Неточные совпадения
— Деревушки нет, а я перееду в
город. Все же равно это было нужно сделать не для себя, а для детей. Им нужны будут учителя закону божию,
музыке, танцеванью. Ведь в деревне нельзя достать.
В двух точках
города звучала
музыка, в одной особенно выделялся корнет-а-пистон, в другой — виолончель.
В те дни, когда неодолимая скука выталкивала его с дачи в
город, он вечерами сидел во флигеле, слушая
музыку Спивака, о котором Варавка сказал...
— У нас, на даче, был такой мужичок, он смешно говорил: «В
городе все играют и каждый человек приспособлен к своей
музыке».
— У нас ухо забито шумом каменных
городов, извозчиками, да, да! Истинная, чистая
музыка может возникнуть только из совершенной тишины. Бетховен был глух, но ухо Вагнера слышало несравнимо хуже Бетховена, поэтому его
музыка только хаотически собранный материал для
музыки. Мусоргский должен был оглушаться вином, чтоб слышать голос своего гения в глубине души, понимаете?
— Ваш отец был настоящий русский, как дитя, — сказала она, и глаза ее немножко покраснели. Она отвернулась, прислушиваясь. Оркестр играл что-то бравурное, но
музыка доходила смягченно, и, кроме ее, извне ничего не было слышно. В доме тоже было тихо, как будто он стоял далеко за
городом.
Домой пошли пешком. Великолепный
город празднично шумел, сверкал огнями, магазины хвастались обилием красивых вещей, бульвары наполнял веселый говор, смех, с каштанов падали лапчатые листья, но ветер был почти неощутим и листья срывались как бы веселой силой говора, смеха,
музыки.
По бульварам нарядного
города, под ласковой тенью каштанов, мимо хвастливо богатых витрин магазинов и ресторанов, откуда изливались на панели смех и
музыка, шумно двигались навстречу друг другу веселые мужчины, дамы, юноши и девицы; казалось, что все они ищут одного — возможности безобидно посмеяться, покричать, похвастаться своим уменьем жить легко.
В
городе было не по-праздничному тихо,
музыка на катке не играла, пешеходы встречались редко, гораздо больше — извозчиков и «собственных упряжек»; они развозили во все стороны солидных и озабоченных людей, и Самгин отметил, что почти все седоки едут, съежившись, прикрыв лица воротниками шуб и пальто, хотя было не холодно.
Из
города, по озеру, сквозь голубую тишину плывет
музыка, расстояние, смягчая медные вопли труб, придает
музыке тон мечтательный, печальный.
В Петербурге Райский поступил в юнкера: он с одушевлением скакал во фронте, млея и горя, с бегающими по спине мурашками, при звуках полковой
музыки, вытягивался, стуча саблей и шпорами, при встрече с генералами, а по вечерам в удалой компании на тройках уносился за
город, на веселые пикники, или брал уроки жизни и любви у столичных русских и нерусских «Армид», в том волшебном царстве, где «гаснет вера в лучший край».
Музыка по-прежнему долетала до нас, звуки ее казались слаще и нежнее; огни зажглись в
городе и над рекою.
Вскоре они переехали в другую часть
города. Первый раз, когда я пришел к ним, я застал соседку одну в едва меблированной зале; она сидела за фортепьяно, глаза у нее были сильно заплаканы. Я просил ее продолжать; но
музыка не шла, она ошибалась, руки дрожали, цвет лица менялся.
Но она проговорилась: она уже слышала, что в
городе негодование и что действительно устраивается какими-то повесами шаривари, с
музыкой и чуть ли не со стихами, нарочно сочиненными, и что всё это чуть ли не одобряется и остальным обществом.
«Но сволочь и всякая шушера судят иначе; в
городе, в домах, в собраниях, на дачах, на
музыке, в распивочных, за бильярдами только и толку, только и крику, что о предстоящем событии.
Герой мой оделся франтом и, сев в покойный возок, поехал в собрание. Устроено оно было в трактирном заведении
города; главная танцевальная зала была довольно большая и холодноватая;
музыка стояла в передней и, когда Вихров приехал, играла галоп. У самых дверей его встретил, в черном фраке, в белом жилете и во всех своих крестах и медалях, старик Захаревский. Он нарочно на этот раз взялся быть дежурным старшиной.
И чудилось, что в этом далеком и сказочном
городе живут радостные, ликующие люди, вся жизнь которых похожа на сладкую
музыку, у которых даже задумчивость, даже грусть — очаровательно нежны и прекрасны.
Но вот долетают до вас звуки колоколов, зовущих ко всенощной; вы еще далеко от
города, и звуки касаются слуха вашего безразлично, в виде общего гула, как будто весь воздух полон чудной
музыки, как будто все вокруг вас живет и дышит; и если вы когда-нибудь были ребенком, если у вас было детство, оно с изумительною подробностью встанет перед вами; и внезапно воскреснет в вашем сердце вся его свежесть, вся его впечатлительность, все верованья, вся эта милая слепота, которую впоследствии рассеял опыт и которая так долго и так всецело утешала ваше существование.
Уже вечереет. Солнце перед самым закатом вышло из-за серых туч, покрывающих небо, и вдруг багряным светом осветило лиловые тучи, зеленоватое море, покрытое кораблями и лодками, колыхаемое ровной широкой зыбью, и белые строения
города, и народ, движущийся по улицам. По воде разносятся звуки какого-то старинного вальса, который играет полковая
музыка на бульваре, и звуки выстрелов с бастионов, которые странно вторят им.
В осажденном
городе Севастополе, на бульваре, около павильона играла полковая
музыка, и толпы военного народа и женщин празднично двигались по дорожкам. Светлое весеннее солнце взошло с утра над английскими работами, перешло на бастионы, потом на
город, — на Николаевскую казарму и, одинаково радостно светя для всех, теперь спускалось к далекому синему морю, которое, мерно колыхаясь, светилось серебряным блеском.
Летом прогулки вдвоем за
городом: если толпу привлекали куда-нибудь
музыка, фейерверк, вдали между деревьями мелькали они, гуляя под руку.
Предполагаемые собрания начались в уездном
городе, и осуществились они действительно благодаря нравственному и материальному содействию Рамзаевых, так как они дали бесплатно для этих собраний свой крепостной оркестр, человек в двадцать, и оркестр весьма недурной по той причине, что Рамзаев был страстный любитель
музыки и по большей части сам являлся дирижером своих музыкантов, причем с неустанным вниманием глядел в развернутые перед ним ноты, строго в известных местах взмахивал капельмейстерской палочкой, а в пассажах тихих и мелодических широко разводил руки и понижал их, поспешно утирая иногда пот с своего лица, весьма напоминавшего облик барана.
Смотрел я на нее, слушал грустную
музыку и бредил: найду где-то клад и весь отдам ей, — пусть она будет богата! Если б я был Скобелевым, я снова объявил бы войну туркам, взял бы выкуп, построил бы на Откосе — лучшем месте
города — дом и подарил бы ей, — пусть только она уедет из этой улицы, из этого дома, где все говорят про нее обидно и гадко.
«И пойдут они до такой степени обманутые, что будут верить, что резня, убийство людей есть обязанность, и будут просить бога, чтобы он благословил их кровожадные желания. И пойдут, топча поля, которые сами они засевали, сжигая
города, которые они сами строили, пойдут с криками восторга, с радостью, с праздничной
музыкой. А сыновья будут воздвигать памятники тем, которые лучше всех других убивали их отцов.
Исполнив все это, Феденька громко возопил: сатана! покажись! Но, как это и предвидел Пустынник, сатана явиться не посмел. Обряд был кончен; оставалось только возвратиться в Навозный; но тут сюрпризом приехала Иоанна д’Арк во главе целой кавалькады дам. Привезли корзины с провизией и вином, послали в
город за
музыкой, и покаянный день кончился премиленьким пикником, под конец которого дамы поднесли Феденьке белое атласное знамя с вышитыми на нем словами: БОРЬБА.
Иногда перспектива улицы напоминала балет, где огни, цветы, лошади и живописная теснота людей, вышедших из тысячи сказок, в масках и без масок, смешивали шум карнавала с играющей по всему
городу музыкой.
Тузенбах. Здесь в
городе решительно никто не понимает
музыки, ни одна душа, но я, я понимаю и честным словом уверяю вас, что Мария Сергеевна играет великолепно, почти талантливо.
Днем эта странная и печальная
музыка терялась в шуме
города, большой и людной улицы, проходившей возле крепости.
За
городом, против ворот бойни, стояла какая-то странная телега, накрытая чёрным сукном, запряжённая парой пёстрых лошадей, гроб поставили на телегу и начали служить панихиду, а из улицы, точно из трубы, доносился торжественный рёв меди,
музыка играла «Боже даря храни», звонили колокола трёх церквей и притекал пыльный, дымный рык...
И боже мой, неужели не ее встретил он потом, далеко от берегов своей родины, под чужим небом, полуденным, жарким, в дивном вечном
городе, в блеске бала, при громе
музыки, в палаццо (непременно в палаццо), потонувшем в море огней, на этом балконе, увитом миртом и розами, где она, узнав его, так поспешно сняла свою маску и, прошептав: «Я свободна», задрожав, бросилась в его объятия, и, вскрикнув от восторга, прижавшись друг к другу, они в один миг забыли и горе, и разлуку, и все мучения, и угрюмый дом, и старика, и мрачный сад в далекой родине, и скамейку, на которой, с последним, страстным поцелуем, она вырвалась из занемевших в отчаянной муке объятий его…
Когда возвращались из церкви, то бежал вслед народ; около лавки, около ворот и во дворе под окнами тоже была толпа. Пришли бабы величать. Едва молодые переступили порог, как громко, изо всей силы, вскрикнули певчие, которые уже стояли в сенях со своими нотами; заиграла
музыка, нарочно выписанная из
города. Уже подносили донское шипучее в высоких бокалах, и подрядчик-плотник Елизаров, высокий, худощавый старик с такими густыми бровями, что глаза были едва видны, говорил, обращаясь к молодым...
Выехали за
город и побежали рысью по большой дороге. Здесь уже не пахло акацией и сиренью, не слышно было
музыки, но зато пахло полем, зеленели молодые рожь и пшеница, пищали суслики, каркали грачи. Куда ни взглянешь, везде зелено; только кое-где чернеют бахчи да далеко влево на кладбище белеет полоса отцветающих яблонь.
Где-то играла
музыка; из оврага, густо поросшего ельником, веяло смолистым запахом; лес расстилал в воздухе свой сложный, сочный аромат; лёгкие душистые волны тёплого ветра ласково плыли к
городу; в поле, пустынном и широком, было так славно, тихо и сладко-печально.
— Где это
музыка играет, в
городе или в лагерях? — тихонько спросила Матрёна у задумавшегося мужа.
— Увидишь — поймёшь! Я часто на выставки ходил, в театр тоже, на
музыку. Этим
город хорош. Ух, хорош, дьявол! А то вот картина: сидит в трактире за столом у окна человек, по одёже — рабочий али приказчик. Рожа обмякла вся, а глаза хитренькие и весёлые — поют! Так и видно — обманул парень себя и судьбу свою на часок и — радёшенек, несчастный чёрт!
Вдруг откуда-то вырвалась толпа странных, точно сцепившихся между собой звуков духовой
музыки и понеслась над
городом в бешено громком вальсе. Одна нота была такая тяжёлая, обрывистая — уф, уф! Она совсем не вязалась с остальными и, тяжело вздыхая, лезла выше всех остальных… Казалось, что-то большое и тяжёлое грузными прыжками пробует вырваться на волю и не может.
Андрей (с горькой улыбкой). Живем да радуемся-с… Вчера в маскарад, сегодня в театр, завтра на бал куда-нибудь либо за
город — так тебя и носит! От веселья да от
музыки голова кругом пошла, а новых друзей, новых приятелей и не сочтешь. Все тебе руки жмут, поздравляют, «счастливец, говорят, ты счастливец!» Ну, если люди счастливцем называют, так, стало быть, счастливец и есть!
Совсем рассвело.
Город просыпается — все слышнее
музыка утренних шумов. Издали, со стороны моря, ветер доносит стук топоров.
Дом, в котором она жила со дня рождения и который в завещании был записан на ее имя, находился на окраине
города, в Цыганской слободке, недалеко от сада «Тиволи»; по вечерам и по ночам ей слышно было, как в саду играла
музыка, как лопались с треском ракеты, и ей казалось, что это Кукин воюет со своей судьбой и берет приступом своего главного врага — равнодушную публику; сердце у нее сладко замирало, спать совсем не хотелось, и, когда под утро он возвращался домой, она тихо стучала в окошко из своей спальни и, показывая ему сквозь занавески только лицо и одно плечо, ласково улыбалась…
Съездил к старшинам клуба и выпросил залу, околесил полгорода, приглашая участвовать разных любителей по части
музыки и чтения, заказал билеты, справился, что будут стоить афишки, с бумагой, печатанием и разноской по
городу, и наконец общими усилиями с Устиновым и Стрешневой составил программу литературно-музыкального вечера.
Офицерам после долгой и скучной стоянки в Печелийском заливе и после длинного, только что совершенного перехода, во время которого опять пришлось несколько дней посидеть на консервах, хотелось поскорее побывать в интересном
городе, о котором много рассказывали в кают-компании и Андрей Николаевич и Степан Ильич, бывшие в нем во время прежних плаваний, познакомиться с новой страной, оригинальной, совсем не похожей на Европу, с американскими нравами, побывать в театре, послушать
музыку, узнать, наконец, что делается на свете, получить весточки из России.
— Показал маленько, — отозвался Зиновий Алексеич. — Всю, почитай, объехали: на Сибирской были, Пароходную смотрели, под Главным домом раз пяток гуляли,
музыку там слушали, по бульвару и по Модной линии хаживали. Показывал им и церкви иноверные, собор, армянскую, в мечеть не попали, женский пол, видишь, туда не пущают, да и смотреть-то нечего там, одни голы стены… В
городу́ — на Откосе гуляли, с Гребешка на ярманку смотрели, по Волге катались.
У Наташи бонна немка. Гувернантка француженка… Учитель
музыки, учитель танцев. Из ближнего губернского
города наезжают по три раза в неделю… Русской грамматике, истории, арифметике учит учительница из женской губернской гимназии. За тою Андрей ежедневно ездит в
город: привозит и отвозит назад, благо недалеко, верст десять туда и обратно.
Если кто-нибудь в
городе играл свадьбу без
музыки или Шахкес не приглашал Якова, то это тоже был убыток.
Это было строгое наказание, так как девочек водили гулять по лучшим улицам
города, a иной раз в городской сад, где всегда играла военная
музыка и где было шумно и весело.
Я лично, после не совсем приятных мне уроков фортепьяно, пожелал сам учиться на скрипке, и первым моим учителем был крепостной Сашка, выездной лакей и псовый охотник. В провинции симфонической и отчасти оперной
музыкой и занимались только при богатых барских домах и в усадьбах. И у нас в
городе долго держали свой бальный оркестр, который в некоторые дни играл, хоть и с грехом пополам,"концерты", то есть симфонии и квартеты.
Вышло это оттого, что Вена в те годы была совсем не
город крупных и оригинальных дарований, и ее умственная жизнь сводилась, главным образом, к театру,
музыке, легким удовольствиям, газетной прессе и легкой беллетристике весьма не первосортного достоинства. Те венские писатели, которые приподняли австрийскую беллетристику к концу XIX века, были тогда еще детьми. Ни один романист не получил имени за пределами Австрии. Не чувствовалось никаких новых течений, хотя бы и в декадентском духе.
Беря в общем, тогдашний губернский
город был далеко не лишен культурных элементов. Кроме театра, был интерес и к
музыке, и местный барин Улыбышев, автор известной французской книги о Моцарте, много сделал для поднятия уровня музыкальности, и в его доме нашел оценку и всякого рода поддержку и талант моего товарища по гимназии, Балакирева.
Если первое мое стихотворение было плодом трезвого и очень напряженного труда, то второе было написано в состоянии самого подлинного и несомненного вдохновения. Дело было так. Я перечитывал «Дворянское гнездо» Тургенева. Помните, как теплою летнею ночью Лаврецкий с Леммом едут в коляске из
города в имение Лаврецкого? Едут и говорят о
музыке. Лаврецкий уговаривает Лемма написать оперу. Лемм отвечает, что для этого он уже стар.
Слова горожанина увлекли старика; на другой же день он взял свою трость, простился с братией и отправился в
город. И монахи остались без
музыки, без его речей и стихов.