Неточные совпадения
— Да
помилуй, ради самого Бога,
князь, что̀ я сделала? — говорила княгиня, чуть не плача.
— Какой жалкий, и какое
милое у него лицо! — сказал
князь. — Что же ты не подошла? Он что-то хотел сказать тебе?
— Очень вам благодарна, моя
милая, за вашу внимательность; а что
князь Михайло не приехал, так что ж про то и говорить… у него всегда дел пропасть, да и то сказать, что ему за удовольствие с старухой сидеть?
— Отчего это наша
милая Наталья Николаевна не приехала? — спросил вдруг
князь Иван Иваныч после минутного молчания.
—
Князь,
помилуйте Лизу,
милый, — вскричал я, — не мучьте ее по крайней мере хоть теперь, не ревнуйте!
— Какие вы по-прежнему
милые вещи говорите,
князь, — воскликнул я, стараясь искренно рассмеяться.
— Без десяти минут три, — спокойно произнесла она, взглянув на часы. Все время, пока я говорил о
князе, она слушала меня потупившись, с какою-то хитренькою, но
милою усмешкой: она знала, для чего я так хвалю его. Лиза слушала, наклонив голову над работой, и давно уже не ввязывалась в разговор.
— А угадай. Мучить не буду: за
князя Николая Ивановича, за твоего
милого старичка.
—
Милый мой, ты чрезвычайно со мной бесцеремонен. Впрочем, до свиданья; насильно мил не будешь. Я позволю себе только один вопрос: ты действительно хочешь оставить
князя?
— А это… а это — мой
милый и юный друг Аркадий Андреевич Дол… — пролепетал
князь, заметив, что она мне поклонилась, а я все сижу, — и вдруг осекся: может, сконфузился, что меня с ней знакомит (то есть, в сущности, брата с сестрой). Подушка тоже мне поклонилась; но я вдруг преглупо вскипел и вскочил с места: прилив выделанной гордости, совершенно бессмысленной; все от самолюбия.
Тут я рассказал ему весь мой визит до чрезвычайной подробности. Он все выслушал молча; о возможности сватовства
князя к Анне Андреевне не промолвил ни слова; на восторженные похвалы мои Анне Андреевне промямлил опять, что «она —
милая».
— Позвольте,
князь, — пролепетал я, отводя назад обе мои руки, — я вам должен сказать искренно — и рад, что говорю при
милом нашем
князе, — что я даже желал с вами встретиться, и еще недавно желал, всего только вчера, но совсем уже с другими целями.
Мы после узнали, что для изготовления этого великолепного обеда был приглашен повар симабарского удельного
князя. Симабара — большой залив по ту сторону мыса Номо,
милях в двадцати от Нагасаки. Когда
князь Симабара едет ко двору, повар, говорили японцы, сопутствует ему туда щеголять своим искусством.
— Ей кажется, что всем интересно видеть ее детей, — сказала мать, улыбаясь на
милую бестактность дочери. —
Князю совсем неинтересно.
После обеда Кирила Петрович предложил ехать верхом, но
князь извинился, указывая на свои бархатные сапоги и шутя над своею подагрой; он предпочел прогулку в линейке, с тем чтоб не разлучаться с
милою своей соседкою.
— Но отчего же вы не обратились ко мне? я бы давно с величайшей готовностью…
Помилуйте! я сам сколько раз слышал, как
князь [Подразумевается
князь Дмитрий Владимирович Голицын, тогдашний московский главнокомандующий.] говорил: всякий дворянин может войти в мой дом, как в свой собственный…
— Марфа Борисовна, двадцать пять рублей… все, что могу помощию благороднейшего друга.
Князь! Я жестоко ошибся! Такова… жизнь… А теперь… извините, я слаб, — продолжал генерал, стоя посреди комнаты и раскланиваясь во все стороны, — я слаб, извините! Леночка! подушку…
милая!
— Лизавета Прокофьевна, что вы,
помилуйте? — чуть не привскочил
князь от изумления.
Наконец, хотя бессовестно и непорядочно так прямо преследовать человека, но я вам прямо скажу: я пришел искать вашей дружбы,
милый мой
князь; вы человек бесподобнейший, то есть не лгущий на каждом шагу, а может быть, и совсем, а мне в одном деле нужен друг и советник, потому что я решительно теперь из числа несчастных…
—
Помилуйте,
князь, что вы говорите, опомнитесь!
— Всё это не так,
милый друг, — проговорил Иван Федорович, сильно волнуясь, — это… это почти невозможно, если это так, Глаша… Извините,
князь, извините, дорогой мой!.. Лизавета Прокофьевна! — обратился он к супруге за помощью, — надо бы… вникнуть…
Князь заметил
милый, ласковый взгляд Веры Лебедевой, тоже торопившейся пробраться к нему сквозь толпу.
Но если Ганя и в самом деле ждал целого рода нетерпеливых вопросов, невольных сообщений, дружеских излияний, то он, конечно, очень ошибся. Во все двадцать минут его посещения
князь был даже очень задумчив, почти рассеян. Ожидаемых вопросов, или, лучше сказать, одного главного вопроса, которого ждал Ганя, быть не могло. Тогда и Ганя решился говорить с большою выдержкой. Он, не умолкая, рассказывал все двадцать минут, смеялся, вел самую легкую,
милую и быструю болтовню, но до главного не коснулся.
—
Помилуй,
князь, опомнись! — говорил он, хватая его за руку, — брось! Видишь, какая она! Как отец говорю…
— Пойдемте гулять, пойдемте гулять! — кричала Аделаида, — все вместе и непременно
князь с нами; незачем вам уходить,
милый вы человек!
— Спасибо вам,
князь, эксцентрический друг нашего дома, за приятный вечер, который вы нам всем доставили. Небось ваше сердце радуется теперь, что удалось вам и нас прицепить к вашим дурачествам… Довольно,
милый друг дома, спасибо, что хоть себя-то дали наконец разглядеть хорошенько!..
— Не труните,
милые, еще он, может быть, похитрее всех вас трех вместе. Увидите. Но только что ж вы,
князь, про Аглаю ничего не сказали? Аглая ждет, и я жду.
—
Помилуйте, Лев Николаевич, — с некоторою досадой вскричал
князь Щ., — разве вы не видите, что он вас ловит; он решительно смеется и именно вас предположил поймать на зубок.
Но уверяю вас,
милый, добрый мой
князь, что в Гане есть сердце.
Но согласись,
милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как я глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с тобой: «Разве вы не могли, говорит, до сих пор догадаться»), что эта помешанная «забрала себе в голову во что бы то ни стало меня замуж за
князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча из дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения не дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и вышла.
— Как жаль, как жаль, и как нарочно! — с глубочайшим сожалением повторил несколько раз Ардалион Александрович. — Доложите же, мой
милый, что генерал Иволгин и
князь Мышкин желали засвидетельствовать собственное свое уважение и чрезвычайно, чрезвычайно сожалели…
На обстоятельную, но отрывистую рекомендацию Гани (который весьма сухо поздоровался с матерью, совсем не поздоровался с сестрой и тотчас же куда-то увел из комнаты Птицына) Нина Александровна сказала
князю несколько ласковых слов и велела выглянувшему в дверь Коле свести его в среднюю комнату. Коля был мальчик с веселым и довольно
милым лицом, с доверчивою и простодушною манерой.
Да
помилуйте,
князь: то уж такое простодушие, такая невинность, каких и в золотом веке не слыхано, и вдруг в то же время насквозь человека пронзаете, как стрела, такою глубочайшею психологией наблюдения.
— Еще две минуты,
милый Иван Федорович, если позволишь, — с достоинством обернулась к своему супругу Лизавета Прокофьевна, — мне кажется, он весь в лихорадке и просто бредит; я в этом убеждена по его глазам; его так оставить нельзя. Лев Николаевич! мог бы он у тебя ночевать, чтоб его в Петербург не тащить сегодня? Cher prince, [Дорогой
князь (фр.).] вы скучаете? — с чего-то обратилась она вдруг к
князю Щ. — Поди сюда, Александра, поправь себе волосы, друг мой.
Князь N., этот
милый, этот бесспорно остроумный и такого высокого чистосердечия человек, был на высшей степени убеждения, что он — нечто вроде солнца, взошедшего в эту ночь над гостиной Епанчиных.
Я быстрей лесной голубки
По Дунаю полечу,
И рукав бобровой шубки
Я в Каяле обмочу;
Князю милому предстану
И на теле на больном
Окровавленную рану
Оботру тем рукавом.
Князю милому предстану
И на теле на больном
Окровавленную рану
Оботру тем рукавом.
Потихоньку я выучил лучшие его стихотворения наизусть. Дело доходило иногда до ссоры, но ненадолго: на мировой мы обыкновенно читали наизусть стихи того же
князя Долгорукова, под названием «Спор». Речь шла о достоинстве солнца и луны. Я восторженно декламировал похвалы солнцу, а Миницкая повторяла один и тот же стих, которым заканчивался почти каждый куплет: «Все так, да мне луна
милей». Вот как мы это делали...
— Разбогател я, господин мой
милый, смелостью своей: вот этак тоже собакой-то бегаючи по Москве, прослышал, что
князь один на Никитской два дома строил; я к нему прямо, на дворе его словил, и через камердинера не хотел об себе доклад делать.
Когда же случившийся тут
князь объяснил сластолюбивому старичку, что этот самый Ихменев — отец той самой Натальи Николаевны (а
князь не раз прислуживал графу по этим делам),то вельможный старичок только засмеялся и переменил гнев на милость: сделано было распоряжение отпустить Ихменева на все четыре стороны; но выпустили его только на третий день, причем (наверно, по распоряжению
князя) объявили старику, что сам
князь упросил графа его
помиловать.
—
Помилуйте, ведь и
князь Лев Михайлыч принимает господина Горехвастова! — решился я сказать.
Хоробиткина.
Помилуйте, как же это можно-с!
Князь особы семейные-с, они понимать это могут-с…
Разбитной. Я должен вам сказать,
милая Анна Ивановна, у
князя нет секретов. Наш старик любит говорить à coeur ouvert… с открытым сердцем — проклятый русский язык! (Вполголоса ей.) И притом неужели вы от меня хотите иметь секреты?
Хоробиткина. Помилуйте-с, я не к вам, а к его сиятельству, господину князю-с.
Был у меня знакомый… ну, самый, то есть,
милый человек… и образованный и с благородными чувствами… так он даже целый год ходил, чтоб только место станового получить, и все, знаете, один ответ (подражая голосу и манере
князя Чебылкина...
Разбитной. Отчего же перед
князем, а не передо мной? поверьте,
милая Анна Ивановна, что я сумею вполне оценить…
Князь Чебылкин (Шифелю). Так ты полагаешь, мой
милый, что это у нее нервное?
С тех пор, однако ж, как двукратно княгиня Чебылкина съездила с дочерью в столицу, восторги немного поохладились: оказывается, «qu'on n'y est jamais chez soi», [что там никогда не чувствуешь себя дома (франц.)] что «мы отвыкли от этого шума», что «le prince Курылкин, jeune homme tout-à-fait charmant, — mais que ça reste entre nous — m'a fait tellement la cour, [
Князь Курылкин, совершенно очаровательный молодой человек — но пусть это останется между нами — так ухаживал за мной (франц.).] что просто совестно! — но все-таки какое же сравнение наш
милый, наш добрый, наш тихий Крутогорск!»
— Без сомнения, — подхватил
князь, — но, что дороже всего было в нем, — продолжал он, ударив себя по коленке, — так это его любовь к России: он, кажется, старался изучить всякую в ней мелочь: и когда я вот бывал в последние годы его жизни в Петербурге, заезжал к нему, он почти каждый раз говорил мне: «
Помилуй,
князь, ты столько лет живешь и таскаешься по провинциям: расскажи что-нибудь, как у вас, и что там делается».
— Нет, нет этого букета!.. — говорил
князь, доедая суп. — А котлеты уж, мой
милый, никуда негодны, — прибавил он, обращаясь к лакею, — и сухи и дымом воняют. Нет, это варварство, так распоряжаться нашими желудками! Не правда ли? — отнесся он к Калиновичу.