Неточные совпадения
Тысячами шли рабочие, ремесленники, мужчины и женщины, осанистые люди в дорогих шубах, щеголеватые адвокаты, интеллигенты в легких пальто, студенчество, курсистки, гимназисты, прошла тесная группа почтово-телеграфных чиновников и даже небольшая кучка
офицеров. Самгин чувствовал, что каждая из этих единиц несет в себе одну и ту же мысль, одно и то же слово, — меткое словцо, которое всегда, во всякой толпе совершенно точно определяет ее
настроение. Он упорно ждал этого слова, и оно было сказано.
Судьба всех этих часто даже с правительственной точки зрения невинных людей зависела от произвола, досуга,
настроения жандармского, полицейского
офицера, шпиона, прокурора, судебного следователя, губернатора, министра.
Скоро, однако, умный и лукавый старик нашел средство примириться с «новым направлением». Начались религиозные споры, и в капитанской усадьбе резко обозначились два
настроения. Женщины — моя мать и жена капитана — были на одной стороне, мой старший брат,
офицер и студент — на другой.
Свободно, независимо, с хорошим
настроением, как и тогда, я вышел из вагона, ничего не подозревая, но мрачный полисмен-офицер внимательно взглянул на меня и с непреклонным видом потребовал паспорт. Это меня обозлило. Сразу почувствовалось другое
настроение, совсем противоположное тому, какое было.
В половине восьмого дверь на мгновение приотворилась, и в ней на минуту показался плац-адъютант, с которым в эту же минуту случилось пустое происшествие, усилившее жуткое
настроение:
офицер, подходя к двери, или испугался своих собственных шагов, или ему казалось, что его кто-то обгоняет: он сначала приостановился, чтобы дать дорогу, а потом вдруг воскликнул: «Кто это! кто!» — и, торопливо просунув голову в дверь, другою половинкою этой же двери придавил самого себя и снова вскрикнул, как будто его кто-то схватил сзади.
Другую партию составляли, в некотором роде, плебеи: два-три молодых средней руки помещика, кое-кто из учителей гимназии, кое-кто из
офицеров да чиновников, и эта партия оваций не готовила, но чутко выжидала, когда первая партия начнет их, чтобы заявить свой противовес, как вдруг генерал с его адъютантом неожиданно был вызван телеграммой в Петербург, и по Славнобубенску пошли слухи, что на место его едет кто-то новый, дабы всетщательнейше расследовать дело крестьянских волнений и вообще общественного
настроения целого края.
Уже давно просвистали подвахтенных вниз, и все
офицеры, за исключением вахтенного лейтенанта, старшего штурмана и вахтенного гардемарина, спустились вниз, а Володя, переживая тяжелые впечатления недавней разлуки, ходил взад и вперед по палубе в грустном
настроении, полном какой-то неопределенно-жгучей и в то же время ласкающей тоски.
Как только что катер подошел к борту, старший
офицер и вахтенный начальник стояли у входа, готовые рапортовать адмиралу. Андрей Николаевич был несколько взволнован и почему-то все оправлял свой кортик. Мичман Лопатин, напротив, был в обычном своем жизнерадостном
настроении.
Король и его спутники в лице Володи еще раз поблагодарили русских
офицеров за прием, а королева дала ему еще розу, вторую в этот день. Затем они уселись в дожидавшиеся их коляски и скрылись в одной из аллей, а Ашанин вернулся на корвет в несколько мечтательном
настроении.
— Слышал, что превосходный и образованный морской
офицер, — отвечал дядя-адмирал, видимо довольный восторженным
настроением племянника.
И везде, где я находил войска, чувствовалась большая растерянность. Солдаты из"мобилен",
офицеры совсем не внушительного вида,
настроение местных жителей — все это не внушало никакого доверия, и за бедную Французскую республику было обидно и больно.
Настроение солдат быстро, на глазах, менялось. Они неохотно отдавали честь
офицерам; то и дело происходили столкновения. Комментарии к приходившим из России вестям были зловещие.
Была вероятность, что нас прямо из вагонов двинут в бой.
Офицеры и солдаты становились серьезнее. Все как будто подтянулись, проводить дисциплину стало легче. То грозное и зловещее, что издали охватывало душу трепетом ужаса, теперь сделалось близким, поэтому менее ужасным, несущим строгое, торжественное
настроение.
Настроение армии было мрачное и угрюмое. В победу мало кто верил.
Офицеры бодрились, высчитывали, на сколько тысяч штыков увеличивается в месяц наша армия, надеялись на балтийскую эскадру, на Порт-Артур… Порт-Артур сдался. Освободившаяся армия Ноги двинулась на соединение с Оямой.
Настроение падало все больше, хотелось мира, но
офицеры говорили...
Настроение солдат становилось все грознее. Вспыхнул бунт во Владивостоке, матросы сожгли и разграбили город. Ждали бунта в Харбине. Здесь, на позициях, солдаты держались все более вызывающе, они задирали
офицеров, намеренно шли на столкновения. В праздники, когда все были пьяны, чувствовалось, что довольно одной искры, — и пойдет всеобщая, бессмысленная резня. Ощущение было жуткое.
Однажды я встретил на дороге шедшую под конвоем большую толпу обезоруженных солдат. Все были пьяны и грозны, осыпали ругательствами встречных
офицеров. Конвойные, видимо, вполне разделяли
настроение своих пленников и нисколько им не препятствовали. Солдаты были из расформированного отряда Мищенка и направлялись в один из наших полков. На разъезде они стали буйствовать, разнесли лавки и перепились. Против них была вызвана рота солдат.
От бывших на войне с самого ее начала я не раз впоследствии слышал, что наибольшей высоты всеобщее
настроение достигло во время Ляоянского боя. Тогда у всех была вера в победу, и все верили, не обманывая себя; тогда «рвались в бой» даже те
офицеры, которые через несколько месяцев толпами устремлялись в госпитали при первых слухах о бое. Я этого подъема уже не застал. При мне все время, из месяца в месяц,
настроение медленно и непрерывно падало. Люди хватались за первый намек, чтобы удержать остаток веры.
Наутро мы приехали в Харбин. Здесь
настроение солдат было еще более безначальное, чем на позициях. Они с грозно-выжидающим видом подходили к
офицерам, стараясь вызвать их на столкновение. Чести никто не отдавал; если же кто и отдавал, то вызывающе посмеиваясь, — левою рукой. Рассказывали, что чуть не ежедневно находят на улицах подстреленных
офицеров. Солдат подходил к
офицеру, протягивал ему руку: «Здравствуй! Теперь свобода!»
Офицер в ответ руки не протягивал и получал удар кулаком в лицо.
Граф был угрюм, и это
настроение сообщалось гостям. Лишь изредка тучи на лбу грузинского отшельника рассеивались, и он добродушно шутил со своими гостями, особенно с молодыми
офицерами. Любимым коньком разговора Алексея Андреевича было современное военное воспитание.
Когда граф был в таком благодушном
настроении, то
офицеры с ним спорили довольно бесцеремонно.
Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые
офицеры, новые люди, лошади; и главное, распространилось то возбужденно-веселое
настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.
Даже те
офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему
настроению ухаживанья за Марьей Генриховной.