Неточные совпадения
Каменный ли казенный дом, известной архитектуры с половиною фальшивых окон, один-одинешенек торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских обывательских домиков, круглый ли правильный купол, весь обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою
церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди города, — ничто не ускользало от свежего тонкого вниманья, и, высунувши нос из походной телеги своей, я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом, мелькавшие из дверей овощной лавки вместе с банками высохших
московских конфект, глядел и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного бог знает из какой губернии на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего в сибирке [Сибирка — кафтан с перехватом и сборками.] на беговых дрожках, и уносился мысленно за ними в бедную жизнь их.
Не дожидаясь, когда встанет жена, Самгин пошел к дантисту. День был хороший, в небе цвело серебряное солнце, похожее на хризантему; в воздухе играл звон колоколов, из
церквей, от поздней обедни, выходил дородный
московский народ.
Даже
Московская духовная академия, столь привыкшая к раболепству, демонстративно выражает свой испуг за судьбу святой
церкви, подавленной темными влияниями.
Только в начале
московского периода моей жизни я впервые почувствовал красоту старинных
церквей и православного богослужения и пережил что-то похожее на то, что многие переживают в детстве, но при ином состоянии сознания.
В то время в
московском трактире около
церкви Флора и Лавра (недалеко от Мясницкой) происходили по воскресеньям народные религиозные собеседования разного рода сектантов.
Когда произошел конфликт между
Московской Патриаршей
церковью и зарубежной
церковью, возглавленной митрополитом Евлогием, я решительно присоединился к
Московской Патриаршей
церкви и написал свирепую статью «Вопль русской
церкви».
Была ли
церковь Московской России церковно свободна?
Идеология Москвы, как Третьего Рима, способствовала укреплению и могуществу
Московского государства, царского самодержавия, а не процветанию
церкви, не возрастанию духовной жизни.
Церковь была подчинена государству не только со времен Петра Великого, но и в
Московской России.
Старинных бумаг и любопытных документов, на которые рассчитывал Лаврецкий, не оказалось никаких, кроме одной ветхой книжки, в которую дедушка его, Петр Андреич, вписывал — то «Празднование в городе Санкт-Петербурге замирения, заключенного с Турецкой империей его сиятельством князем Александр Александровичем Прозоровским»; то рецепт грудного декохтас примечанием: «Сие наставление дано генеральше Прасковье Федоровне Салтыковой от протопресвитера
церкви Живоначальныя троицы Феодора Авксентьевича»; то политическую новость следующего рода: «О тиграх французах что-то замолкло», — и тут же рядом: «В
Московских ведомостях показано, что скончался господин премиер-маиор Михаил Петрович Колычев.
— А вот за гордость тебя господь и наказал: красотою своей гордилась и женихов гоняла… Этот не жених, тот не жених, а красота-то и довела до конца. С никонианином спуталась… […с никонианином спуталась… — С именем
московского патриарха Никона (1605–1681) связана реформа официальной
церкви — исправление церковных книг по образцу греческих, изменение обрядов и т. д. Не признавшие этой реформы — раскольники — называли православных никонианами.] да еще с женатым… Нет, нет, уходи лучше, Аграфена!
Пленяла воображение и относительная близость к одной из столиц: особенно москвичей удручала мысль расстаться надолго с великим княжеством
Московским, с его семью холмами, с сорока сороками
церквей, с Кремлем и Москва-рекою. Со всем крепко устоявшимся свободным, милым и густым
московским бытом.
Так дело шло до начала двадцатых годов, с наступлением которых, как я уже сказал и прежде, над масонством стали разражаться удар за ударом, из числа которых один упал и на голову отца Василия, как самого выдающегося масона из духовных лиц: из богатого
московского прихода он был переведен в сельскую
церковь.
Егор Егорыч, прочитав это известие, проникся таким чувством благодарности, что, не откладывая ни минуты и захватив с собою Сверстова, поехал с ним в Казанский собор отслужить благодарственный молебен за государя, за
московского генерал-губернатора, за Сергея Степаныча, и сам при этом рыдал на всю
церковь, до того нервы старика были уже разбиты.
Там граждане
московские впоследствии соорудили несколько деревянных
церквей, на костях и на крови, как выражаются древние летописи.
Хороши были и прочие
церкви московские.
Описал я ему и училищную жизнь, и в ответ мне отец написал, что в Никольском переулке, не помню теперь в чьем-то доме, около
церкви Николы-Плотника, живет его добрый приятель, известный
московский адвокат Тубенталь.
Налево сверкала алмазами белоснежная Соборная площадь, а по ней быстро шла наперерез нам, от
церкви на
Московскую улицу, стройная девушка в коротенькой черной шубке с барашковым воротником, на котором лежала роскошная коса.
Андрей Семеныч!
Ты вздумай, если нашим нераденьем
Московскому крещеному народу
Конечная погибель учинится,
Иссякнет корень христианской веры,
И благолепие
церквей Господних
В
Московском государстве упразднится,
Какой ответ дадим мы в оный день,
В день страшного суда?
Я хотел слегка упомянуть, как Трифон Столыгин успел в две недели три раза присягнуть, раз Владиславу, раз Тушинскому вору, раз не помню кому, — и всем изменил; я хотел описать их богатые достояния, их села, в которых
церкви были пышно украшены благочестивыми и смиренными приношениями помещиков, по-видимому не столь смиренных в светских отношениях, что доказывали полуразвалившиеся, кривые, худо крытые и подпертые шестами избы; но, боясь утомить внимание ваше, я скромно решаюсь начать не дальше как за воротами большого
московского дома Михаила Степановича Столыгина, что на Яузе.
Народ, позевывая и крестя рты, толпами повалил в
церковь, и моя милая старушка, в чистом дикеньком платьице и в белом как снег чепце
московского фасона двенадцатого года, входила уже в северные двери, набожно крестясь и шепча...
Но до этой первой исповеди — в чужой
церкви, в чужой стране, на чужом языке — была первая православная, честь честью, семилетняя, в
московской университетской
церкви, у знакомого священника отца, «профессора академии».
Этот Иона был одним из замечательнейших людей
московского старообрядского собора 1779 года, утвердившего «перемазыванье» приходящих от великороссийской
церкви.
— Тебе, невеже, не понять. Димитрий Ростовский, Иннокентий Херсонский, Филарет
Московский и прочие другие святители
церкви своими творениями достаточно способствовали просвещению.
Унизительная зависимость
церкви от государства была не только в петровский период, она была и в
московский период.
Интересно отметить, что в
московский период в русской
церкви было наименьшее количество святых.
Не на ветер летят тут деньги, а идут на како — нибудь новое дело. И жизнь подходила к рамке. Для такого рынка такие нужны и ряды, и
церкви, и краски на штукатурке, и трактиры, и вывески. Орда и Византия и скопидомная
московская Русь глядели тут из каждой старой трещины.
Уже в
московский период
церковь была в рабьей зависимости от государства.
На дворе стояла непроглядная темень. Свинцовые тучи сплошь заволакивали небо и, казалось, низко-низко висели над главами монастырей и
церквей московского кремля.
Во время эпидемий всякие сборища губительны. Бывший тогда
московским митрополитом знаменитый Амвросий Зертись-Каменский приехал к Петру Дмитриевичу Еропкину посоветоваться, не убрать ли икону Варварской Божьей Матери в
церковь.
Глеб Алексеевич Салтыков принадлежал к числу
московских богачей и родовитых бар. Он жил в прекрасном, богато и удобно устроенном доме, на углу Лубянки и, как тогда называли, Кузнечного моста, в приходе
церкви Введения во храм Пресвятые Богородицы. Молодой, тридцатипятилетний Салтыков только лет семь жил в Москве в бессрочном отпуску и числился ротмистром семеновского полка.
Колокольня
церкви Иоанна Лествичника была в описываемое нами время колоссальным сооружением
московского Кремля и на далекое расстояние бросалась в глаза, высясь над низкими лачужками. Впрочем, чем ближе путник приближался к Кремлю, тем лучше, красивее и выше попадались хоромы, двухэтажные терема с узенькими оконцами из мелких цветных стеклышек, вышки с припорками вместо балконов, для голубей, обращенными во двор, и густые сады.
— Так с богом! Молись там на всей воле, строй себе
церкви, оделяй нищую братью — казну твою велю отпустить с тобой — и не поминай великого князя
московского лихом.
Радостно звонили колокола
московских кремлевских соборов и
церквей. Праздничные толпы народа наполняли Кремль и прилегающие к нему улицы. Москва, обычно пустынная в описываемое нами время, вдруг заликовала и закипела жизнью. Всюду были видны радостные лица, встречавшиеся заключали друг друга в объятия, раздавались поцелуи. Точно на дворе был светлый праздник, а между тем был январь 1582 года.
Кроме упомянутого Покровского собора, при нем в 1543 году, говорит летопись, доделали
церковь Воскресенья, на площади возле Ивана «святой под колокола» (начатую Петром Фрязиным при Василии III), а лестницу и двери приделали в 1552 году мастера
московские.
Наконец настало 8 октября — день выступления соединенной
московской дружины. День был тихий, ясный; солнце при восходе яркими лучами рассеяло волнистый туман и, величественно выплывши на небо, отразилось тысячами огней на куполах
церквей и верхах бойниц и башен кремлевских.
Когда в 1440 году царь казанский Мегмет явился в Москву и стал жечь и грабить первопрестольную, а князь Василий Темный заперся со страху в Кремле, проживавший тогда в Крестовоздви-женском монастыре (теперь приходская
церковь) схимник Владимир, в миру воин и царедворец великого князя Василия Темного, по фамилии Ховрин, вооружив свою монастырскую братию, присоединился с нею к начальнику
московским войск, князю Юрию Патрикеевичу Литовскому, кинулся на врагов, которые заняты были грабежем в городе.
Сорок сороков
церквей московских с их на все музыкальные тона звучащими колоколами, с их золотыми и пестрыми куполами, указывают на набожность коренного
московского населения, и, действительно, полные всегда молящимися храмы Божии до сих пор удовлетворяют эту беспримерную для других русских городов набожность
московских обывателей.
Торжественностью богослужения отличалась только одна придворная
церковь. Императрица Елизавета Петровна очень любила церковное пение и сама певала со своим хором. К страстной и пасхальной неделе она выписывала из Москвы громогласнейших диаконов, и почтмейстер, барон Черкасов, чтобы как можно лучше исполнить державную волю, не давал никому лошадей по
московскому тракту, пока не проедут диакона. Православие Елизаветы Петровны было искренно, и наружные проявления религиозности были в обычае и ее придворных.
Но звание защитника
церкви, — лежавшее по преемству, от святого Константина Великого, на греческих царях, — греки задумали передать торжественно и по всем правам государю
московскому.
Дом князя Прозоровского находился на Никитской, близ
церкви Вознесения. Он был, как большинство
московских домов того времени, одноэтажный, деревянный. Главный корпус стоял в глубине двора, в середине которого, как раз перед домом, разбит был круглый садик с жидкой растительностью, в описываемое нами время занесенный снегом.
Наконец, наступило 8 января — день, назначенный для свадьбы Рачинского и Олениной. Бракосочетание было совершено в дворцовой
церкви, в шесть часов вечера, в присутствии всего двора и
московской аристократии. На невесте сияло великолепное жемчужное ожерелье с аграфом из крупных бриллиантов, подарок венценосной посаженной матери. На одном из пальцев левой руки жениха блестел золотой перстень с изумрудом.
Навес для пушек под именем пушечного двора, ряды балаганов под именем лавок, которые можно было снять и опять поставить в несколько часов, как лагерь, каменный дом
московского головы (Ховрина), множество деревянных
церквей, достойных названия часовней, — вот вам и площадь, называемая Красною.
Душа его снова вспыхнула любовию к родине и надеждою. Все опять забыто: и угроза ересиарха, и моления Софии, и месть, возобладавшая им так сильно, и казнь, ему назначенная. Он видит только Петра Великого, а за ним золотые главы
церквей московских; он стоит у порога знакомого терема…
На вынос тела собралось множество народа, который толпился у
церкви и проводил вплоть до кладбища своего загадочного соседа, но ничего особенного во время этих похорон замечено не было. Сделали только один основательный вывод, что, видимо, покойный был «важная персона», так как на похороны его собрались все
московские власти и вся знать Белокаменная.
Соблазненная чуть ли не тройной против назначенной за пансионерку платой, чопорная начальница этого аристократического
московского пансиона склонилась на просьбы г-жи Вацлавской и согласилась принять в число своих воспитанниц ее незаконную дочь, в метрическом свидетельстве которой, к довершению ужаса г-жи Дюгамель, было сказано, что девочка крещена в
церкви Рязанского острога.
Отпевание происходило в
церкви Николая Явленного и было совершенно соборне множеством
московского духовенства, после заупокойной литургии.
Венчание происходило в
церкви Феодора Студита, что на Никитской, а бал был дан в доме князя Ивана Андреевича Прозоровского, перебравшегося во флигель, где было еще несколько свободных комнат, и отдавшего дом в распоряжение молодых супругов. Весь великосветский
московский бомонд присутствовал на этой свадьбе «непобедимого Суворова» и бывшей невесты князя Баратова.
В
церкви Разумовских была вся знать
московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего-то, очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе).
В Совет платилось около 80-ти тысяч по всем имениям; около 30-ти тысяч стоило содержание подмосковной,
московского дома и княжон; около 15 тысяч выходило на пенсии, столько же на богоугодные заведения; графине на прожитье посылалось 150 тысяч; процентов платилось за долги около 70-ти тысяч; постройка начатой
церкви стоила эти два года около 10-ти тысяч; остальное около 100 тысяч расходилось — он сам не знал как, и почти каждый год он принужден был занимать.