Неточные совпадения
Я поднял глаза: на
крыше хаты
моей стояла девушка в полосатом платье с распущенными косами, настоящая русалка.
Полный месяц светил на камышовую
крышу и белые стены
моего нового жилища; на дворе, обведенном оградой из булыжника, стояла избочась другая лачужка, менее и древнее первой.
«Мое-то будущее достоянье — мужики, — подумал Чичиков, — дыра на дыре и заплата на заплате!» И точно, на одной избе, вместо
крыши, лежали целиком ворота; провалившиеся окна подперты были жердями, стащенными с господского амбара.
Дождь хлынул около семи часов утра. Его не было недели три, он явился с молниями, громом, воющим ветром и повел себя, как запоздавший гость, который, чувствуя свою вину, торопится быть любезным со всеми и сразу обнаруживает все лучшее свое. Он усердно
мыл железные
крыши флигеля и дома,
мыл запыленные деревья, заставляя их шелково шуметь, обильно поливал иссохшую землю и вдруг освободил небо для великолепного солнца.
— А знаешь, что делается в Обломовке? Ты не узнаешь ее! — сказал Штольц. — Я не писал к тебе, потому что ты не отвечаешь на письма. Мост построен, дом прошлым летом возведен под
крышу. Только уж об убранстве внутри ты хлопочи сам, по своему вкусу — за это не берусь. Хозяйничает новый управляющий,
мой человек. Ты видел в ведомости расходы…
— Как вы странно говорите! — вдруг остановила она его, перестав плакать, — вы никогда не были таким, я вас никогда таким не видала! Разве вы такой, как давеча были, когда с головой ушли в рожь, перепела передразнивали, а вчера за
моим котенком на
крышу лазили? Давно ли на мельнице нарочно выпачкались в муке, чтоб рассмешить меня!.. Отчего вы вдруг не такой стали?
Каморка была узкая и длинная; с высоты плеча
моего, не более, начинался угол стены и
крыши, конец которой я мог достать ладонью.
Мимо меня бесшумно пролетела сова, испуганный заяц шарахнулся в кусты, и сова тотчас свернула в его сторону. Я посидел немного на вершине и пошел назад. Через несколько минут я подходил к юрте. Из отверстия ее в
крыше клубами вырывался дым с искрами, из чего я заключил, что
мои спутники устроились и варили ужин.
— В
крыше для
моего семейства, пока я здесь, больше ни в чем.
В сущности, скорее надобно дивиться — как Сенатор мог так долго жить под одной
крышей с
моим отцом, чем тому, что они разъехались. Я редко видал двух человек более противуположных, как они.
Темная, темная
моя будет хата: из кленового дерева, и вместо трубы крест будет стоять на
крыше!»
Боже
мой! стук, гром, блеск; по обеим сторонам громоздятся четырехэтажные стены; стук копыт коня, звук колеса отзывались громом и отдавались с четырех сторон; домы росли и будто подымались из земли на каждом шагу; мосты дрожали; кареты летали; извозчики, форейторы кричали; снег свистел под тысячью летящих со всех сторон саней; пешеходы жались и теснились под домами, унизанными плошками, и огромные тени их мелькали по стенам, досягая головою труб и
крыш.
У капитана была давняя слабость к «науке» и «литературе». Теперь он гордился, что под соломенной
крышей его усадьбы есть и «литература» (
мой брат), и «наука» (студент), и вообще — умная новая молодежь. Его огорчало только, что умная молодежь как будто не признает его и жизнь ее идет особой струей, к которой ему трудно примкнуть.
Если бы я имел ясное понятие о творении, то, вероятно, сказал бы тогда, что
мой отец (которого я знал хромым) так и был создан с палкой в руке, что бабушку бог сотворил именно бабушкой, что мать
моя всегда была такая же красивая голубоглазая женщина с русой косой, что даже сарай за домом так и явился на свет покосившимся и с зелеными лишаями на
крыше.
Иногда он прерывал работу, садился рядом со мною, и мы долго смотрели в окно, как сеет дождь на
крыши, на двор, заросший травою, как беднеют яблони, теряя лист. Говорил Хорошее Дело скупо, но всегда какими-то нужными словами; чаще же, желая обратить на что-либо
мое внимание, он тихонько толкал меня и показывал глазом, подмигивая.
Я придумал: подстерег, когда кабатчица спустилась в погреб, закрыл над нею творило, запер его, сплясал на нем танец мести и, забросив ключ на
крышу, стремглав прибежал в кухню, где стряпала бабушка. Она не сразу поняла
мой восторг, а поняв, нашлепала меня, где подобает, вытащила на двор и послала на
крышу за ключом. Удивленный ее отношением, я молча достал ключ и, убежав в угол двора, смотрел оттуда, как она освобождала пленную кабатчицу и как обе они, дружелюбно посмеиваясь, идут по двору.
В конце августа или в начале сентября, если все будет благополучно, пускаюсь в ваши страны: к тому времени получится разрешение от князя, к которому я отправил 31 июля
мое просительное письмо с лекарским свидетельством. Недели две или три пробуду у вас. Вы примите меня под вашу
крышу. О многом потолкуем — почти два года как мы не видались…
Расположенное в лощине между горами, с трех сторон окруженное тощей, голой уремой, а с четвертой — голою горою, заваленное сугробами снега, из которых торчали соломенные
крыши крестьянских изб, — Багрово произвело ужасно тяжелое впечатление на
мою мать.
Жизнь
мою можно уподобить петербургскому климату: сегодня оттепель, с
крыш капель льет, на улицах почти полая вода, а завтра двадцатиградусный мороз гвоздит…
Когда бойкие кунавинские мещанки приходили
мыть полы в лавках, Ефимушка спускался с
крыши и, становясь где-нибудь в уголок, мурлыкал, прищурив серые, живые глаза, растягивая большой рот до ушей.
Меня знали все брандмейстеры и пожарные, и я, памятуя
мою однодневную службу в Ярославской пожарной команде в Воронеже, лазил по
крышам, работал с топорниками, а затем уже, изучив на практике пожарное дело, помогал и брандмайору.
Может быть, сначала говорили «дверец», а потом, для удобства произношения, стали говорить «дворец».] между сваями, его окружавшими; едва только закинул я среднюю удочку, насаженную на раковую шейку, как пошел проливной дождь, от которого я спрятался под
крышею пильной; дождевая туча еще не пронесласъ, как я услышал крик зовущего меня мельника; я поспешно бросился к нему и вижу, что он возится с
моей удочкой, на которую взяла большая рыба; но я не успел прибежать вовремя: мельник стоял с одним удилищем и лесой, оборванной выше наплавка…
На этот раз, впрочем, сонная фантазия не представила мне никаких преувеличений. Перед умственным взором
моим действительно стояла
моя собственная усадьба, с потемневшими от дождя стенами, с составленными из кусочков стекла окнами, с проржавевшею
крышей, с завалившеюся оранжереей, с занесенными снегом в саду дорожками, одним словом, со всеми признаками несомненной опальности, в которую ввергла ее так называемая"катастрофа".
Один
мой знакомый, много покатавшийся на своем веку по России, сделал замечание, что если в станционной комнате на стенах висят картинки, изображающие сцены из «Кавказского пленника» или русских генералов, то лошадей скоро достать можно; но если на картинках представлена жизнь известного игрока Жоржа де Жермани, то путешественнику нечего надеяться на быстрый отъезд: успеет он налюбоваться на закрученный кок, белый раскидной жилет и чрезвычайно узкие и короткие панталоны игрока в молодости, на его исступленную физиономию, когда он, будучи уже старцем, убивает, высоко взмахнув стулом, в хижине с крутою
крышей, своего сына.
— Подавись ты
моим червяком! — бранился Воробей Воробеич. — Я другого себе выкопаю… А обидно то, что Ерш Ершович обманул меня и надо мной же еще смеется. А я его к себе на
крышу звал… Хорош приятель, нечего сказать! Вот и трубочист Яша то же скажет… Мы с ним тоже дружно живем и даже вместе закусываем иногда: он ест — я крошки подбираю.
«Садитесь!!!» — завыл вдруг в рупоре на
крыше неприятнейший тонкий голос, совершенно похожий на голос увеличенного в тысячу раз Альфреда Бронского, — приветливо сказал нам маститый ученый Персиков! — Я давно хотел познакомить московский пролетариат с результатами
моего открытия…»
Дают понюхать табаку и собакам. Каштанка чихает, крутит мордой и, обиженная, отходит в сторону. Вьюн же из почтительности не чихает и вертит хвостом. А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж. Ночь темна, но видно всю деревню с ее белыми
крышами и струйками дыма, идущими из труб, деревья, посеребренные инеем, сугробы. Все небо усыпано весело мигающими звездами, и Млечный Путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником
помыли и потерли снегом…
— Вот этого-то не можете сказать, любезнейший друг и благодетель, чтобы я старался обижать. Вспомните сами: я не сказал вам ни одного слова прошлый год, когда вы выстроили
крышу целым аршином выше установленной меры. Напротив, я показал вид, как будто совершенно этого не заметил. Верьте, любезнейший друг, что и теперь бы я совершенно, так сказать… но
мой долг, словом, обязанность требует смотреть за чистотою. Посудите сами, когда вдруг на главной улице…
Несмотря на всю ничтожность такой детской забавы, воспоминание о ней так живо в
моей памяти, что, признаюсь, и на шестьдесят четвертом году
моей жизни не могу равнодушно слышать особенного, торопливого чиликанья воробья, когда он, при захождении солнца, скачет взад и вперед, перепархивает около места своего ночлега, как будто прощаясь с божьим днем и светом, как будто перекликаясь с товарищами, — и вдруг нырнет под застреху или желоб, в щель соломенной
крыши или в дупло старого дерева.
У длинного крашеного стола с подъемными
крышами на обе стороны и соответственными рядами неподвижных скамеек мне указали место, которое я мог занять своими тетрадями и письменными принадлежностями, причем я получил и ключ от ящика в столе. Снабдив меня бумагой для черновых и беловых тетрадей, директор выдал мне и соответственные
моему классу учебники. Книги эти помещались на открытых вдоль стены полках.
Кончилось наконец прощание. Принялись закрывать гроб. В течение всей службы у меня духа не хватило прямо посмотреть на искаженное лицо бедной девушки; но каждый раз, как глаза
мои мельком скользили по нем, «он не пришел, он не пришел», казалось мне, хотело сказать оно. Стали взводить
крышу над гробом. Я не удержался, бросил быстрый взгляд на мертвую. «Зачем ты это сделала?» — спросил я невольно… «Он не пришел!» — почудилось мне в последний раз…
Подальше, на гумне, слышались те же голоса, тот же скрип колес, и те же желтые снопы, медленно продвигавшиеся мимо забора, там летали по воздуху, и на
моих глазах росли овальные дома, выделялись их острые
крыши, и фигуры мужиков копошились на них.
Кажется, от этих именно сдерживающих рассуждений меня стало сильно и томительно манить в деревню, и восторг
мой не знал пределов, когда родители
мои купили небольшое именьице в Кромском уезде. Тем же летом мы переехали из большого городского дома в очень уютный, но маленький деревенский дом с балконом, под соломенною
крышею. Лес в Кромском уезде и тогда был дорог и редок. Это местность степная и хлебородная, и притом она хорошо орошена маленькими, но чистыми речками.
Однажды во время завтрака
мой приказчик Владимир Прохорыч доложил мне, что пестровские мужики стали уже сдирать соломенные
крыши, чтобы кормить скот, Марья Герасимовна смотрела на меня со страхом и недоумением.
На избах все
крыши целы, нет ни одной содранной, — значит, соврал
мой приказчик.
Но вот собака с неудовольствием отвернулась от меня и заворчала. Через минуту она бросилась к двери. Я выпустил Цербера, и, пока он неистовствовал и заливался на своем обычном сторожевом посту, на
крыше, я выглянул из сеней. Очевидно, одинокий путник, которого приближение я слышал ранее среди чуткого безмолвия морозной ночи, соблазнился
моим веселым огнем. Он раздвигал теперь жерди
моих ворот, чтобы провести во двор оседланную и навьюченную лошадь.
А вокруг все замерло. Горный берег реки, бедные юрты селения, небольшая церковь, снежная гладь лугов, темная полоса тайги — все погрузилось в безбрежное туманное море.
Крыша юрты, с ее грубо сколоченною из глины трубой, на которой я стоял с прижимавшеюся к
моим ногам собакой, казалась островом, закинутым среди бесконечного, необозримого океана… Кругом — ни звука… Холодно и жутко… Ночь притаилась, охваченная ужасом — чутким и напряженным.
Мой товарищ, природный украинец, приподнялся на стременах, и лицо его даже слегка покраснело под слоем загара. Он смотрел кругом, но никого и ничего не было видно. Ветер тихо шевелил соломою
крыши, чуть-чуть шелестела тайга, и жалобный переливчатый крик орленка или коршуна один резко нарушал тишину. Казалось, вот-вот сейчас дрогнет что-то и вся эта иллюзия малороссийского хуторка на дальнем севере расплывется, как дымное марево…
Анисья. Вовсе в лутошку ноги сошлись. А на дуру-то, на Акулину, погляди. Ведь растрепа-девка, нехалявая, а теперь погляди-ка. Откуда что взялось. Да нарядил он ее. Расфуфырилась, раздулась, как пузырь на воде. Тоже, даром что дура, забрала себе в голову: я, говорит, хозяйка. Дом
мой. Батюшка на мне его и женить хотел. А уж зла, боже упаси. Разозлится, с
крыши солому роет.
Однажды — не помню почему — спектакля не было. Стояла скверная погода. В десять часов вечера я уже лежал на
моем диване и в темноте прислушивался, как дождь барабанит в деревянную
крышу. Вдруг где-то за кулисами послышался шорох, шаги, потом грохот падающих стульев. Я засветил огарок, пошел навстречу и увидел пьяного Нелюбова-Ольгина, который беспомощно шарашился в проходе между декорациями и стеной театра. Увидев меня, он не испугался, но спокойно удивился...
Но вот вдруг на левый закрытый глаз
мой упала просочившаяся через
крышу гроба капля воды, за ней через минуту другая, затем через минуту третья, и так далее и так далее, все через минуту.
Груша. Что ты, что ты?! Нехорошо! Нешто такие слова говорят? В какой час скажется. Вот у нас кузнец Еремка, все этак душой-то своей клялся, в преисподнюю себя проклинал… Ну, что ж, сударь ты
мой… такая-то страсть!.. И завел его на сеновал под
крышу. Насилу стащили, всего скорчило. Уж такой-то этот Еремка распостылый! Каких бед с ним не было! Два раза из прорубя вытаскивали, а ему все как с гуся пода.
Мы еще раз напились перед сном чаю, запасли хвороста и сухих сучьев для топки очага и отправились в балаган. Лежа на своей зеленой постели и задыхаясь от дыма, мы продолжали вести страшные рассказы. Каждый припоминал что-нибудь подходящее: «А вот с
моим дядей был случай…» Но догорел огонь на очаге, понемногу вытянулся в дыру, проделанную в
крыше вместо трубы, дым, и мы начали засыпать. Вдруг спавшая у наших ног собака глухо заворчала. Мы поднялись все разом.
Мой дом там, где пол земля, потолок небо, а стены и
крыша неизвестно в каком месте…
В тихий час, когда заря на
крыше,
Как котёнок,
моет лапкой рот,
Говор кроткий о тебе я слышу
Водяных поющих с ветром сот.
Я не осмеливалась спросить, как он пробрался сюда, оставшись незамеченным Николаем и Мариам, которая, впрочем, почему-то не выходила в последние ночи на
крышу. Я еле успевала за
моим избавителем, минуя одну за другой темные, как могилы, комнаты замка. Вот мы почти у цели: еще один небольшой коридорчик — и мы окажемся в столовой замка, а там останется пройти самую незначительную и наименее опасную часть пути.
Свою
крышу, друг
мой, чини, а сквозь чужую тебя не замочит.
— А ведь крестный
мой точную правду сказал, как был у меня. Жениться вам надо, Петр Степаныч, молодую хозяюшку под
крышу свою привесть. Тогда все пойдет по-хорошему.
— Нет, я поеду, — сказала больная, подняла глаза к небу, сложила руки и стала шептать несвязные слова. — Боже
мой! за что же? — говорила она, и слезы лились сильнее. Она долго и горячо молилась, но в груди так же было больно и тесно, в небе, в полях и по дороге было так же серо и пасмурно, и та же осенняя мгла, ни чаще, ни реже, а все так же сыпалась на грязь дороги, на
крыши, на карету и на тулупы ямщиков, которые, переговариваясь сильными, веселыми голосами, мазали и закладывали карету.
Ночью небо заволокло тучами и пошел сильный дождь, а к утру ударил мороз. Вода, выпавшая на землю, тотчас замерзла. Плавник и камни на берегу моря, трава на лугах и сухая листва в лесу — все покрылось ледяною корою. Люди сбились в юрту и грелись у огня. Ветер был неровный, порывистый. Он срывал корье с
крыши и завевал дым обратно в помещение. У меня и
моих спутников разболелись глаза.