Неточные совпадения
Сошелся
мир, шумит, галдит,
Такого дела чудного
Вовек не приходилося
Ни видеть, ни
решать.
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей всею душой было жалко Анну в то время, как она говорила с ней; но теперь она не могла себя заставить думать о ней. Воспоминания о доме и детях с особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее
мир показался ей теперь так дорог и мил, что она ни за что не хотела вне его провести лишний день и
решила, что завтра непременно уедет.
Эта немота опять бросила в нее сомнение. Молчание длилось. Что значит это молчание? Какой приговор готовится ей от самого проницательного, снисходительного судьи в целом
мире? Все прочее безжалостно осудит ее, только один он мог быть ее адвокатом, его бы избрала она… он бы все понял, взвесил и лучше ее самой
решил в ее пользу! А он молчит: ужели дело ее потеряно?..
Теперь же он
решил, что, хотя ему предстоит поездка в Сибирь и сложное и трудное отношение с
миром острогов, для которого необходимы деньги, он всё-таки не может оставить дело в прежнем положении, а должен, в ущерб себе, изменить его.
— Подождите, милая Катерина Осиповна, я не сказала главного, не сказала окончательного, что
решила в эту ночь. Я чувствую, что, может быть, решение мое ужасно — для меня, но предчувствую, что я уже не переменю его ни за что, ни за что, во всю жизнь мою, так и будет. Мой милый, мой добрый, мой всегдашний и великодушный советник и глубокий сердцеведец и единственный друг мой, какого я только имею в
мире, Иван Федорович, одобряет меня во всем и хвалит мое решение… Он его знает.
Я спрашивал себя много раз: есть ли в
мире такое отчаяние, чтобы победило во мне эту исступленную и неприличную, может быть, жажду жизни, и
решил, что, кажется, нет такого, то есть опять-таки до тридцати этих лет, а там уж сам не захочу, мне так кажется.
Что означало это битье себя по груди по этому месту и на что он тем хотел указать — это была пока еще тайна, которую не знал никто в
мире, которую он не открыл тогда даже Алеше, но в тайне этой заключался для него более чем позор, заключались гибель и самоубийство, он так уж
решил, если не достанет тех трех тысяч, чтоб уплатить Катерине Ивановне и тем снять с своей груди, «с того места груди» позор, который он носил на ней и который так давил его совесть.
Я смиренно сознаюсь, что у меня нет никаких способностей разрешать такие вопросы, у меня ум эвклидовский, земной, а потому где нам
решать о том, что не от
мира сего.
Подробнее на этот раз ничего не скажу, ибо потом все объяснится; но вот в чем состояла главная для него беда, и хотя неясно, но я это выскажу; чтобы взять эти лежащие где-то средства, чтобы иметь право взять их, надо было предварительно возвратить три тысячи Катерине Ивановне — иначе «я карманный вор, я подлец, а новую жизнь я не хочу начинать подлецом», —
решил Митя, а потому
решил перевернуть весь
мир, если надо, но непременно эти три тысячи отдать Катерине Ивановне во что бы то ни стало и прежде всего.
Про себя Агния
решила давно, что она останется незамужницей и уйдет от грешного
мира куда-нибудь в скиты замаливать чужие грехи.
За свободного человека и свободное человеческое общество все мучительное и трудное
решает папа, материальное явление в эмпирическом
мире, через которое голос Божий принудительно воспринимается.
Воодушевившись, Петр Елисеич рассказывал о больших европейских городах, о музеях, о разных чудесах техники и вообще о том, как живут другие люди. Эти рассказы уносили Нюрочку в какой-то волшебный
мир, и она каждый раз
решала про себя, что, как только вырастет большая, сейчас же уедет в Париж или в Америку. Слушая эту детскую болтовню, Петр Елисеич как-то грустно улыбался и молча гладил белокурую Нюрочкину головку.
Человек видел свои желания и думы в далеком, занавешенном темной, кровавой завесой прошлом, среди неведомых ему иноплеменников, и внутренне, — умом и сердцем, — приобщался к
миру, видя в нем друзей, которые давно уже единомышленно и твердо
решили добиться на земле правды, освятили свое решение неисчислимыми страданиями, пролили реки крови своей ради торжества жизни новой, светлой и радостной.
— До вас еще не дошла очередь, княжна… До сих пор мы с Николаем Иванычем об том только говорили, что
мир полон скуки и что порядочному человеку ничего другого не остается… но угадайте, на чем мы
решили?
Утром Петр Иваныч привез племянника в департамент, и пока сам он говорил с своим приятелем — начальником отделения, Александр знакомился с этим новым для него
миром. Он еще мечтал все о проектах и ломал себе голову над тем, какой государственный вопрос предложат ему
решить, между тем все стоял и смотрел.
Теперь прибавилась еще забота о
мире. Правительства прямо цари, которые разъезжают теперь с министрами,
решая по одной своей воле вопросы о том: в нынешнем или будущем году начать убийство миллионов; цари эти очень хорошо знают, что разговоры о
мире не помешают им, когда им вздумается, послать миллионы на бойню. Цари даже с удовольствием слушают эти разговоры, поощряют их и участвуют в них.
— Я тебе покажу, подлец, спокойно… У!.. стракулист поганый!.. Думаешь, я на тебя суда не найду? Не-ет, найду!.. Последнюю рубаху просужу, а тебя добуду… Спокойно!.. Да я… А-ах, Владимир Петрович, Владимир Петрович!.. Где у тебя крест-то?.. Ведь ты всю семью по
миру пустил… всех… Теперь ведь глаз нельзя никуда показать… срам!.. Старуху и ту по
миру пустил… Хуже ты разбойника и душегубца, потому что тот хоть разом живота
решит и шабаш, а ты… а-ах, Владимир Петрович, Владимир Петрович!
Воскресенье было назначено для приема просителей, дворовых и мужиков, для обхода хозяйства бедных крестьян и для подания им помощи с согласия
мира, который собирался вечером каждое воскресенье и должен был
решать, кому и какую помощь нужно было оказывать.
Они
решили уехать за океан, как только накопят достаточно денег на дорогу, и, может быть, им удалось бы найти в
мире немножко счастья и тихий угол для себя, но вокруг них нашлись люди, которые думали так...
Возвращение домой произвело на меня угнетающее впечатление, потому что я страшно устал и думал, что просто умру дорогой от усталости. А Николай Матвеич, не торопясь, шагал своей развалистой походкой и, поглядывая на меня, улыбался своей загадочной улыбкой. Когда мы дошли до первых изб, я
решил про себя, что больше ни за что в
мире не пойду рыбачить… От усталости мне просто хотелось сесть на землю и заплакать. А Николай Матвеич шагал себе как ни в чем не бывало, и мне делалось совестно.
— А чему бишь учили меня в школе? — инстинктивно спрашивает он самого себя, — ах, да! res nullius caedet primo occupant!! вещь принадлежит тому, кто первый ее захватит. — верно! — Затем он успокаивается и окончательно
решает в уме, что нет в
мире ничего столь бесполезного, как нескромные вопросы.
И то правда; но я
решу сомнение, объявляя наконец, что сам граф
Миров, который в глубокой старости познакомился со мною, хваля какую-нибудь прелестницу, всегда говаривал: «Она почти так же хороша, как была моя графиня в молодости».
Когда его позвали пить чай, он уже твёрдо
решил перестроить её
мир, вменяя это решение в прямую обязанность себе. Теперь он встретит её холодно и спокойно и придаст своему отношению к ней характер строгой критики всего, что она скажет, всего, что сделает.
«Надо уйти!» —
решил Полканов, невольно поднятый на ноги истерическими стонами юноши, в которых звучало одновременно и трогательное — прости! —
миру его души, и отчаянное — помилуй! — обращённое к женщине.
Он, очевидно, не хотел вдаваться в дальнейшие подробности, да, впрочем, и без рассказа дело было ясно.
Мир, бессильный перед формальным правом,
решил прибегнуть к «своим средствам». Тимофей явился исполнителем… Красный петух, посягательство на казенные межевые знаки, может быть, удар слегой «при исполнении обязанностей», может быть, выстрел в освещенное окно из темного сада…
— Да… Вот мы все говорили,
решали, спорили… В теории опрокидывали
миры. Приходится несколько встряхнуть не весь
мир, но… и это гораздо труднее: близкий нам вот этот маленький мирок… Необходимо вырвать у них Фруму.
Мирович(один). Несчастные, несчастные мы с нею существа!.. И что тут делать, как быть? Хорошо разным мудрецам, удивлявшим
мир своим умом, силой воли, характера,
решать великие вопросы… Там люди с их индивидуальностью — тьфу! Их переставляют, как шашки: пусть себе каждый из них летит и кувыркается, куда ему угодно. Нет, вот тут бы пришли они и рассудили, как разрубить этот маленький, житейский гордиев узел!
Теперь я предлагаю
решить самим читателям, я прошу их самих рассудить меня с Иваном Андреевичем. Неужели прав был он в эту минуту? Большой театр, как известно, заключает в себе четыре яруса лож и пятый ярус — галерею. Почему же непременно предположить, что записка упала именно из одной ложи, именно из этой самой, а не другой какой-нибудь, — например хоть из пятого яруса, где тоже бывают дамы? Но страсть исключительна, а ревность — самая исключительная страсть в
мире.
«Пущай его растет, —
решили бы мужики, — в годы войдет, за
мир в рекруты пойдет, — плакать по нем будет некому».
«И в самом деле, православные, —
решил голова, — не голых же девок ему малевать, сдадим за
мир в рекруты — пущай служит Богу и великому государю: ученые люди царю надобны — пожертвуем царскому величеству своим мирским захребетником…»
«
Мир обуял, —
решила Манефа. — Прелесть тщетного жития смущает бедную, мятежные мысли обуревают душу ее».
Как
решил я родное Заволжье покинуть, сам с собой тогда рассуждал: «Куда ж мне теперь, безродному, приклонить бедную голову, где сыскать душевного
мира и тишины, где найти успокоение помыслов и забвение всего, что было со мной?..»
Решил в монастырь идти, да подальше, как можно подальше от здешних мест.
Я должен поступать так, как я думаю, а не так, как думают люди. Правило это одинаково необходимо как в повседневной, так и в умственной жизни. Правило это трудно, потому что всегда встретишь таких людей, которые думают, что они знают твои обязанности лучше, чем ты сам. В
мире легко жить согласно мирскому мнению, а в одиночестве легко следовать своему собственному; но счастлив тот человек, который среди толпы живет так, как он в своем уединении
решил, что надо жить человеку.
Увы!.. этот блестящий и в своем роде — как и большая часть молодых служащих людей того времени — даже модно-современный адъютант, даже фразисто-либеральный в
мире светских гостиных и кабинетов, который там так легко, так хладнокровно и так административно-либерально
решал иногда, при случае, все вопросы и затруднения по крестьянским делам — здесь, перед этою толпою решительно не знал, что ему делать!
Однако этот диалектически-мистический фокус, снимая антиномию, уничтожает вместе с тем ту самую проблему, которую хочет
решать, ибо для диалектического монизма не существует ни Бога, ни
мира, ни Абсолютного, ни относительного в их противопоставлении.
Долго, до самой полночи ходил он по комнате, думал и сто раз передумывал насчет тюленя. «Ну что ж, —
решил он наконец, — ну по рублю продам, десять тысяч убытку, опричь доставки и других расходов; по восьми гривен продам — двадцать тысяч убытку. Убиваться не из чего — не по
миру же, в самом деле, пойду!.. Барышу наклад родной брат, то один, то другой на тебя поглядит… Бог даст, поправимся, а все-таки надо скорей с тюленем развязаться!..»
Много раз сходился
мир по этому делу; сначала
решили учесть опекуна, сиротское именье отдать наследнице сполна, но каждый раз сходка кончалась тем, что ответчика опивали.
— А вы знаете точно, что нужно вашему человечеству: создание нового или разрушение старого государства? Война или
мир? Революция или покой? Кто вы такой, м-р Вандергуд из Иллинойса, что беретесь
решать эти вопросы? Я ошибся: стройте богадельню и университет в Чикаго, это… безопаснее.
В святой простоте ума и сердца, я, находясь в преддверии лабиринта, думал, что я уже прошел его и что мне пора в тот затон, куда я, как сказочный ерш, попал, исходив все океаны и реки и обив все свои крылья и перья в борьбе с волнами моря житейского. Я думал, что я дошел до края моих безрассудств, когда только еще начинал к ним получать смутное влечение. Но как бы там ни было, а желание мое удалиться от
мира было непреложно — и я
решил немедленно же приводить его в действие.
Видит в больничном саду распустившийся цветок красного мака и
решает, что в этот яркий красный цветок собралось все зло
мира.
Я твердо
решил уйти из
мира и отдаться Богу, который отныне есть моя единственная любовь.
— Кто тебя ставил над ним судьею и даже исполнителем этого суда? Если Господь Бог в своей неизреченной благости допускает на земле зло и его носителей, то, значит, это входит в высшие цели Провидения, бдящего над
миром, и не человеку — этой ничтожной песчинке среди необъятного мироздания — противиться этой воле святого Промысла и самовольно
решать участь своего брата — человека, самоуправно осуждать его, не будучи даже уверенным, что суд этот не преступление самого совершенного ближним преступления.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях
мир —
решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению намерения сего новые усилия».
Вообще, всё дело войны представлялось в салоне Элен пустыми демонстрациями, которые весьма скоро кончатся
миром, и царствовало мнение Билибина, бывшего теперь в Петербурге домашним у Элен (всякий умный человек должен был быть у нее), что не порох, а те, кто его выдумали,
решает дело.