Неточные совпадения
Произошел обычный прием, и тут в первый раз в
жизни пришлось глуповцам на деле изведать, каким горьким испытаниям
может быть подвергнуто самое упорное начальстволюбие.
Казалось, что ежели человека, ради сравнения с сверстниками, лишают
жизни, то хотя лично для него,
быть может, особливого благополучия от сего не произойдет, но для сохранения общественной гармонии это полезно и даже необходимо.
Не вопрос о порядке сотворения мира тут важен, а то, что вместе с этим вопросом
могло вторгнуться в
жизнь какое-то совсем новое начало, которое, наверное, должно
было испортить всю кашу.
Вероятнее всего, ему
было совестно, что он, как Антоний в Египте, ведет исключительно изнеженную
жизнь, и потому он захотел уверить потомство, что иногда и самая изнеженность
может иметь смысл административно-полицейский.
Он не верит и в мою любовь к сыну или презирает (как он всегда и подсмеивался), презирает это мое чувство, но он знает, что я не брошу сына, не
могу бросить сына, что без сына не
может быть для меня
жизни даже с тем, кого я люблю, но что, бросив сына и убежав от него, я поступлю как самая позорная, гадкая женщина, — это он знает и знает, что я не в силах
буду сделать этого».
Усложненность петербургской
жизни вообще возбудительно действовала на него, выводя его из московского застоя; но эти усложнения он любил и понимал в сферах ему близких и знакомых; в этой же чуждой среде он
был озадачен, ошеломлен, и не
мог всего обнять.
— Ни с кем мне не
может быть так мало неприятно видеться, как с вами, — сказал Вронский. — Извините меня. Приятного в
жизни мне нет.
Он впервые живо представил себе ее личную
жизнь, ее мысли, ее желания, и мысль, что у нее
может и должна
быть своя особенная
жизнь, показалась ему так страшна, что он поспешил отогнать ее.
— Я не
могу не помнить того, что
есть моя
жизнь. За минуту этого счастья…
В его будущей супружеской
жизни не только не
могло быть, по его убеждению, ничего подобного, но даже все внешние формы, казалось ему, должны
были быть во всем совершенно не похожи на
жизнь других.
— Костя! сведи меня к нему, нам легче
будет вдвоем. Ты только сведи меня, сведи меня, пожалуйста, и уйди, — заговорила она. — Ты пойми, что мне видеть тебя и не видеть его тяжелее гораздо. Там я
могу быть,
может быть, полезна тебе и ему. Пожалуйста, позволь! — умоляла она мужа, как будто счастье
жизни ее зависело от этого.
Семья не
может быть разрушена по капризу, произволу или даже по преступлению одного из супругов, и наша
жизнь должна итти, как она шла прежде.
—
Может быть, и
есть… Но его надо знать… Он особенный, удивительный человек. Он живет одною духовною
жизнью. Он слишком чистый и высокой души человек.
Он знал очень хорошо, что в глазах этих лиц роль несчастного любовника девушки и вообще свободной женщины
может быть смешна; но роль человека, приставшего к замужней женщине и во что бы то ни стало положившего свою
жизнь на то, чтобы вовлечь ее в прелюбодеянье, что роль эта имеет что-то красивое, величественное и никогда не
может быть смешна, и поэтому он с гордою и веселою, игравшею под его усами улыбкой, опустил бинокль и посмотрел на кузину.
Любовь к женщине он не только не
мог себе представить без брака, но он прежде представлял себе семью, а потом уже ту женщину, которая даст ему семью. Его понятия о женитьбе поэтому не
были похожи на понятия большинства его знакомых, для которых женитьба
была одним из многих общежитейских дел; для Левина это
было главным делом
жизни, от которогo зависело всё ее счастье. И теперь от этого нужно
было отказаться!
Зачем, когда в душе у нее
была буря, и она чувствовала, что стоит на повороте
жизни, который
может иметь ужасные последствия, зачем ей в эту минуту надо
было притворяться пред чужим человеком, который рано или поздно узнает же всё, — она не знала; но, тотчас же смирив в себе внутреннюю бурю, она села и стала говорить с гостем.
«Так же
буду сердиться на Ивана кучера, так же
буду спорить,
буду некстати высказывать свои мысли, так же
будет стена между святая святых моей души и другими, даже женой моей, так же
буду обвинять ее за свой страх и раскаиваться в этом, так же
буду не понимать разумом, зачем я молюсь, и
буду молиться, — но
жизнь моя теперь, вся моя
жизнь, независимо от всего, что
может случиться со мной, каждая минута ее — не только не бессмысленна, как
была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!»
— Для тебя это не имеет смысла, потому что до меня тебе никакого дела нет. Ты не хочешь понять моей
жизни. Одно, что меня занимало здесь, — Ганна. Ты говоришь, что это притворство. Ты ведь говорил вчера, что я не люблю дочь, а притворяюсь, что люблю эту Англичанку, что это ненатурально; я бы желала знать, какая
жизнь для меня здесь
может быть натуральна!
Алексей Александрович сочувствовал гласному суду в принципе, но некоторым подробностям его применения у нас он не вполне сочувствовал, по известным ему высшим служебным отношениям, и осуждал их, насколько он
мог осуждать что-либо высочайше утвержденное. Вся
жизнь его протекла в административной деятельности и потому, когда он не сочувствовал чему-либо, то несочувствие его
было смягчено признанием необходимости ошибок и возможности исправления в каждом деле.
Но в глубине своей души, чем старше он становился и чем ближе узнавал своего брата, тем чаще и чаще ему приходило в голову, что эта способность деятельности для общего блага, которой он чувствовал себя совершенно лишенным,
может быть и не
есть качество, а, напротив, недостаток чего-то — не недостаток добрых, честных, благородных желаний и вкусов, но недостаток силы
жизни, того, что называют сердцем, того стремления, которое заставляет человека из всех бесчисленных представляющихся путей
жизни выбрать один и желать этого одного.
Поэтому Вронский при встрече с Голенищевым дал ему тот холодный и гордый отпор, который он умел давать людям и смысл которого
был таков: «вам
может нравиться или не нравиться мой образ
жизни, но мне это совершенно всё равно: вы должны уважать меня, если хотите меня знать».
Кроме того, она не
могла быть привлекательною для мужчин еще и потому, что ей недоставало того, чего слишком много
было в Кити — сдержанного огня
жизни и сознания своей привлекательности.
Для того чтобы предпринять что-нибудь в семейной
жизни, необходимы или совершенный раздор между супругами или любовное согласие. Когда же отношения супругов неопределенны и нет ни того, ни другого, никакое дело не
может быть предпринято.
Была пятница, и в столовой часовщик Немец заводил часы. Степан Аркадьич вспомнил свою шутку об этом аккуратном плешивом часовщике, что Немец «сам
был заведен на всю
жизнь, чтобы заводить часы», — и улыбнулся. Степан Аркадьич любил хорошую шутку. «А
может быть, и образуется! Хорошо словечко: образуется, подумал он. Это надо рассказать».
«Я совсем здорова и весела. Если ты за меня боишься, то
можешь быть еще более спокоен, чем прежде. У меня новый телохранитель, Марья Власьевна (это
была акушерка, новое, важное лицо в семейной
жизни Левина). Она приехала меня проведать. Нашла меня совершенно здоровою, и мы оставили ее до твоего приезда. Все веселы, здоровы, и ты, пожалуйста, не торопись, а если охота хороша, останься еще день».
Он не
мог успокоиться, потому что он, так долго мечтавший о семейной
жизни, так чувствовавший себя созревшим для нее, всё-таки не
был женат и
был дальше, чем когда-нибудь, от женитьбы.
Прелесть, которую он испытывал в самой работе, происшедшее вследствие того сближение с мужиками, зависть, которую он испытывал к ним, к их
жизни, желание перейти в эту
жизнь, которое в эту ночь
было для него уже не мечтою, но намерением, подробности исполнения которого он обдумывал, — всё это так изменило его взгляд на заведенное у него хозяйство, что он не
мог уже никак находить в нем прежнего интереса и не
мог не видеть того неприятного отношения своего к работникам, которое
было основой всего дела.
Ни думать, ни желать она ничего не
могла вне
жизни с этим человеком; но этой новой
жизни еще не
было, и она не
могла себе даже представить ее ясно.
«Да, на чем я остановилась? На том, что я не
могу придумать положения, в котором
жизнь не
была бы мученьем, что все мы созданы затем, чтобы мучаться, и что мы все знаем это и все придумываем средства, как бы обмануть себя. А когда видишь правду, что же делать?»
— Знаешь, на меня нашло почти вдохновение, — говорила она. — Зачем ждать здесь развода? Разве не все равно в деревне? Я не
могу больше ждать. Я не хочу надеяться, не хочу ничего слышать про развод. Я решила, что это не
будет больше иметь влияния на мою
жизнь. И ты согласен?
— Вот, сказал он и написал начальные буквы: к, в, м, о: э, н, м, б, з, л, э, н, и, т? Буквы эти значили:«когда вы мне ответили: этого не
может быть, значило ли это, что никогда, или тогда?» Не
было никакой вероятности, чтоб она
могла понять эту сложную фразу; но он посмотрел на нее с таким видом, что
жизнь его зависит от того, поймет ли она эти слова.
«Что бы я
был такое и как бы прожил свою
жизнь, если б не имел этих верований, не знал, что надо жить для Бога, а не для своих нужд? Я бы грабил, лгал, убивал. Ничего из того, что составляет главные радости моей
жизни, не существовало бы для меня». И, делая самые большие усилия воображения, он всё-таки не
мог представить себе того зверского существа, которое бы
был он сам, если бы не знал того, для чего он жил.
— Ах, она гадкая женщина! Кучу неприятностей мне сделала. — Но он не рассказал, какие
были эти неприятности. Он не
мог сказать, что он прогнал Марью Николаевну за то, что чай
был слаб, главное же, за то, что она ухаживала за ним, как за больным. ― Потом вообще теперь я хочу совсем переменить
жизнь. Я, разумеется, как и все, делал глупости, но состояние ― последнее дело, я его не жалею.
Было бы здоровье, а здоровье, слава Богу, поправилось.
—
Может быть; но ведь это такое удовольствие, какого я в
жизнь свою не испытывал. И дурного ведь ничего нет. Не правда ли? — отвечал Левин. — Что же делать, если им не нравится. А впрочем, я думаю, что ничего. А?
То она думала о том, как
жизнь могла бы
быть еще счастлива, и как мучительно она любит и ненавидит его, и как страшно бьется ее сердце.
— Если б это
была вспышка или страсть, если б я испытывал только это влечение — это взаимное влечение (я
могу сказать взаимное), но чувствовал бы, что оно идет в разрез со всем складом моей
жизни, если б я чувствовал, что, отдавшись этому влечению, я изменяю своему призванию и долгу… но этого нет.
— Ты пойми, — сказал он, — что это не любовь. Я
был влюблен, но это не то. Это не мое чувство, а какая-то сила внешняя завладела мной. Ведь я уехал, потому что решил, что этого не
может быть, понимаешь, как счастья, которого не бывает на земле; но я бился с собой и вижу, что без этого нет
жизни. И надо решить…
«Я ошибся, связав свою
жизнь с нею; но в ошибке моей нет ничего дурного, и потому я не
могу быть несчастлив.
Обе несомненно знали, что такое
была жизнь и что такое
была смерть, и хотя никак не
могли ответить и не поняли бы даже тех вопросов, которые представлялись Левину, обе не сомневались в значении этого явления и совершенно одинаково, не только между собой, но разделяя этот взгляд с миллионами людей, смотрели на это.
В женском вопросе он
был на стороне крайних сторонников полной свободы женщин и в особенности их права на труд, но жил с женою так, что все любовались их дружною бездетною семейною
жизнью, и устроил
жизнь своей жены так, что она ничего не делала и не
могла делать, кроме общей с мужем заботы, как получше и повеселее провести время.
Сколько раз он говорил себе, что ее любовь
была счастье; и вот она любила его, как
может любить женщина, для которой любовь перевесила все блага в
жизни, ― и он
был гораздо дальше от счастья, чем когда он поехал за ней из Москвы.
— Не
может продолжаться. Я надеюсь, что теперь ты оставишь его. Я надеюсь — он смутился и покраснел — что ты позволишь мне устроить и обдумать нашу
жизнь. Завтра… — начал
было он.
Всё это знал Левин, и ему мучительно, больно
было смотреть на этот умоляющий, полный надежды взгляд и на эту исхудалую кисть руки, с трудом поднимающуюся и кладущую крестное знамение на тугообтянутый лоб, на эти выдающиеся плечи и хрипящую пустую грудь, которые уже не
могли вместить в себе той
жизни, о которой больной просил.
Она знала, что̀ мучало ее мужа. Это
было его неверие. Несмотря на то, что, если бы у нее спросили, полагает ли она, что в будущей
жизни он, если не поверит,
будет погублен, она бы должна
была согласиться, что он
будет погублен, — его неверие не делало ее несчастья; и она, признававшая то, что для неверующего не
может быть спасения, и любя более всего на свете душу своего мужа, с улыбкой думала о его неверии и говорила сама себе, что он смешной.
Загублена вся
жизнь!» Ей опять вспомнилось то, что сказала молодайка, и опять ей гадко
было вспомнить про это; но она не
могла не согласиться, что в этих словах
была и доля грубой правды.
Без сомнения, он никогда не
будет в состоянии возвратить ей своего уважения; но не
было и не
могло быть никаких причин ему расстроивать свою
жизнь и страдать вследствие того, что она
была дурная и неверная жена.
— Я завидую тому, что он лучше меня, — улыбаясь сказал Левин. — Он живет не для себя. У него вся
жизнь подчинена долгу. И потому он
может быть спокоен и доволен.
— Ну, в этом вы, по крайней мере, сходитесь со Спенсером, которого вы так не любите; он говорит тоже, что образование
может быть следствием бо́льшего благосостояния и удобства
жизни, частых омовений, как он говорит, но не умения читать и считать…
— Нет, ты постой, постой, — сказал он. — Ты пойми, что это для меня вопрос
жизни и смерти. Я никогда ни с кем не говорил об этом. И ни с кем я не
могу говорить об этом, как с тобою. Ведь вот мы с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я знаю, что ты меня любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога,
будь вполне откровенен.
— Я очень благодарю вас за ваше доверие, но… — сказал он, с смущением и досадой чувствуя, что то, что он легко и ясно
мог решить сам с собою, он не
может обсуждать при княгине Тверской, представлявшейся ему олицетворением той грубой силы, которая должна
была руководить его
жизнью в глазах света и мешала ему отдаваться своему чувству любви и прощения. Он остановился, глядя на княгиню Тверскую.