Неточные совпадения
Знать, видно, много
напомнил им старый Тарас знакомого и лучшего, что бывает на сердце у человека, умудренного
горем, трудом, удалью и всяким невзгодьем жизни, или хотя и не познавшего их, но много почуявшего молодою жемчужною душою на вечную радость старцам родителям, родившим их.
Потом он должен был стоять более часа на кладбище, у могилы, вырытой в рыжей земле; один бок могилы узорно осыпался и
напоминал беззубую челюсть нищей старухи. Адвокат Правдин сказал речь, смело доказывая закономерность явлений природы; поп говорил о царе Давиде, гуслях его и о кроткой мудрости бога. Ветер неутомимо летал, посвистывая среди крестов и деревьев; над головами людей бесстрашно и молниеносно мелькали стрижи; за церковью, под
горою, сердито фыркала пароотводная труба водокачки.
На Невском стало еще страшней; Невский шире других улиц и от этого был пустынней, а дома на нем бездушнее, мертвей. Он уходил во тьму, точно ущелье в
гору. Вдали и низко, там, где должна быть земля, холодная плоть застывшей тьмы была разорвана маленькими и тусклыми пятнами огней.
Напоминая раны, кровь, эти огни не освещали ничего, бесконечно углубляя проспект, и было в них что-то подстерегающее.
Она уже не шептала, голос ее звучал довольно громко и был насыщен гневным пафосом. Лицо ее жестоко исказилось,
напомнив Климу колдунью с картинки из сказок Андерсена. Сухой блеск глаз горячо щекотал его лицо, ему показалось, что в ее взгляде
горит чувство злое и мстительное. Он опустил голову, ожидая, что это странное существо в следующую минуту закричит отчаянным криком безумной докторши Сомовой...
Горы и пропасти созданы тоже не для увеселения человека. Они грозны, страшны, как выпущенные и устремленные на него когти и зубы дикого зверя; они слишком живо
напоминают нам бренный состав наш и держат в страхе и тоске за жизнь. И небо там, над скалами и пропастями, кажется таким далеким и недосягаемым, как будто оно отступилось от людей.
Львиная
гора похожа, говорят, на лежащего льва: продолговатый холм в самом деле
напоминает хребет какого-то животного, но конический пик, которым этот холм примыкает к Столовой
горе, вовсе не похож на львиную голову.
Любимым местом Дерсу был уголок около печки. Он садился на дрова и подолгу смотрел на огонь. В комнате для него все было чуждо, и только горящие дрова
напоминали тайгу. Когда дрова
горели плохо, он сердился на печь и говорил...
…Зачем же воспоминание об этом дне и обо всех светлых днях моего былого
напоминает так много страшного?.. Могилу, венок из темно-красных роз, двух детей, которых я держал за руки, факелы, толпу изгнанников, месяц, теплое море под
горой, речь, которую я не понимал и которая резала мое сердце… Все прошло!
Но во всем этом царствовала полная машинальность, и не чувствовалось ничего, что
напоминало бы возглас: «
Горе имеем сердца!» Колени пригибались, лбы стукались об пол, но сердца оставались немы.
Много таких предметов для насмешек было, но иногда эти насмешки и
горем отзывались. Так, половой в трактире Лопашова, уже старик, действительно не любил, когда ему с усмешкой заказывали поросенка. Это
напоминало ему горький случай из его жизни.
Это громкое
горе отозвалось в душе Галактиона горькою ноткой,
напоминая смутно о какой-то затаенной несправедливости.
«Да, он прозрел… На место слепого и неутолимого эгоистического страдания он носит в душе ощущение жизни, он чувствует и людское
горе, и людскую радость, он прозрел и сумеет
напомнить счастливым о несчастных…»
Церковь была довольно большая; но величина ее казалась решительно громадною от слабого освещения:
горели только лампадки да тонкие восковые свечи перед местными иконами, которые, вследствие этого, как бы выступали из иконостаса, и тем поразительнее было впечатление, что они ничего не говорили об искусстве, а
напоминали мощи.
Теплый воздух, грустный, неподвижный, ласкал и
напоминал о невозвратном. Солнце, как больное, тускло
горело и багровело на бледном, усталом небе. Сухие листья на темной земле покорные лежали, мертвые.
Положив красивые руки на колени, старец сидел прямо и неподвижно, а сзади него и по бокам стояли цветы в горшках: пёстрая герань, пышные шары гортензии, розы и ещё много ярких цветов и сочной зелени; тёмный, он казался иконой в богатом киоте, цветы
горели вокруг него, как самоцветные камни, а русокудрый и румяный келейник,
напоминая ангела, усиливал впечатление святости.
В синем небе висел измятый медный круг луны, на том берегу от самой воды начинался лес, зубцы елей
напоминали лезвие огромной пилы; над землянкой круто поднимался в
гору густой кустарник,
гора казалась мохнатой, страшной, сползающей вниз.
Не ожидая помощи, изнуренные трудами и голодом, с каждым днем теряя надежды, люди в страхе смотрели на эту луну, острые зубья
гор, черные пасти ущелий и на шумный лагерь врагов — всё
напоминало им о смерти, и ни одна звезда не блестела утешительно ля них.
Взгляд Евсея скучно блуждал по квадратной тесной комнате, стены её были оклеены жёлтыми обоями, всюду висели портреты царей, генералов, голых женщин,
напоминая язвы и нарывы на коже больного. Мебель плотно прижималась к стенам, точно сторонясь людей, пахло водкой и жирной, тёплой пищей.
Горела лампа под зелёным абажуром, от него на лица ложились мёртвые тени…
Княгиня Ирина Васильевна в это время уже была очень стара; лета и
горе брали свое, и воспитание внука ей было вовсе не по силам. Однако делать было нечего. Точно так же, как она некогда неподвижно оселась в деревне, теперь она засела в Париже и вовсе не помышляла о возвращении в Россию. Одна мысль о каких бы то ни было сборах заставляла ее трястись и пугаться. «Пусть доживу мой век, как живется», — говорила она и страшно не любила людей, которые
напоминали ей о каких бы то ни было переменах в ее жизни.
Дон Эстебан ответил; но ответил именно то, что не знает, где Поп, а адрес Молли не сообщает затем, чтобы я лишний раз не
напомнил ей о
горе своими посланиями.
Сколько
напомнила мне эта комната, в которой теперь лежал покойник, волнами ходил дым ладана, тускло
горели восковые свечи и тянуло за душу похоронное пение!
Оттого что окно было заперто ставнями, а лампа едва
горела, в комнате было темно. Ее лицо, лежавшее совсем близко от его головы, причудливо и изменчиво выделялось на смутной белизне подушки. Оно уже стало не похоже на прежнее лицо, простое и красивое, круглое, русское, сероглазое лицо, — теперь оно сделалось точно худее и, ежеминутно и странно меняя выражение, казалось нежным, милым, загадочным и
напоминало Рыбникову чье-то бесконечно знакомое, давно любимое, обаятельное, прекрасное лицо.
Это ловкое, стройное тело с рыжей головой
напоминало мне древние стрелы, — обмотанная смоляной паклей и зажженная, летит в темной ночи стрела на чье-то
горе и разор.
Уже все спали, шелестело тяжелое дыхание, влажный кашель колебал спертый, пахучий воздух. Синяя, звездная ночь холодно смотрела в замазанные стекла окна: звезды были обидно мелки и далеки. В углу пекарни, на стене,
горела маленькая жестяная лампа, освещая полки с хлебными чашками, — чашки
напоминали лысые, срубленные черепа. На ларе с тестом спал, свернувшись комом, глуховатый Никандр, из-под стола, на котором развешивали и катали хлебы, торчала голая, желтая нога пекаря, вся в язвах.
Он
напоминает ей о том ветре, который ревел нам тогда на
горе, когда она слышала те четыре слова, и лицо у нее становится грустным, грустным, по щеке ползет слеза…
Собор внутри был полон таинственной, тяжелой тьмы, благодаря которой стрельчатые узкие окна казались синими, а купол уходил бесконечно в вышину. Пять-шесть свечей
горело перед иконами алтаря, не освещая черных старинных ликов и лишь чуть поблескивая на ризах и на острых концах золотых сияний. Пахло ладаном, свечной гарью и еще той особенной холодной, подвальной сыростью древнего храма, которая всегда
напоминает о смерти.
И песня лилась за песней, то полная шири и грусти, то полная веселья и удали, среди тепла и блеска тропиков, среди далекого океана,
напоминая слушателям далекую родину с ее черными избами, морозами, бездольем и убожеством,
горем и удалью.
Когда
сгорело все, что могло
напоминать ей о хлыстах, ровно тяжесть какая свалилась с нее и на душе стало покойней и веселее.
Призывать человека к такому богу,
напоминать ему о нем — безумно, как безумно говорить горящему факелу: свети! Раз факел
горит, он тем самым и светит… И художник Толстой не зовет к богу, — не зовет так же, как не зовет и к добру. Одно, одно и одно он только говорит: живи! Будет жизнь — будет добро, будет и бог.
Геродот рассказывает: глядя на трагедию, все зрители заливались слезами и… приговорили Фриниха к штрафу в тысячу драхм за то, что он
напомнил им об их
горе.
Этою стороной именинный обед Бодростина немножко
напоминал «Пир во время чумы»: здесь шум и оживленное веселье, а там за стенами одинокие слезы и мирское
горе.
Этот бугорок
напомнил ему связь, существующую между местом, где он теперь стоял, и Москвой, в которой
горят фонари, стучат экипажи, читаются лекции.
Одна из этих
гор напоминает очертаниями человеческую голову.