Неточные совпадения
Раздев, он положил ее на постель,
накрыл и закутал совсем
с головой в одеяло.
Ему протянули несколько шапок, он взял две из них, положил их на
голову себе близко ко лбу и, придерживая рукой, припал на колено. Пятеро мужиков, подняв
с земли небольшой колокол,
накрыли им
голову кузнеца так, что края легли ему на шапки и на плечи, куда баба положила свернутый передник. Кузнец закачался, отрывая колено от земли, встал и тихо, широкими шагами пошел ко входу на колокольню, пятеро мужиков провожали его, идя попарно.
— Неужели — воры? — спросил Иноков, улыбаясь. Клим подошел к окну и увидал в темноте двора, что
с ворот свалился большой, тяжелый человек, от него отскочило что-то круглое, человек схватил эту штуку,
накрыл ею
голову, выпрямился и стал жандармом, а Клим, почувствовав неприятную дрожь в коже спины, в ногах, шепнул
с надеждой...
Видел Самгин историка Козлова, который, подпрыгивая, тыкая зонтиком в воздух, бежал по панели, Корвина, поднявшего над
головою руку
с револьвером в ней, видел, как гривастый Вараксин, вырвав знамя у Корнева, размахнулся, точно цепом, красное полотнище
накрыло руку и
голову регента; четко и сердито хлопнули два выстрела. Над
головами Корнева и Вараксина замелькали палки, десятки рук, ловя знамя, дергали его к земле, и вот оно исчезло в месиве человеческих тел.
Она, накинув на себя меховую кацавейку и
накрыв голову косынкой, молча сделала ему знак идти за собой и повела его в сад. Там, сидя на скамье Веры, она два часа говорила
с ним и потом воротилась, глядя себе под ноги, домой, а он, не зашедши к ней, точно убитый, отправился к себе, велел камердинеру уложиться, послал за почтовыми лошадьми и уехал в свою деревню, куда несколько лет не заглядывал.
Отец решил как-то, что мне и младшему брату пора исповедываться, и взял нас
с собой в церковь. Мы отстояли вечерню. В церкви было почти пусто, и по ней ходил тот осторожный, робкий, благоговейный шорох, который бывает среди немногих молящихся. Из темной кучки исповедников выделялась какая-нибудь фигура, становилась на колени, священник
накрывал голову исповедующегося и сам внимательно наклонялся… Начинался тихий, важный, проникновенный шопот.
Гость охотно исполнил это желание и
накрыл свои пожитки шляпой. В своей синей рубахе, понитке и котах он походил не то на богомольца, не то на бродягу, и хозяин еще раз пожал плечами, оглядывая его
с ног до
головы. Юродивый какой-то.
— Как забил? — говорит он, не торопясь. — А так: ляжет спать
с ней,
накроет ее одеялом
с головою и тискает, бьет. Зачем? А он, поди, и сам не знает.
Но старик не дошел до порога. Дверь быстро отворилась, и в комнату вбежала Наташа, бледная,
с сверкающими глазами, как будто в горячке. Платье ее было измято и смочено дождем. Платочек, которым она
накрыла голову, сбился у ней на затылок, и на разбившихся густых прядях ее волос сверкали крупные капли дождя. Она вбежала, увидала отца и
с криком бросилась перед ним на колена, простирая к нему руки.
Но, от избытка ли поэзии, от долгих ли грустных неудач первой молодости, она вдруг,
с переменой судьбы, почувствовала себя как-то слишком уж особенно призванною, чуть ли не помазанною, «над коей вспыхнул сей язык», а в языке-то этом и заключалась беда; все-таки ведь он не шиньон, который может
накрыть каждую женскую
голову.
Шутя и смеясь, они быстро
накрыли стол для кофе и убежали, а на смену, гуськом, один за другим из кают медленно вылезли пассажиры: толстяк,
с маленькой
головой и оплывшим лицом, краснощекий, но грустный и устало распустивший пухлые малиновые губы; человек в серых бакенбардах, высокий, весь какой-то выглаженный,
с незаметными глазами и маленьким носом-пуговкой на желтом плоском лице; за ними, споткнувшись о медь порога, выпрыгнул рыжий круглый мужчина
с брюшком, воинственно закрученными усами, в костюме альпиниста и в шляпе
с зеленым пером.
— Если ты серьезно дуришь — я тоже должен серьезно поступать
с тобой… Я отцу твоему дал слово — поставить тебя на ноги… И я тебя поставлю! Не будешь стоять — в железо закую… Тогда устоишь… Я знаю — все это у тебя
с перепою… Но ежели ты отцом нажитое озорства ради губить будешь — я тебя
с головой накрою… Колокол солью над тобой… Шутить со мной очень неудобно!
— Никак нет, Александр Иваныч, этого нельзя оставить. Сами посудите: поставил я вчера в пикет Ивана Гнедых и приказал ему глаз не смыкать, и он, подлец, даже побожился. Ну, думаю, я тебя
накрою: прихожу, а он и спит, для тепла
с головой укрылся и тут себе задувает! Ах ты… толкнул его в зад, а оттуда совсем неизвестное лицо, мальчишка лет шестнадцати. «Ты кто?» — «Да Гнедых». — «А Иван где?» — «А батьке завтра в волость надо». — «Так что ж ты спишь, такой ты этакий…»
Флаг на духане размок от дождя и повис, и сам духан
с мокрой крышей казался темнее и ниже, чем он был раньше. Около дверей стояла арба; Кербалай, каких-то два абхазца и молодая татарка в шароварах, должно быть жена или дочь Кербалая, выносили из духана мешки
с чем-то и клали их в арбу на кукурузовую солому. Около арбы, опустив
головы, стояла пара ослов. Уложив мешки, абхазцы и татарка стали
накрывать их сверху соломой, а Кербалай принялся поспешно запрягать ослов.
Вечером она подвела к постели мужа пышно одетую дочь, Артамонов толкнул сына, парень
с девушкой, не глядя друг на друга, взялись за руки, опустились на колени, склонив
головы, а Баймаков, задыхаясь,
накрыл их древней, отеческой иконой в жемчугах.
Федя вместо ответа разостлал на постели Бучинского потертый персидский ковер и положил дорожную кожаную подушку: Карнаухов нетвердой походкой перебрался до приготовленной постели и, как был, комом повалился взъерошенной
головой в подушку. Федя осторожно
накрыл барина пестрым байковым одеялом и на цыпочках вышел из комнаты; когда дверь за ним затворилась, Карнаухов выглянул из-под одеяла и
с пьяной гримасой, подмигивая, проговорил...
Оська Головастов. Тот, который вместе
с Юркой
накрыл тайного виноторговца Богобоязненного и потом на политбое командовал взводом, состязавшимся
с Лелькиным взводом. Огромная
голова, как раз по фамилии, большой и странно плоский лоб, на губах все время беспризорно блуждает самодовольная улыбка. На всех собраниях он обязательно выступает, говорит напыщенно и фразисто, все речи его — отборно-стопроцентные.