Неточные совпадения
Молодые люди вошли. Комната, в которой они очутились, походила скорее на
рабочий кабинет, чем на гостиную. Бумаги, письма, толстые нумера русских журналов, большею частью неразрезанные, валялись по запыленным столам; везде белели разбросанные окурки папирос.
— Марксята плодятся понемногу, но связями с
рабочими не хвастаются и все больше — насчет теории рассуждают, к практике не очень прилежны. Некоторые
молодые пистолеты жаловались: романтика, дескать, отсутствует в марксизме, а вот у народников — герои, бомбы и всякий балаган.
Молодой, худощавый
рабочий, в стареньком пальто, подпоясанном ремнем, закричал...
Не устояв на ногах, Самгин спрыгнул в узкий коридор между вагонами и попал в толпу
рабочих, — они тоже, прыгая с паровоза и тендера, толкали Самгина, а на той стороне паровоза кричал жандарм, кричали
молодые голоса...
Без рясы, ощипанный, Гапон был не похож на того попа, который кричал и прыгал пред
рабочими, точно
молодой петушок по двору, куда внезапно влетел вихрь, предвестник грозы и ливня.
Этого он не мог представить, но подумал, что, наверное, многие
рабочие не пошли бы к памятнику царя, если б этот человек был с ними. Потом память воскресила и поставила рядом с Кутузовым
молодого человека с голубыми глазами и виноватой улыбкой; патрона, который демонстративно смахивает платком табак со стола; чудовищно разжиревшего Варавку и еще множество разных людей. Кутузов не терялся в их толпе, не потерялся он и в деревне, среди сурово настроенных мужиков, которые растащили хлеб из магазина.
Шли десятки тысяч
рабочих к бронзовому царю, дедушке голубоглазого
молодого человека, который, подпрыгивая на сиденье коляски, скакал сквозь рев тысяч людей, виновато улыбаясь им.
Один из двух
рабочих, человек лет пятидесяти, с недоумением и даже с испугом переглянулся с
молодым.
Вагон, в котором было место Нехлюдова, был до половины полон народом. Были тут прислуга, мастеровые, фабричные, мясники, евреи, приказчики, женщины, жены
рабочих, был солдат, были две барыни: одна
молодая, другая пожилая с браслетами на оголенной руке и строгого вида господин с кокардой на черной фуражке. Все эти люди, уже успокоенные после размещения, сидели смирно, кто щелкая семечки, кто куря папиросы, кто ведя оживленные разговоры с соседями.
Рабочие — их было человек 20 — и старики и совсем
молодые, все с измученными загорелыми сухими лицами, тотчас же, цепляя мешками за лавки, стены и двери, очевидно чувствуя себя вполне виноватыми, пошли дальше через вагон, очевидно, готовые итти до конца света и сесть куда бы ни велели, хоть на гвозди.
Мы вошли в
рабочие комнаты, и девушки, занимавшиеся в них, тоже показались мне одеты как дочери, сестры,
молодые жены этих чиновников: на одних были шелковые платья, из простеньких шелковых материй, на других барежевые, кисейные.
Мы расстались большими друзьями. Меня несколько удивило, что я не видел ни одной женщины, ни старухи, ни девочки, да и ни одного
молодого человека. Впрочем, это было в
рабочую пору. Замечательно и то, что на таком редком для них празднике не был приглашен пастор.
Дети тем временем, сгруппировавшись около гувернантки, степенно и чинно бредут по поселку. Поселок пустынен,
рабочий день еще не кончился; за
молодыми барами издали следует толпа деревенских ребятишек.
И до сих пор есть еще в Москве в живых люди, помнящие обед 17 сентября, первые именины жены после свадьбы. К обеду собралась вся знать, административная и купеческая. Перед обедом гости были приглашены в зал посмотреть подарок, который муж сделал своей
молодой жене. Внесли огромный ящик сажени две длины,
рабочие сорвали покрышку. Хлудов с топором в руках сам старался вместе с ними. Отбили крышку, перевернули его дном кверху и подняли. Из ящика вывалился… огромный крокодил.
Это объясняется очень просто:
молодых, здоровых
рабочих толкает «в гору» возможность больших заработков, но самый сильный человек «израбливается» под землей в десять — двенадцать лет, так что поступает на содержание к своим детям в тридцать пять лет.
— Говорите — и
молодые барышни занимаются этим, ходят по
рабочим, читают, — не брезгуют, не боятся?
Потом пришли двое парней, почти еще мальчики. Одного из них мать знала, — это племянник старого фабричного
рабочего Сизова — Федор, остролицый, с высоким лбом и курчавыми волосами. Другой, гладко причесанный и скромный, был незнаком ей, но тоже не страшен. Наконец явился Павел и с ним два
молодых человека, она знала их, оба — фабричные. Сын ласково сказал ей...
— Я сидел тут, писал и — как-то окис, заплесневел на книжках и цифрах. Почти год такой жизни — это уродство. Я ведь привык быть среди
рабочего народа, и, когда отрываюсь от него, мне делается неловко, — знаете, натягиваюсь я, напрягаюсь для этой жизни. А теперь снова могу жить свободно, буду с ними видеться, заниматься. Вы понимаете — буду у колыбели новорожденных мыслей, пред лицом юной, творческой энергии. Это удивительно просто, красиво и страшно возбуждает, — делаешься
молодым и твердым, живешь богато!
— Идут в мире дети наши к радости, — пошли они ради всех и Христовой правды ради — против всего, чем заполонили, связали, задавили нас злые наши, фальшивые, жадные наши! Сердечные мои — ведь это за весь народ поднялась
молодая кровь наша, за весь мир, за все люди
рабочие пошли они!.. Не отходите же от них, не отрекайтесь, не оставляйте детей своих на одиноком пути. Пожалейте себя… поверьте сыновним сердцам — они правду родили, ради ее погибают. Поверьте им!
И потому он стал подозревать своих и, разузнав у
рабочих, кто не ночевал в эту ночь дома, узнал, что не ночевал Прошка Николаев —
молодой малый, только что пришедший из военной службы солдат, красивый, ловкий малый, которого Петр Николаич брал для выездов вместо кучера.
Зато в парке было весело; березы покрылись
молодыми бледно-зелеными листьями и семенными сережками; почки липы надувались и трескались; около клумб возился садовник с
рабочими; взрыхляли землю, сажали цветы. Некоторые птицы уж вывели птенчиков; гнезда самых мелких пернатых, по большей части, были свиты в дуплах дерев, и иногда так низко, что Ольга могла заглядывать в них. По вечерам весь воздух был напоен душистым паром распустившейся березовой листвы.
Пушкарь, Созонт и
рабочие начали усердно подталкивать гостей к дверям,
молодая плакала и утирала лицо рукавом кисейной рубахи.
Рабочая пора уже началась две недели тому назад, и тяжелая, непрестанная работа занимала всю жизнь
молодой девки.
Но Глеб, занятый с раннего утра до позднего вечера своими вершами и лодками (время
рабочее проходило, и надо было поторопиться зашибить лишнюю копейку), не обращал никакого внимания на житье-бытье
молодых.
— Дело не в проигрыше, — сказал я с досадой. — Разве вам не приходило на мысль, когда вы там играли, что блеск золота, все эти женщины, старые и
молодые, крупье, вся обстановка, что все это — подлая, гнусная насмешка над трудом
рабочего, над кровавым потом?
Климков зашёл в трактир, сел за столик у окна, спросил себе чаю и начал прислушиваться к говору людей. Их было немного, всё
рабочие, они ели и пили, лениво перебрасываясь краткими словами, и только откуда-то из угла долетал
молодой, неугомонный голос...
В нашей губернии был обычай: во время сенокоса и уборки хлеба по вечерам на барский двор приходили
рабочие и их угощали водкой, даже
молодые девушки выпивали по стакану. Мы не держались этого; косари и бабы стояли у нас на дворе до позднего вечера, ожидая водки, и потом уходили с бранью. А Маша в это время сурово хмурилась и молчала или же говорила доктору с раздражением, вполголоса...
Летом у среднего окна залы, на спокойном кресле, перед опрятным
рабочим столиком, почти всегда сидит
молодая женщина, которой нынче уже лет за тридцать.
Небольшой, лёгкий гроб несли тоже
молодые ткачи; более солидные
рабочие держались в стороне; за гробом шагала нахмурясь, но без слёз, Зинаида в непристойно пёстрой кофте, рядом с нею широкоплечий, чисто одетый слесарь Седов, в стороне тяжело мял песок Тихон Вялов. Ярко сияло солнце, мощно и согласно пели певчие, и был заметен в этих похоронах странный недостаток печали.
О
рабочих Якову Артамонову приходилось думать больше, чем о всём другом, потому что он ежедневно сталкивался с ними и давно, ещё в юности, они внушили ему чувство вражды, — он имел тогда немало резких столкновений с
молодыми ткачами из-за девиц, и до сего дня некоторые из его соперников, видимо, не забыли старых обид.
Таинственное поручение страшно обрадовало меня, и я полетел в Адмиралтейскую слободу с быстротой стрижа. Там, в темной мастерской медника, я увидал
молодого кудрявого человека с необыкновенно синими глазами; он лудил кастрюлю, но — был не похож на
рабочего. А в углу, у тисков, возился, притирая кран, маленький старичок с ремешком на белых волосах.
Мы торопливо прошли в катальную; толпа
рабочих с равнодушным выражением на лицах молча обступила у самой катальной машины лежавшего на полу
молодого парня, который страшно стонал и ползал по чугунному полу, волоча за собой изуродованную ногу, перебитую упавшим рельсом в голени.
Настали какие-то светлые, праздничные, ликующие дни, и сияние их озаряло даже подземелье Гамбринуса. Приходили студенты,
рабочие, приходили
молодые, красивые девушки. Люди с горящими глазами становились на бочки, так много видевшие на своем веку, и говорили. Не все было понятно в этих словах, но от той пламенной надежды и великой любви, которая в них звучала, трепетало сердце и раскрывалось им навстречу.
По вечерам к Михайле
рабочие приходили, и тогда заводился интересный разговор: учитель говорил им о жизни, обнажая её злые законы, — удивительно хорошо знал он их и показывал ясно.
Рабочие — народ
молодой, огнём высушенный, в кожу им копоть въелась, лица у всех тёмные, глаза — озабоченные. Все до серьёзного жадны, слушают молча, хмуро; сначала они казались мне невесёлыми и робкими, но потом увидал я, что в жизни эти люди и попеть, и поплясать, и с девицами пошутить горазды.
Нас встретил доверенный Флегонта Флегонтовича — Пластунов, совсем еще
молодой человек с рыжеватыми усиками; характерное и сердитое лицо, умные холодные глаза и свободная манера держать себя производили на первый раз довольно выгодное впечатление; очевидно,
молодой человек пойдет далеко и, вероятно, недаром пользовался таким доверием Флегонта Флегонтовича. Около избы, на завалинке, сидело человек пять
рабочих — это была вторая партия. Из избы доносились какие-то хриплые крики и крупная ругань.
Рабочий. Лицо у него
молодое, красивое, но под глазами во всех углублениях и морщинках чернеет въевшаяся металлическая пыль, точно заранее намечая череп; рот открыт широко и страшно — он кричит. Что-то кричит. Рубаха у него разорвалась на груди, и он рвет ее дальше, легко, без треска, как мягкую бумагу, и обнажает грудь. Грудь белая, и половина шеи белая, а с половины к лицу она темная — как будто туловище у него общее со всеми людьми, а голова наставлена другая, откуда-то со стороны.
Церковь была не полна. Кунина, при взгляде на прихожан, поразило на первых порах одно странное обстоятельство: он увидел только стариков и детей… Где же
рабочий возраст? Где юность и мужество? Но, постояв немного и вглядевшись попристальней в старческие лица, Кунин увидел, что
молодых он принял за старых. Впрочем, этому маленькому оптическому обману он не придал особого значения.
Больной —
рабочий бумагопрядильной фабрики — в последней стадии чахотки; его
молодое, страшно исхудалое лицо слегка синюшно; он дышит быстро и поверхностно; в глазах, устремленных в потолок, сосредоточенное, ушедшее в себя страдание.
В это время в юрту вошел
молодой ороч и сообщил, что подходит лодка с русскими
рабочими, которые с пилами и топорами шли вверх по реке Хади рубить и плавить лес. Старики оживились, поднялись со своих мест и потихоньку стали расходиться по домам.
— Сербка и есть, — подхватил другой —
молодой, темноглазый
рабочий.
Только что Теркин вошел в вагон и Серафима за ним следом, как их спереди и сзади стеснили в узком проходе вагона: спереди напирал приземистый мужчина в чуйке и картузе, вроде лавочника; сзади оттеснили Серафиму двое
молодых парней, смахивающих на
рабочих.
И мы с Наке, взявши себе в учителя испанского языка
молодого студента, ходили с ним всюду, вплоть до самых простонародных кафе, куда ходят агвадоры, то есть носильщики воды — очень популярный тогда класс
рабочих, так как водоснабжение Мадрида было еще в первобытном виде и на дом воду доставляли поденщики, носившие ее в небольших бочках, которые они носили на одном плече.
Довольно ясное зимнее утро, без снега. Группа парижских
рабочих и демократов, несколько
молодых русских и петербургский отставной крупный чиновник, который в передней все перебегал от одной кучки к другой и спрашивал...
Только с таким
молодым человеком из крестьян,
рабочих и полуинтеллигенции можно было сделать коммунистическую революцию.
В замасленной блузе
рабочего я говорил, стоя на табурете. Кругом бережным кольцом теснились свои. Начал я вяло и плоско, как заведенная шарманка. Но это море голов подо мною, горящие глаза на бледных лицах, тяжелые вздохи внимания в тишине. Колдовская волна подхватила меня, и творилось чудо. Был кругом как будто волшебный сад; я разбрасывал горсти сухих, мертвых семян, — и на глазах из них вырастали пышные цветы братской общности и
молодой, творческой ненависти.
— Но как это вас угораздило попасть в колодец, Иннокентий Антипович? — спросил один из
рабочих,
молодой парень.
Появились на заводе десятки, чуть не сотни надсмотрщиков, — непризнанных и непрошенных. Девчата и парни шныряли по заводу, следили за простоями машин, за отношением
рабочих к инструментам и материалу, за сохранностью заводского имущества. Во главе этого стойкого
молодого отряда стоял неутомимый и распорядительный командир — Юрка Васин.
–…я говорю и, значит, повторяю. Старый
рабочий; у него, понимашь, семья в пять-шесть человек, не на что даже ребятам ботинки купить. Получает же столько, сколько
молодой, одинокий. А этот вон на что денежки тратит, — на атласные одеяла да вон на энти туфельки лаковые.
Старик пошел, но при уходе бросил на
молодого князя взгляд, полный искреннего сожаления. На его светлых глазах блестели слезы. На князя Сергея Сергеевича эта сцена между тем произвела тяжелое впечатление. Он стал быстро ходить по террасе, стараясь сильным движением побороть внутреннее волнение. Он, однако, решился во что бы то ни стало поставить на своем. Препятствие, в виде неуместного противоречия Терентьича, еще более укрепило его в этом решении. Он стал с нетерпением ожидать прибытия в парк
рабочих.