банчик, который уже чрезвычайно темно грезился в голове их, захлопотанной посевами, жениными поручениями и зайцами.
Но как господа
офицеры начали приглашать, то ему показалось очень несогласно
с правилами общежития отказаться.
Я забыл все — и турок и пули. Одному мне нечего было и думать поднять рослого Федорова, а из наших никто не решался выскочить на тридцать шагов, даже для того, чтобы поднять раненого, несмотря на мои отчаянные вопли. Увидав
офицера, молоденького прапорщика
С, я
начал кричать и ему...
«В видах поддержания уровня знаний господ
офицеров, предлагаю штабс-капитану Ермолину и поручику Петрову 2-му
с будущей недели
начать чтение лекций — первому по тактике, а второму по фортификации. О времени чтения, имеющего происходить в зале офицерского собрания, будет мною объявлено особым по полку приказом».
— Это я рассказал сейчас один забавный анекдот-с, ваше превосходительство, —
начал офицер, — про одного поручика нашей команды, который точно так же разговаривал
с начальством; так вот он теперь и подражает ему. К каждому слову начальника он все говорил: па-хвально, па-хвально! Его еще десять лет назад за это из службы выключили.
Не беспокойтесь, ваше превосходительство, сейчас
начнем, а теперь… прохлаждаемся-с, — отвечал
офицер.
— Господин Хвалынцев… извините… это — маленькое недоразумение! —
с любезной улыбкой
начал офицер, направляясь к студенту и подшаркивая на ходу.
Другую партию составляли, в некотором роде, плебеи: два-три молодых средней руки помещика, кое-кто из учителей гимназии, кое-кто из
офицеров да чиновников, и эта партия оваций не готовила, но чутко выжидала, когда первая партия
начнет их, чтобы заявить свой противовес, как вдруг генерал
с его адъютантом неожиданно был вызван телеграммой в Петербург, и по Славнобубенску пошли слухи, что на место его едет кто-то новый, дабы всетщательнейше расследовать дело крестьянских волнений и вообще общественного настроения целого края.
— Хорошо. Через неделю вас
начнет экзаменовать комиссия, назначенная адмиралом… Будете ездить на фрегат…
С этого дня вы освобождаетесь от служебных занятий на корвете, скажите старшему
офицеру… Да если надо вам помочь в чем-нибудь, обращайтесь ко мне… Я кое-что помню! — скромно прибавил капитан.
На «Витязе» в свою очередь желали противного и, видимо, желали этого все,
начиная с кругленького, пузатенького, похожего на бочонок капитана и долговязого старшего
офицера и кончая вот этим белобрысым матросиком, который, весь напрягаясь, тянул вместе
с другими снасть, поворачивавшую грота-рею.
Через три дня Володя, совсем уже примирившийся
с назначением и даже довольный предстоящим плаванием,
с первым утренним пароходом отправился в Кронштадт, чтоб явиться на корвет и узнать, когда надо окончательно перебраться и
начать службу. Вместе
с тем ему, признаться, хотелось поскорее познакомиться
с командиром и старшим
офицером — этими двумя главными своими начальниками — и увидеть корвет, на котором предстояло прожить три года, и свое будущее помещение на нем.
И англичанка так внимательно слушала рассказы молодого человека, полные откровенности и какой-то наивной сердечности, и так ласково улыбалась своими серыми глазами, когда Ашанин приносил ей снизу шаль или стакан лимонада со льдом, что другой ее кавалер, английский
офицер, ехавший на Ванкувер, плотный рыжий господин лет за тридцать,
с рачьими глазами, стал хмуриться, а наш юный моряк, напротив, был полон восторга и, признаться,
начинал сожалеть, что адмирал дал ему командировку в Сайгон, а не в Гонконг.