Неточные совпадения
Но, как ни были ей приятны и веселы одни и те же разговоры, — «Алины-Надины», как
называл эти разговоры между
сестрами старый князь, — она знала, что ему должно быть это скучно.
И, схватив за руку Дунечку так, что чуть не вывернул ей руки, он пригнул ее посмотреть на то, что «вот уж он и очнулся». И мать и
сестра смотрели на Разумихина как на провидение, с умилением и благодарностью; они уже слышали от Настасьи, чем был для их Роди, во все время болезни, этот «расторопный молодой человек», как
назвала его, в тот же вечер, в интимном разговоре с Дуней, сама Пульхерия Александровна Раскольникова.
Во флигеле поселился веселый писатель Нестор Николаевич Катин с женою,
сестрой и лопоухой собакой, которую он
назвал Мечта. Настоящая фамилия писателя была Пимов, но он избрал псевдоним, шутливо объясняя это так...
— Как вы смеете меня так
называть: что — я
сестра вам или кузина!
Его опять охватила красота
сестры — не прежняя, с блеском, с теплым колоритом жизни, с бархатным, гордым и горячим взглядом, с мерцанием «ночи», как он
назвал ее за эти неуловимые искры, тогда еще таинственной, неразгаданной прелести.
— И начну плакать, и начну плакать! — приговаривала Грушенька. — Он меня
сестрой своей
назвал, и я никогда того впредь не забуду! Только вот что, Ракитка, я хоть и злая, а все-таки я луковку подала.
Видишь, какая я злая собака, которую ты
сестрой своею
назвал!
Утром Матвей подал мне записку. Я почти не спал всю ночь, с волнением распечатал я ее дрожащей рукой. Она писала кротко, благородно и глубоко печально; цветы моего красноречия не скрыли аспика, [аспида (от фр. aspic).] в ее примирительных словах слышался затаенный стон слабой груди, крик боли, подавленный чрезвычайным усилием. Она благословляла меня на новую жизнь, желала нам счастья,
называла Natalie
сестрой и протягивала нам руку на забвение прошедшего и на будущую дружбу — как будто она была виновата!
Затем матушка и тетенька Арина Павловна бескорыстно лебезили перед ним, говорили ему «вы»,
называли «братцем» (он же говорил просто: «
сестра Анна,
сестра Арина») и посылали ему из деревни всякие запасы, хотя у него и своих девать было некуда.
Они жили недалеко, в маленьком домике; маленькие дети, брат и
сестра Ипполита, были по крайней мере тем рады даче, что спасались от больного в сад; бедная же капитанша оставалась во всей его воле и вполне его жертвой; князь должен был их делить и мирить ежедневно, и больной продолжал
называть его своею «нянькой», в то же время как бы не смея и не презирать его за его роль примирителя.
Авгарь подчинялась своему духовному брату во всем и слушала каждое его слово, как откровение. Когда на нее накатывался тяжелый стих, духовный брат Конон распевал псалмы или читал от писания. Это успокаивало духовную
сестру, и ее молодое лицо точно светлело. Остальное время уходило на маленького Глеба, который уже начинал бодро ходить около лавки и детским лепетом
называл мать
сестрой.
Вы, верно, слышали, что мне из Тобольска возвращено было одно письмо мое к Якушкину, после розысканий о рыбе.Мою карту, которую мы так всегда прежде
называли, туда возили и нашли, что выражения двусмысленны и таинственны. Я все это в шуткахописал
сестре. Кажется, на меня сердится Горчаков, впрочем, этоего дело…
— Ну, глуп отец, одним словом, а он умен; тут же при мне и при двух
сестрах, очень почтенных женщинах, монастыри обругал,
назвал нас устрицами, приросшими к своим раковинам.
Между прочим тут находились: Александр Михайлыч Карамзин с женой, Никита Никитич Философов с женой, г-н Петин с
сестрою, какой-то помещик Бедрин, которого бранила и над которым в глаза смеялась Прасковья Ивановна, М. В. Ленивцев с женой и Павел Иваныч Миницкий, недавно женившийся на Варваре Сергеевне Плещеевой; это была прекрасная пара, как все тогда их
называли, и Прасковья Ивановна их очень любила: оба молоды, хороши собой и горячо привязаны друг к другу.
Книжка не шла мне в голову, и я принялся разбирать свои камешки и чертовы пальцы, показывая,
называя и рассказывая об их качествах моей
сестре.
Не веря согласию моего отца и матери, слишком хорошо зная свое несогласие, в то же время я вполне поверил, что эта бумага, которую дядя
называл купчей крепостью, лишает меня и
сестры и Сергеевки; кроме мучительной скорби о таких великих потерях, я был раздражен и уязвлен до глубины сердца таким наглым обманом.
Поднялся в доме шум и гвалт, повскакали дочери из-за пялец своих, а вышивали они серебром и золотом ширинки шелковые; почали они отца целовать, миловать и разными ласковыми именами
называть, и две старшие
сестры лебезят пуще меньшой
сестры.
Дмитрий рассказывал мне про свое семейство, которого я еще не знал, про мать, тетку,
сестру и ту, которую Володя и Дубков считали пассией моего друга и
называли рыженькой.
Четвертая рота, в которой имел честь служить и учиться Александров, звалась… то есть она называлась… ее прозвание, за малый рост, было грубо по смыслу и оскорбительно для слуха. Ни разу Александров не
назвал его никому постороннему, ни даже
сестрам и матери. Четвертую роту звали… «блохи». Кличка несправедливая: в самом малорослом юнкере было все-таки не меньше двух аршин с четырьмя вершками.
— Сейчас увидите, господа, краткое жизнеописание нашей возлюбленной
сестры Людмилы Львовны, — говорил он, бросая быстрый смешливый взгляд на
сестру. — Часть первая — детство. «Ребенок рос, его
назвали Лима».
О, сударыня, богаты чертоги ваши, но бедны они у Марии Неизвестной,
сестры моей, урожденной Лебядкиной, но которую
назовем пока Марией Неизвестной, пока, сударыня, только пока,ибо навечно не допустит сам бог!
Саша быстро подружился и с другими
сестрами. Всем им целовал руки и даже скоро стал девиц
называть Дашенька, Людмилочка да Валерочка.
Наконец, прочитав собственными глазами письмо сына и убедясь, что дело не подлежит сомнению, огорчился не на шутку; отменил приготовленное крестьянам угощение, не захотел сам писать к невестке и сыну, а велел только поздравить роженицу с животом и дочерью, да приказал
назвать новорожденную Прасковьей в честь любимой своей
сестры Прасковьи Ивановны Куролесовой.
— Ну, вот и прекрасно! Пусть они себе там и сидят. Скажи: постояльца рекомендую знакомого. Это необходимо, — добавил он мне шепотом и тотчас же снова начал вслух: — Вот видите, налево, этот коридор? там у
сестры три комнаты; в двух она живет, а третья там у нее образная; а это вот прямо дверь — тут кабинет зятев был; вот там в нее и ход; а это и есть ваша комната. Глядите, — заключил он, распахивая передо мной довольно высокие белые двери в комнату, которую действительно можно было
назвать прекрасною.
Моя
сестра благодарит вас за поклон. Она часто вспоминает, как когда-то возила Костю Кочевого отдавать в приготовительный класс, и до сих пор еще
называет вас бедный, так как у нее сохранилось воспоминание о вас как о сироте-мальчике. Итак, бедный сирота, я люблю. Пока это секрет, ничего не говорите там известной вам «особе». Это, я думаю, само собой уладится, или, как говорит лакей у Толстого, образуется…»
Передо мной белеют на зеленом фоне «три
сестры» — три стройные, еще не старые, выросшие из одного корня березы, которые я, в память Антоши Чехонте,
назвал так три года назад.
— Да, что-то в этом вкусе, — отвечала, краснея, смеясь и тряся его руку, ундина. — Позволяю вам за это десять раз
назвать меня дурой и шутихой. Меня зовут Дарья Михайловна Прохорова, а это — моя старшая
сестра Анна Михайловна, тоже Прохорова: обе принадлежим к одному гербу и роду.
Достигнув такого влияния на Долинского, Зайончек сообщил ему о существовании в Париже «Союза христианского братства» и велел ему быть готовым вступить в братство в качестве грешного члена Wschodniego Kosciola (восточной церкви). Долинский был введен в таинственную комнату заседаний и представлен оригинальному собранию, в котором никто не
называл друг друга по фамилии, а произносил только «брат Яков», или «брат Северин», или «
сестра Урсула» и т. д.
— Да, ее все так зовут. Необыкновенно интересное лицо; она ни с кем не знакома, но ее все русские знают и никто ее иначе не
называет, как une tete d'or. Мой брат познакомился где-то с Долинским, и он бывал у нас, а
сестра ваша, кажется, совсем дикарка.
Даже молодой Хлестаков — и тот, с точки зрения философской, являл себя более надежным хранителем основных человеческих влечений, нежели те малодушные женщины, которые имели наглость
называть себя моими
сестрами и наследницами!
Эти три
сестры, которых и в стихах нельзя было
назвать тремя грациями, прогуливались вместе и поодаль от других.
Если мне скажут, что нельзя любить
сестру так пылко, вот мой ответ: любовь — везде любовь, то есть самозабвение, сумасшествие,
назовите как вам угодно; — и человек, который ненавидит всё, и любит единое существо в мире, кто бы оно ни было, мать,
сестра или дочь, его любовь сильней всех ваших произвольных страстей.
Я
называл любовью свою привязанность к
сестре; я готов был через несколько лет сделаться ее мужем и, может быть, был бы счастлив с нею, я не поверил бы, если б мне сказали, что я могу полюбить другую женщину.
Перечисляя федоровских гостей, с которыми мне впоследствии приходилось часто встречаться, начну с дам. Старики Префацкие нередко отпускали гостить к брату двух дочерей своих: старшую Камиллу, брюнетку среднего роста с замечательно черными глазами, ресницами и бровями, с золотистым загаром лица и ярким румянцем. Это была очень любезная девушка, но уступавшая младшей своей
сестре Юлии, или, как ее
называли, Юльце, в резвой шаловливости и необычайной грации и легкости в танцах.
На этот раз мои каникулы были особенно удачны. Я застал
сестру Лину не только вполне освоившеюся в семействе, но и успевшею заслужить всеобщую симпатию, начиная с главных лиц, то есть нашего отца и дяди Петра Неофитовича. Старушка Вера Александровна Борисова, узнав от матери нашей, что Лина есть сокращенное — Каролина и что покойного Фета звали Петром, сейчас же переделала имя
сестры на русский лад,
назвав ее Каролиной Петровной.
Ко времени, о котором я говорю, в детской прибавилось еще две кроватки:
сестры Любиньки и брата Васи.
Назвав меня по своему имени Афанасием, отец
назвал и второго за покойным Васею сына тем же именем, в угоду старому холостяку, родному дяде своему Василию Петровичу Шеншину.
Летом у нас, то есть в доме Кокошкина, был еще спектакль, который можно
назвать прощальным; он был приготовлен секретно для
сестры Кокошкина, Аграфены Федоровны, в день ее именин, женщины редкой по своей доброте и добродетельной жизни: мы сыграли маленькую комедию Коцебу «Береговое право» и комедию Хмельницкого «Воздушные замки».
«
Сестры» присели куда-то в дальний уголок и, приложив руку к щеке, затянули проголосную песню, какую русский человек любит спеть под пьяную руку; Асклипиодот, успевший порядком клюнуть, таинственно вынял из-под полы скрипку, которую он
называл «актрисой» и на которой с замечательным искусством откалывал «барыню» и «камаринского».
Невдалеке от него помещалась молодая женщина: это была его
сестра, Лиза, как
называла ее Перепетуя Петровна.
— Зато, — продолжает он, — у Мишки на двоих разума! Начётчик! Ты погоди — он себя развернёт! Его заводский поп ересиархом
назвал. Жаль, с богом у него путаница в голове! Это — от матери.
Сестра моя знаменитая была женщина по божественной части, из православия в раскол ушла, а из раскола её — вышибли.
После взятия Варшавы он был переведен в гвардию, мать его с
сестрою переехали жить в Петербург, Варенька привезла ему поклон от своей милой Верочки, как она ее
называла, — ничего больше как поклон.
Из пяти женщин, живших с Голованом, три были его
сестры, одна мать, а пятая называлась Павла, или, иногда, Павлагеюшка. Но чаще ее
называли «Голованов грех». Так я привык слышать с детства, когда еще даже и не понимал значения этого намека. Для меня эта Павла была просто очень ласковою женщиною, и я как сейчас помню ее высокий рост, бледное лицо с ярко-алыми пятнами на щеках и удивительной черноты и правильности бровями.
Она была так моложава, так хороша собой, что ее решительно можно было
назвать только старшею
сестрою Гоголя.
По возвращении из Петербурга, прожив несколько времени вместе с матерью и
сестрами в доме Погодина, Гоголь уверил себя, что его
сестры, патриотки (как их
называют), которые по-ребячьи были очень несогласны между собой, не могут ехать вместе с матерью в деревню, потому что они будут постоянно огорчать мать своими ссорами.
Брат ей платки да платья шелковые дарит, а они с
сестрой промеж себя смеются, дураком его
называют.
«То-то вот. Эх, братцы, жизнь-то, жизнь ваша!.. Захочет поп об вас богу сказать, и то не знает, как
назвать… тоже, чай, у старика в своей стороне родня была: братья и
сестры, а может, и родные детки».
Разумеется, успех (понимая его в нашем смысле) не соответствовал желанию и значительной денежной трате, потому что не только трудно, но почти невозможно было затащить в такую отдаленную глушь хороших учителей и учительниц; учительницы, или мадамы, как их тогда
называли, были необходимее учителей, потому что в семействе Болдухиных находилось пять дочерей и четверо сыновей; но все братья были дети, были почти погодки и моложе своих
сестер.
На дворе у моих дачных хозяев стояли три домика — все небольшие, деревянные, выкрашенные серенькою краскою и очень чисто содержанные. В домике, выходившем на улицу, жила
сестра бывшего петербургского генерал-губернатора, князя Суворова, — престарелая княгиня Горчакова, а двухэтажный домик, выходивший одною стороною на двор, а другою — в сад, был занят двумя семействами: бельэтаж принадлежал мне, а нижний этаж, еще до моего приезда, был сдан другим жильцам, имени которых мне не
называли, а сказали просто...
Когда мы вышли в сад, некоторое время в нашем маленьком обществе господствовала натянутость. Маня нашлась скорее: она подошла к клумбе и стала любоваться цветами… У них при квартире не было цветов. Как они называются?
Сестра стала
называть цветы. «Отец очень любит цветы, и вот эти — его любимые. Он сам за ними ухаживает, когда свободен…» Разговор завязался. Гостья наклонялась к цветам, как маленькая принцесса.
Сестра с детства привыкла
называть всех нас мальчиками, хотя, кроме Фроима, мы уже второй год были студентами. Она была, очевидно, взволнована и нервна.