Неточные совпадения
Поверяя богу в теплой
молитве свои чувства, она искала и находила утешение; но иногда, в минуты слабости, которым мы все подвержены, когда лучшее утешение для человека доставляют слезы и участие живого существа, она клала себе на постель свою собачонку моську (которая лизала ее руки, уставив на нее свои желтые глаза), говорила
с ней и тихо плакала, лаская ее. Когда моська
начинала жалобно выть, она старалась успокоить ее и говорила: «Полно, я и без тебя знаю, что скоро умру».
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила
с твоей мамой в этот собор и лепетала
молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее
молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и
с последней нотой обморок!
Особенная эта служба состояла в том, что священник, став перед предполагаемым выкованным золоченым изображением (
с черным лицом и черными руками) того самого Бога, которого он ел, освещенным десятком восковых свечей,
начал странным и фальшивым голосом не то петь, не то говорить следующие слова: «Иисусе сладчайший, апостолов славо, Иисусе мой, похвала мучеников, владыко всесильне, Иисусе, спаси мя, Иисусе спасе мой, Иисусе мой краснейший, к Тебе притекающего, спасе Иисусе, помилуй мя,
молитвами рождшия Тя, всех, Иисусе, святых Твоих, пророк же всех, спасе мой Иисусе, и сладости райския сподоби, Иисусе человеколюбче!»
И никому из присутствующих,
начиная с священника и смотрителя и кончая Масловой, не приходило в голову, что тот самый Иисус, имя которого со свистом такое бесчисленное число раз повторял священник, всякими странными словами восхваляя его, запретил именно всё то, что делалось здесь; запретил не только такое бессмысленное многоглаголание и кощунственное волхвование священников-учителей над хлебом и вином, но самым определенным образом запретил одним людям называть учителями других людей, запретил
молитвы в храмах, а велел молиться каждому в уединении, запретил самые храмы, сказав, что пришел разрушить их, и что молиться надо не в храмах, а в духе и истине; главное же, запретил не только судить людей и держать их в заточении, мучать, позорить, казнить, как это делалось здесь, а запретил всякое насилие над людьми, сказав, что он пришел выпустить плененных на свободу.
Но
с этих пор и я, как отец, часто
начинал молитву, мучительно повторяя: «Отче…
Читая
молитвы, он
начинал вспоминать свою жизнь: вспоминал отца, мать, деревню, Волчка-собаку, деда на печке, скамейки, на которых катался
с ребятами, потом вспоминал девок
с их песнями, потом лошадей, как их увели и как поймали конокрада, как он камнем добил его.
Только что
начал он руки на
молитву заводить — смотрит, ан в самом кумполе свет, и голубь на него смотрит!» Вот
с этих пор я себе и положила: какова пора ни мера, а конец жизни у Сергия-троицы пожить!
Начну с начала,
с рождения ребенка: при рождении ребенка учат тому, что надо над ребенком и матерью прочитать
молитву, чтобы очистить их, так как без
молитвы этой родившая мать погана.
Проповеди о посте или о
молитве говорить они уже не могут, а всё выйдут к аналою, да экспромту о лягушке: «как, говорят, ныне некие глаголемые анатомы в светских книгах о душе лжесвидетельствуют по рассечению лягушки», или «сколь дерзновенно, говорят, ныне некие лжеанатомы по усеченному и электрическою искрою припаленному кошачьему хвосту полагают о жизни»… а прихожане этим смущались, что в церкви, говорят, сказывает он негожие речи про припаленный кошкин хвост и лягушку; и дошло это вскоре до благочинного; и отцу Ивану экспромту теперь говорить запрещено иначе как по тетрадке,
с пропуском благочинного; а они что ни
начнут сочинять, — всё опять мимоволыю или от лягушки, или — что уже совсем не идуще — от кошкина хвоста пишут и, главное, всё понапрасну, потому что говорить им этого ничего никогда не позволят.
— Вот поклялся-то напрасно, милушка… — строго проговорила старуха, подбирая губы. — Этакое дело
начинать бы да не
с клятья, а
с молитвы.
Дети
начали кланяться в землю, и
молитва, по-видимому, приходила к концу. Дорушка заметила это: она тихо встала
с колен, подняла
с травы лежавший возле нее бумажный мешок
с плодами, подошла к окну, положила его на подоконнике и, не замеченная никем из семьи молочной красавицы, скоро пошла из садика.
Елпидифор Мартыныч
начал уже читать предсмертную
молитву; но в это время
с парика его пахнуло на Анну Юрьевну запахом помады; она этого никак не вынесла и сразу же остановила рысака своего.
Вышел священник и, склонив голову немного вниз,
начал возглашать: «Господи, владыко живота моего!» Бегушев очень любил эту
молитву, как одно из глубочайших лирических движений души человеческой, и сверх того высоко ценил ее по силе слова, в котором вылилось это движение; но когда он наклонился вместе
с другими в землю, то подняться затруднился, и уж Маремьяша подбежала и помогла ему; красен он при этом сделался как рак и, не решившись повторять более поклона, опять сел на стул.
Учителя немецкого языка, все как на подбор, были педантичны, строги и до смешного скупы на хорошие отметки. Их ненавидели и травили. Зато
с живыми, веселыми французами жили по-дружески, смеялись, острили на их уроках, хлопали их по плечу. Если французский язык был в
начале и в конце классных занятий, то особенным шиком считалось вместо
молитвы до и после ученья прочитать, например, «Чижика» или «Эндер бэндер козу драл».
Он часто удивлялся тому, как это случилось, что ему, Степану Касатскому, довелось быть таким необыкновенным угодником и прямо чудотворцем, но то, что он был такой, не было никакого сомнения: он не мог не верить тем чудесам, которые он сам видел,
начиная с расслабленного мальчика и до последней старушки, получившей зрение по его
молитве.
Она идет прямо к нему. В страхе очертил он около себя круг.
С усилием
начал читать
молитвы и произносить заклинания, которым научил его один монах, видевший всю жизнь свою ведьм и нечистых духов.
Старик поднимается и
начинает молиться на восток. Яша, покончив
с быком и поставив в угол лопату, становится рядом
с ним и тоже молится. Он только шевелит губами и крестится, отец же громко шепчет и конец каждой
молитвы произносит вслух и отчетливо.
И вот звучный дифирамб, благоговейная
молитва, восторженный гимн божеству исходит из младенческих уст, представляя себе все чудесным и таинственным, связывая все явления природы
с высшими неведомыми силами; человек любит в это время слушать фантастические рассказы, вносящие элемент чудесного во все, им видимое, одушевляющие для него всю природу, возводящие все частные явления к невидимому, но вечно живому и неизменному
началу — божества.
Главной помощью в борьбе этой служит человеку то, что он может соединяться
с разумной деятельностью всех живших до него мудрецов и святых людей мира. Такое общение
с мыслью прежде живших святых и мудрых людей есть
молитва, то есть повторение тех слов, которыми люди эти выражали свое отношение к своей душе, к другим людям и к миру и
началу его.
Из края в край по всей православной Руси гудят торжественно колокола, по всей сельщине-деревенщине, по захолустьям нашей земли
с раннего утрá и стар, и млад надевают лучшую одежду и
молитвой начинают праздник.
Крепко обняла Манефа Фленушку и, ни слова не молвив в ответ, стала
с нею на
молитву. Сотворив
начал, положила игуменья обе руки на Фленушкину голову и сказала...
Гаснут восковые свечи перед образами, сильнее пахнет воском, в полумраке красными огоньками мигают лампадки, народ
начинает выходить из церкви. На клиросе высокий седой и кудрявый дьячок, по прозванию Иван Великий, неразборчивым басом бормочет
молитвы. Выходит батюшка, уже не в блестящей ризе, а в темной рясе, только
с епитрахилью, становится перед царскими вратами. И бурно-весело, опьяненный радостью, хор гремит...
Сестра Елены вытаращила глаза,
начала произносить какую-то
молитву на французском языке. Все поникли головами. Эффект был самый глупый. Им бы уж лучше взять себе какого-нибудь аббата, чтоб он им католические проповеди читал… Какая аффектация! Боже ты милосердный!.. Все как-то в нос и
с воздыханиями. Я сначала подумала, что это нарочно.
Часто не выполнял он
начал, был рассеян в моленной, забывал во время каждения ладаном вынимать из пазухи крест и подносить его
с поклоном к кадильнице или читать
молитву над сосудом
с пищею, чтобы нечистый в него не наплевал.
Со всех сторон окружали их переходы под навесами и
с глухими перилами, которые примыкали к домовой церкви и часовням; главный из этих переходов вел к церкви Благовещения, потому так и называемой: на дворе великокняжеском правитель народа не
начинал и не оканчивал дня без
молитвы в доме божием.
[Если Андрей Николаевич приходил в церковь Пантелеймона перед начатием ранней обедни и видел, что священник готовится
начинать литургию один, без диакона, которого Муравьев уже знал за человека ленивого к
молитве, то Андрей Николаевич тотчас же просил батюшку «подождать», а за диаконом посылал сторожа
с приказанием «поднять его
с постели».
Он и принялся и
с того
начал, что
молитвы распорядился не читать, но петь хором, дабы устранить всякие шалости, и то петь по его команде. Взойдет он при полном молчании и, пока не скомандует, все безмолвствуют; скомандует: «
Молитву!» и запоют. Но этот уже очень «по-военному» уставил; скомандует: «Молит-в-у-у!» Семинаристы только запоют «Очи всех, Господи, на Тя упов…» — он на половине слова кричит: «Ст-о-ой!» и подзывает одного...