Неточные совпадения
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь
мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не могу жить без Петербурга. За что ж, в самом деле, я должен погубить жизнь с
мужиками? Теперь не те потребности; душа
моя жаждет просвещения.
Моей печатью княжеской
Ваш выбор утвержден:
Мужик проворный, грамотный,
Одно скажу: не молод ли...
Мужик я пьяный, ветреный,
В амбаре крысы с голоду
Подохли, дом пустехонек,
А не взял бы, свидетель Бог,
Я за такую каторгу
И тысячи рублей,
Когда б не знал доподлинно,
Что я перед последышем
Стою… что он куражится
По воле по
моей...
Моя супруга, бабушка,
Сынишки, даже барышни
Не брезгуют, целуются
С последним
мужиком.
— Скажи! —
«Идите по лесу,
Против столба тридцатого
Прямехонько версту:
Придете на поляночку,
Стоят на той поляночке
Две старые сосны,
Под этими под соснами
Закопана коробочка.
Добудьте вы ее, —
Коробка та волшебная:
В ней скатерть самобраная,
Когда ни пожелаете,
Накормит, напоит!
Тихонько только молвите:
«Эй! скатерть самобраная!
Попотчуй
мужиков!»
По вашему хотению,
По
моему велению,
Все явится тотчас.
Теперь — пустите птенчика...
Пришел какой-то пасмурный
Мужик с скулой свороченной,
Направо все глядит:
— Хожу я за медведями.
И счастье мне великое:
Троих
моих товарищей
Сломали мишуки,
А я живу, Бог милостив!
А смысл
моих побуждений во мне так ясен, что я постоянно живу по нем, и я удивился и обрадовался, когда
мужик мне высказал его: жить для Бога, для души».
Ни интереса к
моему делу, к хозяйству, к
мужикам, ни к музыке, в которой она довольно сильна, ни к чтению.
—
Мое мнение только то, — отвечал Левин, — что эти вертящиеся столы доказывают, что так называемое образованное общество не выше
мужиков. Они верят в глаз, и в порчу, и в привороты, а мы….
Но быть гласным, рассуждать о том, сколько золотарей нужно и как трубы провести в городе, где я не живу; быть присяжным и судить
мужика, укравшего ветчину, и шесть часов слушать всякий вздор, который мелют защитники и прокуроры, и как председатель спрашивает у
моего старика Алешки-дурачка: «признаете ли вы, господин подсудимый, факт похищения ветчины?» — «Ась?»
— У меня хозяйство простое, — сказал Михаил Петрович. — Благодарю Бога.
Мое хозяйство всё, чтобы денежки к осенним податям были готовы. Приходят мужички: батюшка, отец, вызволь! Ну, свои всё соседи
мужики, жалко. Ну, дашь на первую треть, только скажешь: помнить, ребята, я вам помог, и вы помогите, когда нужда — посев ли овсяный, уборка сена, жнитво, ну и выговоришь, по скольку с тягла. Тоже есть бессовестные и из них, это правда.
«Мое-то будущее достоянье —
мужики, — подумал Чичиков, — дыра на дыре и заплата на заплате!» И точно, на одной избе, вместо крыши, лежали целиком ворота; провалившиеся окна подперты были жердями, стащенными с господского амбара.
Председатель, который был премилый человек, когда развеселялся, обнимал несколько раз Чичикова, произнеся в излиянии сердечном: «Душа ты
моя! маменька
моя!» — и даже, щелкнув пальцами, пошел приплясывать вокруг него, припевая известную песню: «Ах ты такой и этакой камаринский
мужик».
«Ступай, ступай себе только с глаз
моих, бог с тобой!» — говорил бедный Тентетников и вослед за тем имел удовольствие видеть, как больная, вышед за ворота, схватывалась с соседкой за какую-нибудь репу и так отламывала ей бока, как не сумеет и здоровый
мужик.
С своей супругою дородной
Приехал толстый Пустяков;
Гвоздин, хозяин превосходный,
Владелец нищих
мужиков;
Скотинины, чета седая,
С детьми всех возрастов, считая
От тридцати до двух годов;
Уездный франтик Петушков,
Мой брат двоюродный, Буянов,
В пуху, в картузе с козырьком
(Как вам, конечно, он знаком),
И отставной советник Флянов,
Тяжелый сплетник, старый плут,
Обжора, взяточник и шут.
Я стал смотреть кругом: на волнующиеся поля спелой ржи, на темный пар, на котором кое-где виднелись соха,
мужик, лошадь с жеребенком, на верстовые столбы, заглянул даже на козлы, чтобы узнать, какой ямщик с нами едет; и еще лицо
мое не просохло от слез, как мысли
мои были далеко от матери, с которой я расстался, может быть, навсегда.
Крестьянин на заре с сохой
Над полосой своей трудился;
Трудился так крестьянин
мой,
Что градом пот с него катился:
Мужик работник был прямой.
Вместо отца
моего, вижу в постеле лежит
мужик с черной бородою, весело на меня поглядывая.
Страшный
мужик ласково меня кликал, говоря: «Не бойсь, подойди под
мое благословение…» Ужас и недоумение овладели мною…
— По непринужденности обращения, — заметил Аркадию Базаров, — и по игривости оборотов речи ты можешь судить, что
мужики у
моего отца не слишком притеснены. Да вот и он сам выходит на крыльцо своего жилища. Услыхал, знать, колокольчик. Он, он — узнаю его фигуру. Эге-ге! как он, однако, поседел, бедняга!
— Какое о недоимке, братец ты
мой! — отвечал первый
мужик, и в голосе его уже не было следа патриархальной певучести, а, напротив, слышалась какая-то небрежная суровость, — так, болтал кое-что; язык почесать захотелось. Известно, барин; разве он что понимает?
—
Мой дед землю пахал, — с надменною гордостию отвечал Базаров. — Спросите любого из ваших же
мужиков, в ком из нас — в вас или во мне — он скорее признает соотечественника. Вы и говорить-то с ним не умеете.
— Вчера там, — заговорила она, показав глазами на окно, — хоронили
мужика. Брат его, знахарь, коновал, сказал…
моей подруге: «Вот, гляди, человек сеет, и каждое зерно, прободая землю, дает хлеб и еще солому оставит по себе, а самого человека зароют в землю, сгниет, и — никакого толку».
— То-то вот. Дяде
моему 87 лет, так он говорит: при крепостном праве, за барином,
мужику легче жилось…
Сектантством она очень интересовалась, да, но я плохо знаю это движение, на
мой взгляд — все сектанты, за исключением, может быть, бегунов, то есть анархистов, — богатые
мужики и только.
— В деревне я чувствовала, что, хотя делаю работу объективно необходимую, но не нужную
моему хозяину и он терпит меня, только как ворону на огороде.
Мой хозяин безграмотный, но по-своему умный
мужик, очень хороший актер и человек, который чувствует себя первейшим, самым необходимым работником на земле. В то же время он догадывается, что поставлен в ложную, унизительную позицию слуги всех господ. Науке, которую я вколачиваю в головы его детей, он не верит: он вообще неверующий…
— Свойственник мужа
моего по первой жене два Георгия получил за японскую войну, пьяница, но — очень умный
мужик. Так он говорит: «За трусость дали, боялся назад бежать — расстреляют, ну и лез вперед!»
— Начальство очень обозлилось за пятый год. Травят
мужиков. Брата двоюродного
моего в каторгу на четыре года погнали, а шабра — умнейший, спокойный был
мужик, — так его и вовсе повесили. С баб и то взыскивают, за старое-то, да! Разыгралось начальство прямо… до бесстыдства! А помещики-то новые, отрубники, хуторяне действуют вровень с полицией. Беднота говорит про них: «Бывало — сами водили нас усадьбы жечь, господ сводить с земли, а теперь вот…»
— Я ночую у тебя, Лидуша! — объявила она. —
Мой милейший Гришук пошел куда-то в уезд, ему надо видеть, как
мужики бунтовать будут. Дай мне попить чего-нибудь, только не молока. Вина бы, а?
— Да как это язык поворотился у тебя? — продолжал Илья Ильич. — А я еще в плане
моем определил ему особый дом, огород, отсыпной хлеб, назначил жалованье! Ты у меня и управляющий, и мажордом, и поверенный по делам!
Мужики тебе в пояс; все тебе: Захар Трофимыч да Захар Трофимыч! А он все еще недоволен, в «другие» пожаловал! Вот и награда! Славно барина честит!
— Ах, Боже
мой! — сказал Обломов. — Этого еще недоставало! Обломовка была в таком затишье, в стороне, а теперь ярмарка, большая дорога!
Мужики повадятся в город, к нам будут таскаться купцы — все пропало! Беда!
— Вот внук
мой, Борис Павлыч! — сказала она старосте. — Что, убирают ли сено, пока горячо на дворе? Пожалуй, дожди после жары пойдут. Вот барин, настоящий барин приехал, внук
мой! — говорила она
мужикам. — Ты видал ли его, Гараська? Смотри же, какой он! А это твой, что ли, теленок во ржи, Илюшка? — спрашивала при этом, потом мимоходом заглянула на пруд.
Что попритчилось с
мужиком?» Говорю, что
мой брат, семипалатинский купец.
— Знаю, что острижете, — грубо проговорил Лепешкин, вынимая толстый бумажник. — Ведь у тебя голова-то, Иван Яковлич, золотая, прямо сказать, кабы не дыра в ней… Не стоял бы ты на коленях перед
мужиком, ежели бы этих своих глупостев с женским полом не выкидывал. Да… Вот тебе деньги, и чтобы завтра они у меня на столе лежали. Вот тебе
мой сказ, а векселей твоих даром не надо, — все равно на подтопку уйдут.
— Чего тебе грустно? Я вижу, тебе грустно… Нет, уж я вижу, — прибавила она, зорко вглядываясь в его глаза. — Хоть ты там и целуешься с
мужиками и кричишь, а я что-то вижу. Нет, ты веселись, я весела, и ты веселись… Я кого-то здесь люблю, угадай кого?.. Ай, посмотри: мальчик-то
мой заснул, охмелел, сердечный.
Я бы не побоялся его угрозы и уже протянул было руку; но, к крайнему
моему изумлению, он одним поворотом сдернул с локтей
мужика кушак, схватил его за шиворот, нахлобучил ему шапку на глаза, растворил дверь и вытолкнул его вон.
Часа два спустя я уже был в Рябове и вместе с Анпадистом, знакомым мне
мужиком, собирался на охоту. До самого
моего отъезда Пеночкин дулся на Софрона. Заговорил я с Анпадистом о шипиловских крестьянах, о г. Пеночкине, спросил его, не знает ли он тамошнего бурмистра.
Степушка встрепенулся.
Мужик подсел к нам. Мы опять приумолкли. На другом берегу кто-то затянул песню, да такую унылую… Пригорюнился
мой бедный Влас…
От
моего Ермолая и от других я часто слышал рассказы о леснике Бирюке, которого все окрестные
мужики боялись как огня.
Несколько лет тому назад у другого
моего соседа в деревне
мужик в овине обгорел.
Обалдуй бросился ему на шею и начал душить его своими длинными, костлявыми руками; на жирном лице Николая Иваныча выступила краска, и он словно помолодел; Яков, как сумасшедший, закричал: «Молодец, молодец!» — даже
мой сосед,
мужик в изорванной свите, не вытерпел и, ударив кулаком по столу, воскликнул: «А-га! хорошо, черт побери, хорошо!» — и с решительностью плюнул в сторону.
— Да ведь, отцы вы наши, — для кого хорошо? для нашего брата,
мужика, хорошо; а ведь вы… ах вы, отцы
мои, милостивцы, ах вы, отцы
мои!.. Простите меня, дурака, с ума спятил, ей-богу одурел вовсе.
— Зачем я к нему пойду?.. За мной и так недоимка. Сын-то у меня перед смертию с год хворал, так и за себя оброку не взнес… Да мне с полугоря: взять-то с меня нечего… Уж, брат, как ты там ни хитри, — шалишь: безответная
моя голова! (
Мужик рассмеялся.) Уж он там как ни мудри, Кинтильян-то Семеныч, а уж…
Мой сосед взял с собою десятского Архипа, толстого и приземистого
мужика с четвероугольным лицом и допотопно развитыми скулами, да недавно нанятого управителя из остзейских губерний, юношу лет девятнадцати, худого, белокурого, подслеповатого, со свислыми плечами и длинной шеей, г. Готлиба фон-дер-Кока.
Староста, важный
мужик, произведенный Сенатором и
моим отцом в старосты за то, что он был хороший плотник, не из той деревни (следственно, ничего в ней не знал) и был очень красив собой, несмотря на шестой десяток, — погладил свою бороду, расчесанную веером, и так как ему до этого никакого дела не было, отвечал густым басом, посматривая на меня исподлобья...
Чтоб не прерываться, расскажу я здесь историю, случившуюся года полтора спустя с владимирским старостою
моего отца.
Мужик он был умный, бывалый, ходил в извозе, сам держал несколько троек и лет двадцать сидел старостой небольшой оброчной деревеньки.
Мужики презирали его и всю его семью; они даже раз жаловались на него миром Сенатору и
моему отцу, которые просили митрополита взойти в разбор. Крестьяне обвиняли его в очень больших запросах денег за требы, в том, что он не хоронил более трех дней без платы вперед, а венчать вовсе отказывался. Митрополит или консистория нашли просьбу крестьян справедливой и послали отца Иоанна на два или на три месяца толочь воду. Поп возвратился после архипастырского исправления не только вдвое пьяницей, но и вором.
У нас,
мои любезные читатели, не во гнев будь сказано (вы, может быть, и рассердитесь, что пасичник говорит вам запросто, как будто какому-нибудь свату своему или куму), — у нас, на хуторах, водится издавна: как только окончатся работы в поле,
мужик залезет отдыхать на всю зиму на печь и наш брат припрячет своих пчел в темный погреб, когда ни журавлей на небе, ни груш на дереве не увидите более, — тогда, только вечер, уже наверно где-нибудь в конце улицы брезжит огонек, смех и песни слышатся издалеча, бренчит балалайка, а подчас и скрипка, говор, шум…
В связи с описанной сценой мне вспоминается вечер, когда я сидел на нашем крыльце, глядел на небо и «думал без слов» обо всем происходящем… Мыслей словами, обобщений, ясных выводов не было… «Щось буде» развертывалось в душе вереницей образов… Разбитая «фигура»…
мужики Коляновской,
мужики Дешерта… его бессильное бешенство… спокойная уверенность отца. Все это в конце концов по странной логике образов слилось в одно сильное ощущение, до того определенное и ясное, что и до сих пор еще оно стоит в
моей памяти.
— Имею мало… что имею —
мое! — повторял Лохманович. Собирались уже уходить, когда один из
мужиков, допущенных в качестве депутатов, разгреб в углу погреба кучу мякины: под ней оказались рядом обе кадушки…