Неточные совпадения
Тогда бригадир
встал перед
миром на колени и начал каяться. ("И было то покаяние его а́спидово", [Аспид (греч.) — легендарный змей;"а́спидово покаяние" — ложное, коварное покаяние.] — опять предваряет события летописец.)
Раскольников стал было
вставать. Ему сделалось и тяжело, и душно, и как-то неловко, что он пришел сюда. В Свидригайлове он убедился как в самом пустейшем и ничтожнейшем злодее в
мире.
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь
мир голодных и рабов…
Илья Ильич и увидит после, что просто устроен
мир, что не
встают мертвецы из могил, что великанов, как только они заведутся, тотчас сажают в балаган, и разбойников — в тюрьму; но если пропадает самая вера в призраки, то остается какой-то осадок страха и безотчетной тоски.
Когда Вера, согретая в ее объятиях, тихо заснула, бабушка осторожно
встала и, взяв ручную лампу, загородила рукой свет от глаз Веры и несколько минут освещала ее лицо, глядя с умилением на эту бледную, чистую красоту лба, закрытых глаз и на все, точно рукой великого мастера изваянные, чистые и тонкие черты белого мрамора, с глубоким, лежащим в них
миром и покоем.
Вере становилось тепло в груди, легче на сердце. Она внутренно
вставала на ноги, будто пробуждалась от сна, чувствуя, что в нее льется волнами опять жизнь, что тихо, как друг, стучится
мир в душу, что душу эту, как темный, запущенный храм, осветили огнями и наполнили опять молитвами и надеждами. Могила обращалась в цветник.
«Да, артист не должен пускать корней и привязываться безвозвратно, — мечтал он в забытьи, как в бреду. — Пусть он любит, страдает, платит все человеческие дани… но пусть никогда не упадет под бременем их, но расторгнет эти узы,
встанет бодр, бесстрастен, силен и творит: и пустыню, и каменья, и наполнит их жизнью и покажет людям — как они живут, любят, страдают, блаженствуют и умирают… Зачем художник послан в
мир!..»
— Слушай, легкомысленная старуха, — начал,
вставая с дивана, Красоткин, — можешь ты мне поклясться всем, что есть святого в этом
мире, и сверх того чем-нибудь еще, что будешь наблюдать за пузырями в мое отсутствие неустанно? Я ухожу со двора.
Великое чудо, которого ждет человек и с ним весь
мир, — когда все наши мертвецы
встанут из гробов и оживут, совершится лишь в конце истории, к нему все мы должны готовиться.
Баушка Лукерья угнетенно молчала. В лице Родиона Потапыча перед ней
встал позабытый старый
мир, где все было так строго, ясно и просто и где баба чувствовала себя только бабой. Сказалась старая «расейка», несшая на своих бабьих плечах всяческую тяготу. Разве можно применить нонешнюю бабу, особенно промысловую? Их точно ветром дует в разные стороны. Настоящая беспастушная скотина… Не стало, главное, строгости никакой, а мужик измалодушествовался. Правильно говорит Родион-то Потапыч.
Он
встал и пошел дальше, приглядываясь ко всему встречному с неустанным, обостренным и в то же время спокойным вниманием, точно он смотрел на созданный богом
мир в первый раз.
Она
встала, потянулась лениво. Надавила кнопку, с легким треском упали со всех сторон шторы. Я был отрезан от
мира — вдвоем с ней.
И княжна невольно опускает на грудь свою голову. «И как хорош, как светел божий
мир! — продолжает тот же голос. — Что за живительная сила разлита всюду, что за звуки, что за звуки носятся в воздухе!.. Отчего так вдруг бодро и свежо делается во всем организме, а со дна души незаметно
встают все ее радости, все ее светлые, лучшие побуждения!»
Ижбурдин. А кто его знает! мы об таком деле разве думали? Мы вот видим только, что наше дело к концу приходит, а как оно там напредки выдет — все это в руце божией… Наше теперича дело об том только думать, как бы самим-то нам в
мире прожить, беспечальну пробыть. (
Встает.) Одначе, мы с вашим благородием тутотка забавляемся, а нас, чай, и бабы давно поди ждут… Прощенья просим.
Скончалась старушка тихо, в большом кресле на колесах, с которого в последнее время не
вставала; скончалась под звуки тапера, проводившие ее в иной
мир.
Это увещание оказывает свое действие не потому, чтобы оно заключало что-нибудь действительно убедительное, а потому что Иудушка и сам видит, что он зарапортовался, что лучше как-нибудь
миром покончить день. Поэтому он
встает с своего места, целует у маменьки ручку, благодарит «за науку» и приказывает подавать ужинать. Ужин проходит сурово и молчаливо.
Величавый образ духовной высоты
вставал перед пылкой, умной женщиной и заслонял всё прошлое, открывая перед нею какой-то новый нравственный
мир.
— Ну, так и быть! повинную голову и меч не сечет; я ж человек не злой и лиха не помню. Добро,
вставай, Григорьевна!
Мир так
мир. Дай-ка ей чарку вина, посади ее за стол да угости хорошенько, — продолжал Кудимыч вполголоса, обращаясь к приказчику. — Не надо с ней ссориться: не ровен час, меня не случится… да, что грех таить! и я насилу с ней справился: сильна, проклятая!
Старик Кеттле
встал с места и простер руки в знак
мира и любви.
Корренти
встал и довольно нагло потребовал принять Италию в число первостепенных государств."С тех пор, — говорил он, — как Рим сделался нашей столицей, непростительно даже сомневаться, что Италия призвана быть решительницей судеб
мира". Но Прокоп сразу осадил дерзкого пришельца.
Но все же передо мной в тяжелые минуты
вставали глаза Изборского, глубокие, умные и детски-наивные… Да, он много думал не над одними специальными вопросами. Глаза мудреца и ребенка… Но, если они могут так ясно смотреть на
мир, то это оттого, что он не «увидел» того, что я увидел. Увидеть значит не только отразить в уме известный зрительный образ и найти для него название. Это значит пустить его так, как я его пустил в свою душу…
— Если вам нечего другого делать, так хоть всех в
мире женщин поучайте, как меня понимать! — проговорил он,
вставая, и, сказав Меровой, что он потом зайдет к ней, ушел, не поклонившись Домне Осиповне.
Изящных женщин в целом
мире не стало! — сказал с ударением Бегушев и,
встав с своего места, начал ходить по комнате.
А завтра
снова
мир залить
вставало солнце а́ло.
На это петербургские предприниматели говорили Артуру Бенни, что в провинциях статья эта уже давно обработана, что Поволжье готово все
встать как один человек и что в Петербурге есть такие знатоки русского
мира, которые «всё знают»; но Бенни уже не верил своим политическим друзьям и все-таки собирался на ярмарку, в Нижний Новгород.
И вот — углубился я в чтение; целыми днями читал. Трудно мне и досадно: книги со мной не спорят, они просто знать меня не хотят. Одна книга — замучила: говорилось в ней о развитии
мира и человеческой жизни, — против библии было написано. Всё очень просто, понятно и необходимо, но нет мне места в этой простоте,
встаёт вокруг меня ряд разных сил, а я среди них — как мышь в западне. Читал я её раза два; читаю и молчу, желая сам найти в ней прореху, через которую мог бы я вылезти на свободу. Но не нахожу.
Не могу сидеть,
встал и пошёл, сквозь ночь, вспоминая Костины слова, видя пред собою детскую строгость его глаз, — пошёл и, опьянённый радостью, до поздней осени ходил по
миру, собирая душой щедрые и новые даяния его.
Нет у меня слов, чтобы передать восторг этой ночи, когда один во тьме я обнял всю землю любовью моею,
встал на вершину пережитого мной и увидел
мир подобным огненному потоку живых сил, бурно текущих к слиянию во единую силу, — цель её — недоступна мне.
Дядя моргнул глазами, приложил к ним одною рукою свой белый фуляр, а другою, нагнувшись, обнял Ферапонта, и… все мы поняли, что нам надо
встать с мест, и тоже закрыли глаза… Довольно было чувствовать, что здесь совершилась слава вышнему Богу и заблагоухал
мир во имя Христово, на месте сурового страха.
И вместе со словами молитв и привычными мыслями о сыне в его памяти назойливо
вставали отрывки из старых, забытых всем
миром пьес.
И казалось мне, что нигде, во всем этом затянутом метелью, беззащитном
мире нет никого, кто
встал бы смело и открыто за свое право…
Он видел, как все, начиная с детских, неясных грез его, все мысли и мечты его, все, что он выжил жизнию, все, что вычитал в книгах, все, об чем уже и забыл давно, все одушевлялось, все складывалось, воплощалось,
вставало перед ним в колоссальных формах и образах, ходило, роилось кругом него; видел, как раскидывались перед ним волшебные, роскошные сады, как слагались и разрушались в глазах его целые города, как целые кладбища высылали ему своих мертвецов, которые начинали жить сызнова, как приходили, рождались и отживали в глазах его целые племена и народы, как воплощалась, наконец, теперь, вокруг болезненного одра его, каждая мысль его, каждая бесплотная греза, воплощалась почти в миг зарождения; как, наконец, он мыслил не бесплотными идеями, а целыми
мирами, целыми созданиями, как он носился, подобно пылинке, во всем этом бесконечном, странном, невыходимом
мире и как вся эта жизнь, своею мятежною независимостью, давит, гнетет его и преследует его вечной, бесконечной иронией; он слышал, как он умирает, разрушается в пыль и прах, без воскресения, на веки веков; он хотел бежать, но не было угла во всей вселенной, чтоб укрыть его.
«Хорошо дома!» — думал Назаров в тишине и
мире вечера, окидывая широким взглядом землю, на десятки вёрст вокруг знакомую ему. Она
вставала в памяти его круглая, как блюдо, полно и богато отягощённая лесами, деревнями, сёлами, омытая десятками речек и ручьёв, — приятная, ласковая земля. В самом пупе её стоит его, Фаддея Назарова, мельница, старая, но лучшая в округе, мирно, в почёте проходит налаженная им крепкая, хозяйственная жизнь. И есть кому передать накопленное добро — умные руки примут его…
Сидя рядом с Кузиным, я слушаю краем уха этот разговор и с великим
миром в душе любуюсь — солнце опустилось за Майданский лес, из кустов по увалам
встаёт ночной сумрак, но вершины деревьев ещё облиты красными лучами. Уставшая за лето земля дремлет, готовая уснуть белым сном зимы. И всё ниже опускается над нею синий полог неба, чисто вымытый осенними дождями.
Рассвело; Аггей
встал, и вышел из леса, и пошел на светлый божий
мир, к людям.
— Ну, матушка, хорошо смиренье в обители, а в
миру иной раз никуда не годится, — взволнованным голосом сказала Марья Гавриловна,
вставая из-за стула.
Сильные
мира кажутся великими только людям, которые стоят перед ними на коленях. Только
встань люди с колен на ноги, и они увидят, что казавшиеся им такими великими люди — такие же, как и они.
Порою нечто острое и жуткое возвращало его из
мира поэзии в
мир действительности, и
вставал пред ним серьезный и словно бы какой-то лотерейный вопрос: что же делать?
Основная трудность, которая
встала при этом перед Платоном, состоит в антиномически двойственной природе, трансцендентно-имманентном характере
мира идей.
Перед ним
встает соблазн стать магическим, приобрести власть над этим
миром, с которым оно связано чрез свою материю, восприемлющую художественную форму.
Распахнулась там занавеска… «Проснулась,
встает моя дорогая… — думает Петр Степаныч. — Спроважу Ермила, к ней пойду… Пущай их там постригают!.. А мы?.. Насладимся любовью и все в
мире забудем. Пускай их в часовне поют! Мы с нею в блаженстве утонем… Какая ножка у нее, какая…»
Но опять и опять следует подчеркнуть: голоса эти призывают не к добру. К живой жизни они зовут, к полному, целостному обнаружению жизни, и обнаружение это довлеет само себе, в самом себе несет свою цель, — оно бесцельно. Из живой же жизни — именно потому, что она — живая жизнь, — само собою родится благо, сама собою
встает цель. «Каждая личность, — говорит Толстой в «Войне и
мире», — носит в самой себе свои цели и между тем носит их для того, чтобы служить недоступным человеку целям общим».
Собственно говоря, и Исмайлов был в своем роде проказник и куртизан, да и сам генерал тоже, а между тем оба так и топорщатся, так и
встают на дыбы, чтобы видно было
миру и департаменту, какие они «истинно русские люди»…
«Ты, с твоими звонкими словами о широком и большом, — ты увидел в этом пустоту. Я буду при тебе смеяться надо всем, ты можешь беситься, а я знаю:
встану, подниму из широких рукавов нагие руки, потянусь к тебе, — и пусть ты не говоришь, а пьянящая тайна моих объятий для тебя глубже и прекраснее скучных дел
мира».
Из-за этого образа
вставал другой, не столько ослепительный, а все-таки светлый, привлекательный, с животворной улыбкой, с очами, ласкающими сердце, с детским, игривым говором, вносящим в него
мир и отраду.
И в темноте беспредельно раздвинувшей границы комнаты,
вставала перед зачарованными глазами Любы крохотная горсточка людей, страшно молодых, лишенных матери и отца, безнадежно враждебных и тому
миру, с которым борются, и тому — за который борются они.