Неточные совпадения
Аммос Федорович. А черт его знает, что оно значит! Еще
хорошо, если только мошенник, а
может быть, и того еще хуже.
После помазания больному стало вдруг гораздо лучше. Он не кашлял ни разу в продолжение часа, улыбался, целовал руку Кити, со слезами благодаря ее, и говорил, что ему
хорошо, нигде не больно и что он чувствует аппетит и силу. Он даже сам поднялся, когда ему принесли суп, и попросил еще котлету. Как ни безнадежен он
был, как ни очевидно
было при взгляде на него, что он не
может выздороветь, Левин и Кити находились этот час в одном и том же счастливом и робком, как бы не ошибиться, возбуждении.
Но
хорошо было говорить так тем, у кого не
было дочерей; а княгиня понимала, что при сближении дочь
могла влюбиться, и влюбиться в того, кто не захочет жениться, или в того, кто не годится в мужья.
— Очень рад, — сказал он холодно, — по понедельникам мы принимаем. — Затем, отпустив совсем Вронского, он сказал жене: — и как
хорошо, что у меня именно
было полчаса времени, чтобы встретить тебя и что я
мог показать тебе свою нежность, — продолжал он тем же шуточным тоном.
«Да,
может быть, и это неприятно ей
было, когда я подала ему плед. Всё это так просто, но он так неловко это принял, так долго благодарил, что и мне стало неловко. И потом этот портрет мой, который он так
хорошо сделал. А главное — этот взгляд, смущенный и нежный! Да, да, это так! — с ужасом повторила себе Кити. — Нет, это не
может, не должно
быть! Он так жалок!» говорила она себе вслед за этим.
Он знал очень
хорошо, что в глазах этих лиц роль несчастного любовника девушки и вообще свободной женщины
может быть смешна; но роль человека, приставшего к замужней женщине и во что бы то ни стало положившего свою жизнь на то, чтобы вовлечь ее в прелюбодеянье, что роль эта имеет что-то красивое, величественное и никогда не
может быть смешна, и поэтому он с гордою и веселою, игравшею под его усами улыбкой, опустил бинокль и посмотрел на кузину.
Детскость выражения ее лица в соединении с тонкой красотою стана составляли ее особенную прелесть, которую он
хорошо помнил: но, что всегда, как неожиданность, поражало в ней, это
было выражение ее глаз, кротких, спокойных и правдивых, и в особенности ее улыбка, всегда переносившая Левина в волшебный мир, где он чувствовал себя умиленным и смягченным, каким он
мог запомнить себя в редкие дни своего раннего детства.
Агафья Михайловна, которой прежде
было поручено это дело, считая, что то, что делалось в доме Левиных, не
могло быть дурно, всё-таки налила воды в клубнику и землянику, утверждая, что это невозможно иначе; она
была уличена в этом, и теперь варилась малина при всех, и Агафья Михайловна должна
была быть приведена к убеждению, что и без воды варенье выйдет
хорошо.
—
Может быть, всё это
хорошо; но мне-то зачем заботиться об учреждении пунктов медицинских, которыми я никогда не пользуюсь, и школ, куда я своих детей не
буду посылать, куда и крестьяне не хотят посылать детей, и я еще не твердо верю, что нужно их посылать? — сказал он.
Была пятница, и в столовой часовщик Немец заводил часы. Степан Аркадьич вспомнил свою шутку об этом аккуратном плешивом часовщике, что Немец «сам
был заведен на всю жизнь, чтобы заводить часы», — и улыбнулся. Степан Аркадьич любил хорошую шутку. «А
может быть, и образуется!
Хорошо словечко: образуется, подумал он. Это надо рассказать».
― За что мы все мучаемся, когда всё
могло бы
быть так
хорошо?
Теперь, —
хорошо ли это, дурно ли, — Левин не
мог не остаться; ему нужно
было узнать, что за человек
был тот, кого она любила.
Для Сергея Ивановича меньшой брат его
был славный малый, с сердцем поставленным
хорошо (как он выражался по — французски), но с умом хотя и довольно быстрым, однако подчиненным впечатлениям минуты и потому исполненным противоречий. Со снисходительностью старшего брата, он иногда объяснял ему значение вещей, но не
мог находить удовольствия спорить с ним, потому что слишком легко разбивал его.
— Мы с ним большие друзья. Я очень
хорошо знаю его. Прошлую зиму, вскоре после того… как вы у нас
были, — сказала она с виноватою и вместе доверчивою улыбкой, у Долли дети все
были в скарлатине, и он зашел к ней как-то. И
можете себе представить, — говорила она шопотом. — ему так жалко стало ее, что он остался и стал помогать ей ходить за детьми. Да; и три недели прожил у них в доме и как нянька ходил за детьми.
— Что ты говоришь? Разве
может быть сомнение в пользе образования? Если оно
хорошо для тебя, то и для всякого.
Несколько раз подходил он к постели, с тем чтобы их скинуть и лечь, но никак не
мог: сапоги, точно,
были хорошо сшиты, и долго еще поднимал он ногу и обсматривал бойко и на диво стачанный каблук.
— Да, мой друг, — продолжала бабушка после минутного молчания, взяв в руки один из двух платков, чтобы утереть показавшуюся слезу, — я часто думаю, что он не
может ни ценить, ни понимать ее и что, несмотря на всю ее доброту, любовь к нему и старание скрыть свое горе — я очень
хорошо знаю это, — она не
может быть с ним счастлива; и помяните мое слово, если он не…
Я не
мог надеяться на взаимность, да и не думал о ней: душа моя и без того
была преисполнена счастием. Я не понимал, что за чувство любви, наполнявшее мою душу отрадой, можно
было бы требовать еще большего счастия и желать чего-нибудь, кроме того, чтобы чувство это никогда не прекращалось. Мне и так
было хорошо. Сердце билось, как голубь, кровь беспрестанно приливала к нему, и хотелось плакать.
Когда матушка улыбалась, как ни
хорошо было ее лицо, оно делалось несравненно лучше, и кругом все как будто веселело. Если бы в тяжелые минуты жизни я хоть мельком
мог видеть эту улыбку, я бы не знал, что такое горе. Мне кажется, что в одной улыбке состоит то, что называют красотою лица: если улыбка прибавляет прелести лицу, то лицо прекрасно; если она не изменяет его, то оно обыкновенно; если она портит его, то оно дурно.
На лошади же он
был очень хорош — точно большой. Обтянутые ляжки его лежали на седле так
хорошо, что мне
было завидно, — особенно потому, что, сколько я
мог судить по тени, я далеко не имел такого прекрасного вида.
Хорошо рассудив, а главное, не торопясь, мудрец
мог бы сказать сфинксу: «Пойдем, братец,
выпьем, и ты забудешь об этих глупостях».
— Ну, коль штуку, так и
хорошо! А то и я сам
было подумал… — пробормотал Зосимов, подымаясь с дивана. — Мне, однако ж, пора; я еще зайду,
может быть… если застану…
Не
могу я это тебе выразить, тут, — ну вот ты математику знаешь
хорошо, и теперь еще занимаешься, я знаю… ну, начни проходить ей интегральное исчисление, ей-богу не шучу, серьезно говорю, ей решительно все равно
будет: она
будет на тебя смотреть и вздыхать, и так целый год сряду.
— Н-нет, — отвечала Дунечка, оживляясь, — я очень поняла, что это слишком наивно выражено и что он,
может быть, только не мастер писать… Это ты
хорошо рассудил, брат. Я даже не ожидала…
Катя всегда сжималась под зорким взглядом сестры, а Аркадий, как оно и следует влюбленному человеку, вблизи своего предмета уже не
мог обращать внимание ни на что другое; но
хорошо ему
было с одной Катей.
— Милый, я — рада! Так рада, что — как пьяная и даже плакать хочется! Ой, Клим, как это удивительно, когда чувствуешь, что
можешь хорошо делать свое дело! Подумай, — ну, что я такое? Хористка, мать — коровница, отец — плотник, и вдруг —
могу! Какие-то морды, животы перед глазами, а я —
пою, и вот, сейчас — сердце разорвется, умру! Это… замечательно!
Эта сцена, испугав, внушила ему более осторожное отношение к Варавке, но все-таки он не
мог отказывать себе изредка посмотреть в глаза Бориса взглядом человека, знающего его постыдную тайну. Он
хорошо видел, что его усмешливые взгляды волнуют мальчика, и это
было приятно видеть, хотя Борис все так же дерзко насмешничал, следил за ним все более подозрительно и кружился около него ястребом. И опасная эта игра быстро довела Клима до того, что он забыл осторожность.
Он очень
хорошо мог развивать чужие мысли, подкрепляя их множеством цитат, нередко оригинальных, запас его памяти
был неисчерпаем.
— Дети? — испуганно повторила Дуняша. — Вот уж не
могу вообразить, что у меня — дети! Ужасно неловко
было бы мне с ними. Я очень
хорошо помню, какая
была маленькой. Стыдно
было бы мне… про себя даже совсем нельзя рассказать детям, а они ведь спросят!
Прежде всего
хорошо было, что она тотчас же увела Клима из комнаты отца; глядя на его полумертвое лицо, Клим чувствовал себя угнетенно, и жутко
было слышать, что скрипки и кларнеты, распевая за окном медленный, чувствительный вальс, не
могут заглушить храп и мычание умирающего.
—
Может быть, это — неправда, но —
хорошо! — сказала Алина, встав, осматривая себя в зеркале, как чиновник, которому надо представляться начальству. Клим спросил...
— Момент! Нигде в мире не
могут так, как мы, а? За всех! Клим Иваныч,
хорошо ведь, что
есть эдакое, — за всех! И — надо всеми, одинаковое для нищих, для царей. Милый, а? Вот как мы…
«Мастеровой революции — это скромно.
Может быть, он и неумный, но — честный. Если вы не способны жить, как я, — отойдите в сторону, сказал он.
Хорошо сказал о революционерах от скуки и прочих. Такие особенно заслуживают, чтоб на них крикнули: да что вы озорничаете? Николай Первый крикнул это из пушек, жестоко, но — это самозащита. Каждый человек имеет право на самозащиту. Козлов — прав…»
— Так очень многое кончается в жизни. Один человек в Ливерпуле обнял свою невесту и выколол булавкой глаз свой, — это его не очень огорчило. «Меня
хорошо кормит один глаз», — сказал он, потому что
был часовщик. Но невеста нашла, что одним глазом он
может оценить только одну половинку ее, и не согласилась венчаться. — Он еще раз вздохнул и щелкнул языком: — По-русски это — прилично, но, кажется, неинтересно…
— Даже с друзьями — ссорятся, если живут близко к ним. Германия — не друг вам, а очень завистливый сосед, и вы
будете драться с ней. К нам, англичанам, у вас неправильное отношение. Вы
могли бы
хорошо жить с нами в Персии, Турции.
— Нуте-с, не
будем терять время зря. Человек я как раз коммерческий, стало
быть — прямой. Явился с предложением, взаимно выгодным.
Можете хорошо заработать, оказав помощь мне в серьезном деле. И не только мне, а и клиентке вашей, сердечного моего приятеля почтенной вдове…
Он снова захохотал, Дронов. А Клим Иванович Самгин, пользуясь паузой, попытался найти для Дронова еще несколько ценных фраз, таких, которые не
могли бы вызвать спора. Но необходимые фразы не являлись, и думать о Дронове, определять его отношение к прочитанному — не хотелось.
Было бы
хорошо, если б этот пошляк и нахал ушел, провалился сквозь землю, вообще — исчез и, если можно, навсегда. Его присутствие мешало созревать каким-то очень важным думам Самгина о себе.
«Негодяй. Пошляк и жулик. Газета — вот все, что он
мог выдумать.
Была такая ничтожная газета “Копейка”. Но он очень
хорошо характеризовал себя, сказав: “
Буду говорить прямо, хотя намерен говорить о себе”».
— Все-таки… Не
может быть! Победим! Голубчик, мне совершенно необходимо видеть кого-нибудь из комитета… И нужно сейчас же в два места. В одно сходи ты, — к Гогиным,
хорошо?
«
Может быть — убийцы и уж наверное — воры, а —
хорошо поют», — размышлял Самгин, все еще не в силах погасить в памяти мутное пятно искаженного лица, кипящий шепот, все еще видя комнату, где из угла смотрит слепыми глазами запыленный царь с бородою Кутузова.
— Уехала в монастырь с Алиной Телепневой, к тетке ее, игуменье. Ты знаешь: она поняла, что у нее нет таланта для сцены. Это —
хорошо. Но ей следует понять, что у нее вообще никаких талантов нет. Тогда она перестанет смотреть на себя как на что-то исключительное и,
может быть, выучится… уважать людей.
На счастье
буду говорить, что в голову придет:
может быть, и
хорошо выйдет.
— Ты очень
хорошо знаешь, — заметил Штольц, — иначе бы не от чего
было краснеть. Послушай, Илья, если тут предостережение
может что-нибудь сделать, то я всей дружбой нашей прошу,
будь осторожен…
Населилось воображение мальчика странными призраками; боязнь и тоска засели надолго,
может быть навсегда, в душу. Он печально озирается вокруг и все видит в жизни вред, беду, все мечтает о той волшебной стороне, где нет зла, хлопот, печалей, где живет Милитриса Кирбитьевна, где так
хорошо кормят и одевают даром…
Уж не бродит ли у ней в голове: „Не
хорошо, глупо не совладеть с впечатлением, отдаться ему, разинуть рот и уставить глаза!“ Нет,
быть не
может, это
было бы слишком тонко, изысканно для нее: не по-деревенски!
—
Хорошо, оставайтесь! — прибавила потом решительно, — пишите ко мне, только не проклинайте меня, если ваша «страсть», — с небрежной иронией сделала она ударение на этом слове, — и от этого не пройдет! — «А
может быть, и пройдет… — подумала сама, глядя на него, — ведь это так, фантазия!»
— Да, это все, конечно,
хорошо, и со временем из тебя
может выйти такая же бабушка. Разве ты хотела бы
быть такою?
— Вы скажите мне прежде, отчего я такой? — спросил Марк, — вы так
хорошо сделали очерк: замок перед вами, приберите и ключ. Что вы видите еще под этим очерком? Тогда,
может быть, и я скажу вам, отчего я не
буду ничего делать.
— Конечно, трудно понять, но это — вроде игрока, который бросает на стол последний червонец, а в кармане держит уже приготовленный револьвер, — вот смысл его предложения. Девять из десяти шансов, что она его предложение не примет; но на одну десятую шансов, стало
быть, он все же рассчитывал, и, признаюсь, это очень любопытно, по-моему, впрочем… впрочем, тут
могло быть исступление, тот же «двойник», как вы сейчас так
хорошо сказали.
— Сам давал по десяти и по двадцати пяти просителям. На крючок! Только несколько копеек, умоляет поручик, просит бывший поручик! — загородила нам вдруг дорогу высокая фигура просителя,
может быть действительно отставного поручика. Любопытнее всего, что он весьма даже
хорошо был одет для своей профессии, а между тем протягивал руку.