Как Мотька ни упрашивала,
Мишка остался непреклонен, точно бес на нем поехал. В первый же раз, как только пришел Савелий, верный раб Мишка привязался к нему.
И опять
Мишка остался один, ему хотелось есть, и дом был страшно далек, и не было возле близких людей, — все это было так ужасно, что он поднялся, всхлипнул и, опустившись на четвереньки, пополз куда глаза глядят. Меркулов поднял его и понес; Мишка сразу успокоился и, покачиваясь на руках, сверху вниз, серьезно и самодовольно смотрел на страшную и теперь веселую улицу и ни разу до самого дома не взглянул на незнакомого человека, спасшего его.
Эти роковые три дня верный раб
Мишка оставался ни жив ни мертв, как приговоренный к казни. О настроении генеральши он мог догадываться только по Мотьке, которая вихрем летала через его переднюю. Генерал должен был выехать днем позже, и эта неаккуратность бесила генеральшу.
Неточные совпадения
Лихонин и Ярченко не захотели
остаться у него в долгу. Началась попойка. Бог знает каким образом в кабинете очутились вскоре Мишка-певец и Колька-бухгалтер, которые сейчас же запели своими скачущими голосами...
В прежние времена не было бы никакого сомнения, что дело это
останется за купцом Михайлом Трофимовым Папушкиным, который до того был дружен с домом начальника губернии, что в некоторые дни губернаторша, не кончивши еще своего туалета, никого из дам не принимала, а
Мишка Папушкин сидел у ней в это время в будуаре, потому что привез ей в подарок серебряный сервиз, — тот самый
Мишка Трофимов, который еще лет десять назад был ничтожный дровяной торговец и которого мы видели в потертой чуйке, ехавшего в Москву с Калиновичем.
Так раб
Мишка и
остался в генеральском доме, потому что генерал почувствовал к нему какое-то болезненное пристрастие.
Сосунов
оставался в засаде и не смел дохнуть. Ведь нанесла же нелегкая эту генеральшу, точно на грех, а теперь Михайло Потапыч рвет и мечет. Подойди-ка к нему… Ах, что наделала генеральша! Огорченный раб
Мишка забыл о спрятанном Сосунове и, когда тот решился легонько кашлянуть, обругался по-мужицки.
Сосунов, таким образом, в две навигации сделался крупным капиталистом,
Мишке тоже перепало тысяч пятьдесят, да и Савелий не
остался в накладе.
Мишка забыл, что Мотька
осталась на крыльце и подслушивала их разговор. Но теперь было уже поздно… Мотька прошла по передней с таким видом, что у
Мишки сердце повело коробом.
— Не знаю,
останусь жив, не знаю — нет… — уныло повторял
Мишка. — На медведя, кажется, легче бы идти. Ну, чего господь пошлет… Прощай, Савельюшко, не поминай лихом!
Может быть, коварство верного раба
Мишки так и
осталось бы в области предположений, но ему помог сам Ардальон Павлыч. Барин зазнался и при посторонних посмеялся над Савелием, рассказал все тот же несчастный анекдот о свечке с продолжением. Подручный побелел от бешенства, когда все хохотали, и сказал про себя только одну фразу...
Пожалел верный раб
Мишка миллионного наследника за его простоту и еще дал денег, но это уж было в последний раз: у самого
Мишки ничего не
оставалось.
Мишка. Зловредный ты человек, Онуфрий. Только тебе и
остается, что пить.
— Нет, я этого так не оставлю! — заговорил он, потрясая кулаком. — Векселя будут у меня! Будут! Я упеку ее! Женщин не бьют, но ее я изувечу… мокрого места не
останется! Я не поручик! Меня не тронешь наглостью и цинизмом! Не-ет, чёрт ее подери!
Мишка, — закричал он, — беги скажи, чтоб мне беговые дрожки заложили!