Неточные совпадения
И
началась тут промеж глуповцев радость и бодренье великое. Все чувствовали, что тяжесть спала с сердец и что отныне ничего другого не остается, как благоденствовать. С бригадиром во главе двинулись граждане навстречу пожару, в несколько часов сломали целую улицу домов и окопали пожарище
со стороны города глубокою канавой. На другой
день пожар уничтожился сам собою вследствие недостатка питания.
В душе ее в тот
день, как она в своем коричневом платье в зале Арбатского дома подошла к нему молча и отдалась ему, — в душе ее в этот
день и час совершился полный разрыв
со всею прежнею жизнью, и
началась совершенно другая, новая, совершенно неизвестная ей жизнь, в действительности же продолжалась старая.
Прибавим только, что фактические, чисто материальные затруднения
дела вообще играли в уме его самую второстепенную роль. «Стоит только сохранить над ними всю волю и весь рассудок, и они, в свое время, все будут побеждены, когда придется познакомиться до малейшей тонкости
со всеми подробностями
дела…» Но
дело не
начиналось.
В трактир то и
дело входили собачники
со щенками за пазухой и в корзинках (с большими собаками барышников в трактир не впускали), и
начинался осмотр, а иногда и покупка собак.
Настоящий поход
начался на следующий
день, когда Галактион сделал сразу понижение на десять процентов. Весть о дешевке разнеслась уже по окрестным деревням, и
со всех сторон неслись в Суслон крестьянские сани, точно на пожар, — всякому хотелось попробовать дешевки. Сам Галактион не выходил и сидел на квартире. Он стеснялся показываться на улице. Его разыскал Вахрушка, который прибежал из Прорыва на дешевку пешком.
Со вчерашнего
дня начались, в первый раз по возобновлении,обеды в полном составе.
Я думал, что мы уж никогда не поедем, как вдруг, о счастливый
день! мать сказала мне, что мы едем завтра. Я чуть не сошел с ума от радости. Милая моя сестрица
разделяла ее
со мной, радуясь, кажется, более моей радости. Плохо я спал ночь. Никто еще не вставал, когда я уже был готов совсем. Но вот проснулись в доме,
начался шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали карету, и, наконец, часов в десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка был с нами.
«А отчего же перемена в обращении
со мной? — вдруг спрашивал он себя и снова бледнел. — Зачем она убегает меня, молчит, будто стыдится? зачем вчера, в простой
день, оделась так нарядно? гостей, кроме его, не было. Зачем спросила, скоро ли
начнутся балеты?» Вопрос простой; но он вспомнил, что граф вскользь обещал доставать всегда ложу, несмотря ни на какие трудности: следовательно, он будет с ними. «Зачем вчера ушла из саду? зачем не пришла в сад? зачем спрашивала то, зачем не спрашивала…»
Разумеется, Иван Иваныч ничего подобного не рассказал (он так глубоко затаил свое горе, что даже Семену Иванычу не мстил, хотя
со вчерашнего
дня от всей души его ненавидел), но общая уверенность в неизбежности этого рассказа была до того сильна, что, когда
началось чтение обвинительного акта, все удивленно переглянулись между собой, как бы говоря: помилуйте! да это совсем не то!
Понемногу я начал грести, так как океан изменился. Я мог определить юг. Неясно стал виден простор волн; вдали над ними тронулась светлая лавина востока, устремив яркие копья наступающего огня, скрытого облаками. Они пронеслись мимо восходящего солнца, как паруса. Волны начали блестеть; теплый ветер боролся
со свежестью; наконец утренние лучи согнали призрачный мир рассвета, и
начался день.
Заря только что занималась, слегка зарумянивая край неба; темные навесы, обступившие
со всех сторон Глеба, позволяли ему различить бледный серп месяца, клонившийся к западу, и последние звезды, которые пропадали одна за другою, как бы задуваемые едва заметным ветерком — предшественником рассвета. Торжественно-тихо
начиналось утро; все обещало такой же красный, солнечный
день, как был накануне.
После этой дружеской беседы, которая кончилась только в полночь, Лаптев стал бывать у Ярцева почти каждый
день. Его тянуло к нему. Обыкновенно он приходил перед вечером, ложился и ждал его прихода терпеливо, не ощущая ни малейшей скуки. Ярцев, вернувшись
со службы и пообедав, садился за работу, но Лаптев задавал ему какой-нибудь вопрос,
начинался разговор, было уже не до работы, а в полночь приятели расставались, очень довольные друг другом.
— Каина — нельзя понять. Этим Тихон меня, как на цепь приковал.
Со дня смерти отца у меня и
началось. Я думал: уйду в монастырь — погаснет, А — нет. Так и живу в этих мыслях.
На другой
день, рано поутру, в прохладной западной тени погреба
начиналась шумная работа: повара потрошили, а все дворовые и горничные девушки и девочки, пополам
со смехом, шутками и бранью щипали перепелок; доставалось тут охотникам, которых в шутку называли «побродяжками» за их многочисленную добычу, без шуток надоедавшую всем, потому что эту пустую работу надобно было производить осторожно и медленно, не прорывая кожи, за чем строго смотрела ключница.
—
Началась, — говорит, — эта дрянная и недостойная разума человеческого жизнь с того
дня, как первая человеческая личность оторвалась от чудотворной силы народа, от массы, матери своей, и сжалась
со страха перед одиночеством и бессилием своим в ничтожный и злой комок мелких желаний, комок, который наречён был — «я». Вот это самое «я» и есть злейший враг человека! На
дело самозащиты своей и утверждения своего среди земли оно бесполезно убило все силы духа, все великие способности к созданию духовных благ.
Это значило, что выпущенные на двор животные разыгрались и не хотят идти в хлев. Вздыхая и ругаясь, на двор выбегало человек пять рабочих, и
начиналась — к великому наслаждению хозяина — веселая охота; сначала люди относились к этой дикой гоньбе с удовольствием, видя в ней развлечение, но скоро уже задыхались
со зла и усталости; упрямые свиньи, катаясь по двору, как бочки, то и
дело опрокидывали людей, а хозяин смотрел и, впадая в охотницкое возбуждение, подпрыгивал, топал ногами, свистел и визжал...
Со всеми возмутительными мерами побуждения кое-какие полукалеки, наконец, были забриты и
началась новая мука с их устройством к
делу. Вдруг сюрпризом начало обнаруживаться, что евреи воевать не могут. Здесь уже ваш Николай Семенович Мордвинов никакой помощи нам оказать не мог, а военные люди струсили, как бы «не пошел портеж в армии». Жидки же этого, разумеется, весьма хотели и пробовали привесть в действо хитрость несказанную.
И
начались затем разговоры, как хорошо будет в Италии, — ах, Италия, ах да ох — и так каждый
день, и когда Ариадна глядела мне через плечо, то по ее холодному и упрямому выражению я видел, что в своих мечтах она уже покорила Италию
со всеми ее салонами, знатными иностранцами и туристами и что удержать ее уже невозможно. Я советовал обождать немного, отложить поездку на год-два, но она брезгливо морщилась и говорила...
Написал дядя в Ревель баронессе Венигрете, и враз
дней через десять оттуда письмо, и самое задушевное и удачное, и как раз
начинается со слов: «Ah, mein Gott!..» [Ах, боже мой! (нем.).]
Но если религиозного воспитания не было в ходу, то цивическое становилось
со всяким
днем труднее, за него ссылали на Кавказ, брили лоб. Отсюда то тяжелое состояние нравственной праздности, которое толкает живого человека к чему-нибудь определенному. Протестантов, идущих в католицизм, я считаю сумасшедшими… но в русских я камнем не брошу, они могут с отчаяния идти в католицизм, пока в России не
начнется новая эпоха.
Уже
со II–III веков
начинается эпоха богословской работы огромной напряженности, и она продолжается, то замирая, то опять воспламеняясь, до наших
дней.
Со следующего же
дня началась служба молодого моряка, и старший офицер определил его обязанности.
В этот
день дальше мы не пошли. Вечером я записывал в свой дневник много интересного. От удэхейцев я узнал, что выше есть еще два стойбища, Курнау и Элацзаво, а затем
начинается пустынная область. Один из удэхейцев, Ваника Камедичи, ножом на куске бересты начертил мне реку Самаргу
со всеми притоками. Когда я впоследствии сличил ее
со своими съемками, то был поражен, до какой степени она была верно составлена и как правильно выдержан всюду один и тот же масштаб.
Маша через Юлю пожелала ознакомиться
со стихами, но мне хотелось подразнить любопытство Маши, я не давал. Сказал только, что стихи
начинаются так: «
Дни счастливы».
Присутственный
день со времени воцарения Павла Петровича
начинался с шести часов утра. К этому надо было привыкнуть, но государь сумел заставить и штатских служащих исполнять неуклонно свои обязанности.
Первый
день ушел на проверку очередных списков и семейного положения призываемых.
Со второго
началось освидетельствование новобранцев. Приехали двое врачей: военный и гражданский — окружной, как называют их в Сибири.
С этого
дня началась между ними глухая борьба. Борьба эта
со стороны мелкого чиновника выражалась в мелких уколах и без того вконец наболевшего самолюбия опального героя. К этому присоединились еще ряд взысканий по служебным начетам, обрушившихся одно за другим на Александра Васильевича.
С этого времени
начинается исключительное влияние Потемкина на
дела государственные и ряд великих заслуг, оказанных им России. Тонкий политик, искусный администратор, человек с возвышенной душой и светлым умом, он вполне оправдал доверие и дружбу императрицы и пользовался своею почти неограниченною властью лишь для блага и величия родины. Имя его тесно связано
со всеми славными событиями Екатерининского царствования и справедливо занимает в истории одно из самых видных и почетных мест.
— Через пять
дней я окончательно выписываюсь из лазарета. Могут в Литве
начаться военные действия, стыдно мне в это время не быть при полку. Пожалуй, еще трусом назовут, а я скорее готов всадить себе пулю в лоб, чем заслужить такое позорное название.
Со мною выписываются десять солдат. С этим отрядом делаю крюку верст пятьдесят, может быть, и более от маршрута нашего. Хоть бы пришлось опять под суд, как Бог свят, я это исполню. Мы завертываем уж, конечно, не к пану Стабровскому, а… отгадаете ли куда?
Дело Салтыковой было именно одним из тех
дел, раскрытие которого могло
начаться после этого, ожидаемого
со дня на
день в Петербурге, вожделенного момента государственного переворота.
— Князь, я молода, — почти с мольбой в голосе начала она, — а между тем я еще не насладилась жизнью и свободой, так украшающей эту жизнь.
Со дня окончания траура прошел с небольшим лишь месяц, зимний сезон не
начинался, я люблю вас, но я вместе с тем люблю и этот блеск, и это окружающее меня поклонение, эту атмосферу балов и празднеств, этот воздух придворных сфер, эти бросаемые на меня с надеждой и ожиданием взгляды мужчин, все это мне еще внове и все это меня очаровывает.