Неточные совпадения
Как ни различны были эти две
женщины, Агафья Михайловна и Катя, как ее
называл брат Николай и как теперь Левину было особенно приятно
называть ее, они в этом были совершенно похожи.
Это говорилось с тем же удовольствием, с каким молодую
женщину называют «madame» и по имени мужа. Неведовский делал вид, что он не только равнодушен, но и презирает это звание, но очевидно было, что он счастлив и держит себя под уздцы, чтобы не выразить восторга, не подобающего той новой, либеральной среде, в которой все находились.
«Варвара Андреевна, когда я был еще очень молод, я составил себе идеал
женщины, которую я полюблю и которую я буду счастлив
назвать своею женой. Я прожил длинную жизнь и теперь в первый раз встретил в вас то, чего искал. Я люблю вас и предлагаю вам руку».
Большинство молодых
женщин, завидовавших Анне, которым уже давно наскучило то, что ее
называют справедливою, радовались тому, что̀ они предполагали, и ждали только подтверждения оборота общественного мнения, чтоб обрушиться на нее всею тяжестью своего презрения. Они приготавливали уже те комки грязи, которыми они бросят в нее, когда придет время. Большинство пожилых людей и люди высокопоставленные были недовольны этим готовящимся общественным скандалом.
Левин не поверил бы три месяца тому назад, что мог бы заснуть спокойно в тех условиях, в которых он был нынче; чтобы, живя бесцельною, бестолковою жизнию, притом жизнию сверх средств, после пьянства (иначе он не мог
назвать того, что было в клубе), нескладных дружеских отношений с человеком, в которого когда-то была влюблена жена, и еще более нескладной поездки к
женщине, которую нельзя было иначе
назвать, как потерянною, и после увлечения своего этою
женщиной и огорчения жены, — чтобы при этих условиях он мог заснуть покойно.
Она встала ему навстречу, не скрывая своей радости увидать его. И в том спокойствии, с которым она протянула ему маленькую и энергическую руку и познакомила его с Воркуевым и указала на рыжеватую хорошенькую девочку, которая тут же сидела за работой,
назвав ее своею воспитанницей, были знакомые и приятные Левину приемы
женщины большого света, всегда спокойной и естественной.
Всё это было хорошо, и княгиня ничего не имела против этого, тем более что жена Петрова была вполне порядочная
женщина и что принцесса, заметившая деятельность Кити, хвалила её,
называя ангелом-утешителем.
Княжна, кажется, из тех
женщин, которые хотят, чтоб их забавляли; если две минуты сряду ей будет возле тебя скучно, ты погиб невозвратно: твое молчание должно возбуждать ее любопытство, твой разговор — никогда не удовлетворять его вполне; ты должен ее тревожить ежеминутно; она десять раз публично для тебя пренебрежет мнением и
назовет это жертвой и, чтоб вознаградить себя за это, станет тебя мучить, а потом просто скажет, что она тебя терпеть не может.
Надобно заметить, что Грушницкий из тех людей, которые, говоря о
женщине, с которой они едва знакомы,
называют ее моя Мери, моя Sophie, если она имела счастие им понравиться.
С тех пор как поэты пишут и
женщины их читают (за что им глубочайшая благодарность), их столько раз
называли ангелами, что они в самом деле, в простоте душевной, поверили этому комплименту, забывая, что те же поэты за деньги величали Нерона полубогом…
Родители были дворяне, но столбовые или личные — Бог ведает; лицом он на них не походил: по крайней мере, родственница, бывшая при его рождении, низенькая, коротенькая
женщина, которых обыкновенно
называют пигалицами, взявши в руки ребенка, вскрикнула: «Совсем вышел не такой, как я думала!
Базаров был великий охотник до
женщин и до женской красоты, но любовь в смысле идеальном, или, как он выражался, романтическом,
называл белибердой, непростительною дурью, считал рыцарские чувства чем-то вроде уродства или болезни и не однажды выражал свое удивление, почему не посадили в желтый дом [Желтый дом — первая психиатрическая больница в Москве.]
— Вы
называете дружескую беседу болтовней… Или, может быть, вы меня, как
женщину, не считаете достойною вашего доверия? Ведь вы нас всех презираете.
Женщины от него с ума сходили, мужчины
называли его фатом и втайне завидовали ему.
— Крафт, — сказал он, чрезвычайно любезно пожимая руку Самгина;
женщина, улыбнувшись неохотной улыбкой,
назвала себя именем и фамилией тысяч русских
женщин...
Он ощущал позыв к
женщине все более определенно, и это вовлекло его в приключение, которое он
назвал смешным. Поздно вечером он забрел в какие-то узкие, кривые улицы, тесно застроенные высокими домами. Линия окон была взломана, казалось, что этот дом уходит в землю от тесноты, а соседний выжимается вверх. В сумраке, наполненном тяжелыми запахами, на панелях, у дверей сидели и стояли очень демократические люди, гудел негромкий говорок, сдержанный смех, воющее позевывание. Чувствовалось настроение усталости.
Самгин
назвал переулок, в котором эта
женщина встретила его, когда он шел под конвоем сыщика и жандарма.
Женщина выпустила из рукава кипарисовые четки и, быстро перебирая их тонкими пальцами красивой руки, спросила, улыбаясь насильственной улыбкой...
Он снова заставил себя вспомнить Марину напористой девицей в желтом джерси и ее глупые слова: «Ношу джерси, потому что терпеть не могу проповедей Толстого». Кутузов
называл ее Гуляй-город. И, против желания своего, Самгин должен был признать, что в этой
женщине есть какая-то приятно угнетающая, теплая тяжесть.
Он даже едва удержался, чтоб не
назвать себя эмигрантом. Знакомство развивалось легко, просто и, укрепляя кое-какие намерения, побуждало торопиться. Толстая
женщина поставила пред ним графин вина, пред Лиз — тарелку с цветной капустой, положила маленький хлебец.
Женщина протянула руку с очень твердой ладонью. Лицо у нее было из тех, которые запоминаются с трудом. Пристально, фотографирующим взглядом светленьких глаз она взглянула в лицо Клима и неясно
назвала фамилию, которую он тотчас забыл.
Он взял ее руки и стал целовать их со всею нежностью, на какую был способен. Его настроила лирически эта бедность, покорная печаль вещей, уставших служить людям, и человек, который тоже покорно, как вещь, служит им. Совершенно необыкновенные слова просились на язык ему, хотелось
назвать ее так, как он не
называл еще ни одну
женщину.
«Макаров говорил, что донжуан — не распутник, а — искатель неведомых, неиспытанных ощущений и что такой же страстью к поискам неиспытанного, вероятно, болеют многие
женщины, например — Жорж Занд, — размышлял Самгин. — Макаров, впрочем, не
называл эту страсть болезнью, а Туробоев
назвал ее «духовным вампиризмом». Макаров говорил, что
женщина полусознательно стремится раскрыть мужчину до последней черты, чтоб понять источник его власти над нею, понять, чем он победил ее в древности?»
Макаров
называл отношение этих немцев к
женщине «одним из наиболее тяжелых уродств индогерманского пессимизма».
— Зотова? — спросил Самгин. Дуняша, смазывая губы карандашом, утвердительно кивнула головой, а он нахмурился: очевидно, Марина и есть та
женщина, которую
назвал ему Гогин. Этим упрощалось поручение, но было в этом что-то неприятное.
— Оставим этот разговор, — сказал Райский, — а то опять оба на стену полезем, чуть не до драки. Я не понимаю твоих карт, и ты вправе
назвать меня невеждой. Не суйся же и ты судить и рядить о красоте. Всякий по-своему наслаждается и картиной, и статуей, и живой красотой
женщины: твой Иван Петрович так, я иначе, а ты никак, — ну, и при тебе!
—
Женщины, — продолжал Пахотин, — теперь только и находят развлечение с людьми наших лет. (Он никогда не
называл себя стариком.) И как они любезны: например, Pauline сказала мне…
Он сел и погрузился в свою задачу о «долге», думал, с чего начать. Он видел, что мягкость тут не поможет: надо бросить «гром» на эту играющую позором
женщину,
назвать по имени стыд, который она так щедро льет на голову его друга.
Видите, голубчик, славный мой папа, — вы позволите мне вас
назвать папой, — не только отцу с сыном, но и всякому нельзя говорить с третьим лицом о своих отношениях к
женщине, даже самых чистейших!
Разберите на досуге, отчего смешно не в шутку
назвать известные отношения мужчины к
женщине любовью, а мужчины к мужчине дружбой.
У нас
женщины в интересном положении, как это
называют некоторые, надевают широкие блузы, а у них сильно стягиваются; по разрешении от бремени у нас и мать и дитя моют теплой водой (кажется, так?), а у них холодной.
Не успел Нехлюдов
назвать себя, как лицо
женщины приняло испуганное и радостное выражение.
Марья Степановна была в том неопределенном возрасте, когда
женщину нельзя еще
назвать старухой.
Все узловские дамы
называли ее счастливейшей
женщиной, и Александр Павлыч пользовался репутацией примерного семьянина.
— На дуэль! — завопил опять старикашка, задыхаясь и брызгая с каждым словом слюной. — А вы, Петр Александрович Миусов, знайте, сударь, что, может быть, во всем вашем роде нет и не было выше и честнее — слышите, честнее —
женщины, как эта, по-вашему, тварь, как вы осмелились сейчас
назвать ее! А вы, Дмитрий Федорович, на эту же «тварь» вашу невесту променяли, стало быть, сами присудили, что и невеста ваша подошвы ее не стоит, вот какова эта тварь!
Он осторожен и в то же время предприимчив, как лисица; болтлив, как старая
женщина, и никогда не проговаривается, а всякого другого заставит высказаться; впрочем, не прикидывается простачком, как это делают иные хитрецы того же десятка, да ему и трудно было бы притворяться: я никогда не видывал более проницательных и умных глаз, как его крошечные, лукавые «гляделки» [Орловцы
называют глаза гляделками, так же как рот едалом.
Женщина с удивлением посмотрела на нас, и вдруг на лице ее изобразилась тревога. Какие русские могут прийти сюда? Порядочные люди не пойдут. «Это — чолдоны [Так удэгейцы
называют разбойников.]», — подумала она и спряталась обратно в юрту. Чтобы рассеять ее подозрения, Дерсу заговорил с ней по-удэгейски и представил меня как начальника экспедиции. Тогда она успокоилась.
Были у них другие
женщины, которые
называли себя свободными, но они продавали наслаждение своею красотою, они продавали свою свободу.
— Ну, это ничего, свои люди, сейчас доскажу. Графиня, красивая
женщина и еще в цвете лет, подошла к руке и осведомилась о здоровье, на что Ольга Александровна отвечала, что чувствует себя очень дурно; потом,
назвавши меня, прибавила ей...
Тетка покойного деда рассказывала, — а
женщине, сами знаете, легче поцеловаться с чертом, не во гнев будь сказано, нежели
назвать кого красавицею, — что полненькие щеки козачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши не заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш.
В моей молодости благорасположенные ко мне люди меня
называли «любимец
женщин и богов».
Кухарка была «пани» Будзиньская, комнатная горничная «пани» Хумова,
женщина с тонкими, изящными чертами лица, всегда говорившая по — польски, лакей Гандыло, конечно, очень бы обиделся, если бы его
назвали мужиком.
Об этом спрашивает молодая
женщина, «пробужденная им к сознательной жизни». Он все откроет ей, когда придет время… Наконец однажды, прощаясь с нею перед отъездом в столицу, где его уже ждет какое-то важное общественное дело, — он наклоняется к ней и шопотом произносит одно слово… Она бледнеет. Она не в силах вынести гнетущей тайны. Она заболевает и в бреду часто
называет его имя, имя героя и будущего мученика.
Прасковья Ивановна с тактом опытной
женщины не
называла долго невесты по имени, поджигая любопытство подававшегося жениха.
— Еретики, безбожники, — говорил он о всех его жителях, а
женщин называл гадким словом, смысл которого дядя Петр однажды объяснил мне тоже очень гадко и злорадно.
Наружность аинских
женщин авторы
называют безобразной и даже отвратительной.
[Из таблицы видно, что в детских возрастах полы распределяются почти равномерно, а в возрастах от 15 до 20 и от 20 до 25 наблюдается даже некоторый избыток
женщин; но затем, в возрасте от 25–35 мужчины перевешивают больше чем вдвое, а в пожилом и преклонном возрастах этот перевес можно
назвать подавляющим.
Как по наружному виду, так и по количеству семей и
женщин, по возрастному составу жителей и вообще по всем относящимся к нему цифрам, это одно из немногих селений на Сахалине, которое серьезно можно
назвать селением, а не случайным сбродом людей.
Во-первых,
женщина, так сказать, существо человеческое, что
называют в наше время, гуманное, жила, долго жила, наконец, зажилась.
Наконец, пришла к нему
женщина; он знал ее, знал до страдания; он всегда мог
назвать ее и указать, — но странно, — у ней было теперь как будто совсем не такое лицо, какое он всегда знал, и ему мучительно не хотелось признать ее за ту
женщину.
Миша застал здесь, кроме нас, старожилов ялуторовских, Свистуновых и Наталью Дмитриевну, которую вы не можете отыскать. Она читала вместе со мной ваше письмо и, вероятно, скоро лично будет вам отвечать и благодарить по-своему за все, что вы об ней мне говорите, может быть, не подозревая, что оно ей прямо попало в руки. — Словом, эта
женщина сделала нам такой подарок, который я
называю подвигом дружбы. Не знаю, как ее благодарить, хоть она уверяет, что поездка в Сибирь для нее подарок, а не для нас.