Неточные совпадения
Грушницкий принял таинственный
вид: ходит, закинув руки за спину, и никого не узнает; нога его вдруг выздоровела: он едва хромает. Он нашел случай вступить в разговор с княгиней и сказал какой-то комплимент княжне: она, видно, не очень разборчива, ибо с тех пор отвечает на его поклон самой
милой улыбкою.
— О!
помилуйте, ничуть. Я не насчет того говорю, чтобы имел какое-нибудь, то есть, критическое предосуждение о вас. Но позвольте доложить, не будет ли это предприятие или, чтоб еще более, так сказать, выразиться, негоция, [Негоция — коммерческая сделка.] — так не будет ли эта негоция несоответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим
видам России?
Но, получив посланье Тани,
Онегин живо тронут был:
Язык девических мечтаний
В нем думы роем возмутил;
И вспомнил он Татьяны
милойИ бледный цвет, и
вид унылый;
И в сладостный, безгрешный сон
Душою погрузился он.
Быть может, чувствий пыл старинный
Им на минуту овладел;
Но обмануть он не хотел
Доверчивость души невинной.
Теперь мы в сад перелетим,
Где встретилась Татьяна с ним.
— Нужно? — Вот вы и решайте, — посоветовал рыжебородый. — Выпейте винца и — решите. Решаться,
милый, надо в пьяном
виде… или — закрыв глаза…
Однажды Самгин стоял в Кремле, разглядывая хаотическое нагромождение домов города, празднично освещенных солнцем зимнего полудня. Легкий мороз озорниковато пощипывал уши, колючее сверканье снежинок ослепляло глаза; крыши, заботливо окутанные толстыми слоями серебряного пуха, придавали городу
вид уютный; можно было думать, что под этими крышами в светлом тепле дружно живут очень
милые люди.
— Самое лучшее, мой
милый, это то, что ты засмеялся. Трудно представить, сколько этим каждый человек выигрывает, даже в наружности. Я серьезнейшим образом говорю. У него, Татьяна Павловна, всегда такой
вид, будто у него на уме что-то столь уж важное, что он даже сам пристыжен сим обстоятельством.
— Я просто вам всем хочу рассказать, — начал я с самым развязнейшим
видом, — о том, как один отец в первый раз встретился с своим
милым сыном; это именно случилось «там, где ты рос»…
Дорога, первые 12
миль, идет по берегу, то у подошвы утесов, то песками, или по ребрам скал, все по шоссе; дорога невеселая, хотя море постоянно в
виду, а над головой теснятся утесы, усеянные кустарниками, но все это мрачно, голо.
Станция называется Маймакан. От нее двадцать две версты до станции Иктенда. Сейчас едем. На горах не оттаял вчерашний снег; ветер дует осенний; небо скучное, мрачное; речка потеряла веселый
вид и опечалилась, как печалится вдруг резвое и
милое дитя. Пошли опять то горы, то просеки, острова и долины. До Иктенды проехали в темноте, лежа в каюте, со свечкой, и ничего не видали. От холода коченели ноги.
Утро чудесное, море синее, как в тропиках, прозрачное; тепло, хотя не так, как в тропиках, но, однако ж, так, что в байковом пальто сносно ходить по палубе. Мы шли все в
виду берега. В полдень оставалось
миль десять до места; все вышли, и я тоже, наверх смотреть, как будем входить в какую-то бухту, наше временное пристанище. Главное только усмотреть вход, а в бухте ошибиться нельзя: промеры показаны.
Потом, вникая в устройство судна, в историю всех этих рассказов о кораблекрушениях, видишь, что корабль погибает не легко и не скоро, что он до последней доски борется с морем и носит в себе пропасть средств к защите и самохранению, между которыми есть много предвиденных и непредвиденных, что, лишась почти всех своих членов и частей, он еще тысячи
миль носится по волнам, в
виде остова, и долго хранит жизнь человека.
Я писал вам, как я был очарован островом (и вином тоже) Мадеры. Потом, когда она скрылась у нас из
вида, я немного разочаровался. Что это за путешествие на Мадеру? От Испании рукой подать, всего каких-нибудь
миль триста! Это госпиталь Европы.
Необозрим он, правда: зришь его не больше как
миль на шесть вокруг, а там спускается на него горизонт в
виде довольно грязной занавески.
Милые, твердые, красные губы ее всё так же морщились, как и прежде при
виде его, от неудержимой радости.
Все молча остановились у большого камня. Алеша посмотрел, и целая картина того, что Снегирев рассказывал когда-то об Илюшечке, как тот, плача и обнимая отца, восклицал: «Папочка, папочка, как он унизил тебя!» — разом представилась его воспоминанию. Что-то как бы сотряслось в его душе. Он с серьезным и важным
видом обвел глазами все эти
милые, светлые лица школьников, Илюшиных товарищей, и вдруг сказал им...
Видите, голубчик мой, — госпожа Хохлакова вдруг приняла какой-то игривый
вид, и на устах ее замелькала
милая, хотя и загадочная улыбочка, — видите, я подозреваю… вы меня простите, Алеша, я вам как мать… о нет, нет, напротив, я к вам теперь как к моему отцу… потому что мать тут совсем не идет…
— Да вы-то меня, может, тоже не так совсем понимаете,
милая барышня, я, может, гораздо дурнее того, чем у вас на
виду. Я сердцем дурная, я своевольная. Я Дмитрия Федоровича, бедного, из-за насмешки одной тогда заполонила.
Между бровями на лбу появилась небольшая вертикальная морщинка, придававшая
милому лицу ее
вид сосредоточенной в себе задумчивости, почти даже суровой на первый взгляд.
Ну из чего он бегает,
помилуйте, то и дело на часы смотрит, улыбается, потеет, важный
вид принимает, нас с голоду морит?
— Это чтоб вы изволите говорить комплименты? Вы хотите быть любезным? Но я слишком хорошо знаю: льстят затем, чтобы господствовать под
видом покорности. Прошу вас вперед говорить проще!
Милый мой, ты захвалишь меня! Мне стыдно, мой
милый, — нет, не хвали меня, чтоб я не стала слишком горда.
Но Александр умер, и Аракчеев пал. Дело Витберга при Николае приняло тотчас худший
вид. Оно тянулось десять лет и с невероятными нелепостями. Обвинительные пункты, признанные уголовной палатой, отвергаются сенатом. Пункты, в которых оправдывает палата, ставятся в вину сенатом. Комитет министров принимает все обвинения. Государь, пользуясь «лучшей привилегией царей —
миловать и уменьшать наказания», прибавляет к приговору — ссылку на Вятку.
Помню я еще, как какому-то старосте за то, что он истратил собранный оброк, отец мой велел обрить бороду. Я ничего не понимал в этом наказании, но меня поразил
вид старика лет шестидесяти: он плакал навзрыд, кланялся в землю и просил положить на него, сверх оброка, сто целковых штрафу, но
помиловать от бесчестья.
Старик должен был сам подойти к девочке и вывел ее за руку. Устюше было всего восемь лет. Это была прехорошенькая девочка с русыми волосами, голубыми глазками и пухлым розовым ротиком. Простое ситцевое розовое платьице делало ее такою
милою куколкой. У Тараса Семеныча сразу изменился весь
вид, когда он заговорил с дочерью, — и лицо сделалось такое доброе, и голос ласковый.
Пищик.
Видом видать, слыхом слыхать… (Целуется с Лопахиным.) Коньячком от тебя попахивает,
милый мой, душа моя. А мы тут тоже веселимся.
Но согласись,
милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред матерью с
видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как я глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с тобой: «Разве вы не могли, говорит, до сих пор догадаться»), что эта помешанная «забрала себе в голову во что бы то ни стало меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча из дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения не дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и вышла.
— Любите, а так мучаете!
Помилуйте, да уж тем одним, что он так на
вид положил вам пропажу, под стул да в сюртук, уж этим одним он вам прямо показывает, что не хочет с вами хитрить, а простодушно у вас прощения просит. Слышите: прощения просит! Он на деликатность чувств ваших, стало быть, надеется; стало быть, верит в дружбу вашу к нему. А вы до такого унижения доводите такого… честнейшего человека!
…Я с отрадой смотрю на Аннушку нашу — миловидную наивную болтунью, — в разговоре она
милее, нежели на письме… Велел принести папку — отдал Аннушке две иллюминованные литографии (
виды Везувия — Неаполь и Сорренто), которые я купил в Москве. Она рисует изрядно. Буду видеть и с карандашом в руках. При этом осмотре моих рисунков директриса получила в дар портреты П. Борисова, Волконского и Одоевского…
— А перед вами пьяный и растерзанный городовой; вы стоите от него отвернувшись и говорите: «Мой
милый друг, застегнись, пожалуйста, а то мне, как начальнику, неловко тебя видеть в этом
виде» — и все эти три карикатуры будут названы: свобода нравов.
И в наружности, и в манерах его прежде всего поражала очень
милая смесь откровенной преданности с застенчивою почтительностью; сверх того, он имел постоянно бодрый
вид, а когда смотрел в глаза старшим, то взгляд его так отливал доверчивостью и признательностью, что старшие, в свою очередь, не могли оторвать от него глаз и по этой причине называли его василиском благонравия.
—
Помилуй! — говорит. — Да я затем и веду страшные разговоры, чтоб падший дух в себе подкрепить! Но знаешь, что иногда приходит мне на мысль? — прибавил он печально, — что в этих горах, в
виду этой суровой природы, мне суждено испустить многомятежный мой дух!
Но когда я, со слезами на глазах, просил его успокоиться; когда я доказал ему, что в
видах его же собственной пользы лучше, ежели дело его будет в руках человека, ему сочувствующего (я могу признавать его обличения несвоевременными, но не сочувствовать им — не могу!), когда я, наконец, подал ему стакан чаю и предложил папиросу, он мало-помалу смягчился. И теперь,
милая маменька, из этого чувствительного, но не питающего к начальству доверия человека я вью веревки!
— Смеется — ему что! —
Помилуйте! разве возможная вещь в торговом деле ненависть питать! Тут, сударь, именно смеяться надо, чтобы завсегда в человеке свободный дух был. Он генерала-то смешками кругом пальца обвел; сунул ему, этта, в руку пакет, с
виду толстый-претолстый: как, мол? — ну, тот и смалодушествовал. А в пакете-то ассигнации всё трехрублевые. Таким манером он за каких-нибудь триста рублей сразу человека за собой закрепил. Объясняться генерал-то потом приезжал.
—
Миль пардон, мадам [Тысяча извинений, сударыня (франц.).]. Се ма фот!.. Это моя вина! — воскликнул Бобетинский, подлетая к ней. На ходу он быстро шаркал ногами, приседал, балансировал туловищем и раскачивал опущенными руками с таким
видом, как будто он выделывал подготовительные па какого-то веселого балетного танца. — Ваш-шу руку. Вотр мэн, мадам. Господа, в залу, в залу!
Бывает и еще особый
вид чиновника — чиновник-щука, который во время жора заглатывает пискарей; но осетры, ma chère enfant, c'est si beau, si grand, si sublime, [
милое мое дитя, это так красиво, так крупно, так величественно (франц.).] что на такую мелкую рыбешку, как пискари, не стоит обращать и внимание.
—
Помилуйте, ваше высокоблагородие, — произнес он с таинственным
видом, наклонившись ко мне, — часа через два у них, можно сказать, ни синя пороха не останется… это верное дело-с.
—
Помилуйте, — возражает Алексей Дмитрич, — как же вы не понимаете? Ну, вы представьте себе две комиссии: одна комиссия и другая комиссия, и в обеих я, так сказать, первоприсутствующий… Ну вот, я из одной комиссии и пишу, теперича, к себе, в другую комиссию, что надо вот Василию Николаичу дом починить, а из этой-то комиссии пишу опять к себе в другую комиссию, что, врешь, дома чинить не нужно, потому что он в своем
виде… понимаете?
Но вот долетают до вас звуки колоколов, зовущих ко всенощной; вы еще далеко от города, и звуки касаются слуха вашего безразлично, в
виде общего гула, как будто весь воздух полон чудной музыки, как будто все вокруг вас живет и дышит; и если вы когда-нибудь были ребенком, если у вас было детство, оно с изумительною подробностью встанет перед вами; и внезапно воскреснет в вашем сердце вся его свежесть, вся его впечатлительность, все верованья, вся эта
милая слепота, которую впоследствии рассеял опыт и которая так долго и так всецело утешала ваше существование.
Тут и
милая старушка, которая уже теперь не может прийти в себя от умиления при
виде той массы панталон, которая все больше и больше увеличивается, по мере приближения к центру городка.
Прогулка Санина с Марьей Николаевной, беседа Санина с Марьей Николаевной продолжалась час с лишком. И ни разу они не останавливались — все шли да шли по бесконечным аллеям парка, то поднимаясь в гору и на ходу любуясь
видом, то спускаясь в долину и укрываясь в непроницаемую тень — и все рука с рукой. Временами Санину даже досадно становилось: он с Джеммой, с своей
милой Джеммой никогда так долго не гулял… а тут эта барыня завладела им — и баста!
Держалась она всегда необыкновенно прямо, как будто не могла иначе, откинув немного назад голову, и это давало ей, с ее красотой и высоким ростом, несмотря на ее худобу, даже костлявость, какой-то царственный
вид, который отпугивал бы от нее, если бы не ласковая, всегда веселая улыбка и рта, и прелестных блестящих глаз, и всего ее
милого, молодого существа.
Теперь он не упускает из
вида спины государя, но острый взгляд в то же время щелкает своим верным фотографическим аппаратом. Вот царица. Она вовсе маленькая, но какая изящная. Она быстро кланяется головой в обе стороны, ее темные глаза влажны, но на губах легкая
милая улыбка.
— А для
вида — и совсем нехорошо выйдет.
Помилуйте, какой тут может быть
вид! На днях у нас обыватель один с теплых вод вернулся, так сказывал: так там чисто живут, так чисто, что плюнуть боишься: совестно! А у нас разве так возможно? У нас, сударь, доложу вам, на этот счет полный простор должен быть дан!
—
Помилуй, Онуфрий сам именно ее и имел в
виду. При сношениях с инородцами нет, говорит, этой науки полезнее.
Он рассмеялся с таким
видом, который должен был показать, что последние слова — не более, как
милая, дружеская шутка, сказанная небрежно и даже грубовато-простым и сердечным малым.
— Боярыня, лебедушка моя, — сказал он с довольным
видом, — да благословит тебя прещедрый господь и московские чудотворцы! Нелегко мне укрыть тебя от княжеских людей, коль, неравно, они сюда наедут! Только уж послужу тебе своею головою, авось бог нас
помилует!
Несколько раз Порфирий Владимирыч заглядывал в ее комнату, чтоб покалякать с
милым другом маменькой (он очень хорошо понимал ее приготовления к отъезду, но делал
вид, что ничего не замечает), но Арина Петровна не допускала его.
Нового Гнедка, наконец, выбрали и купили. Это была славная лошадка, молоденькая, красивая, крепкая и с чрезвычайно
милым, веселым
видом. Уж, разумеется, по всем другим статьям она оказалась безукоризненною. Стали торговаться: просили тридцать рублей, наши давали двадцать пять. Торговались горячо и долго, сбавляли и уступали. Наконец, самим смешно стало.
«Ваше благородие, — кричит несчастный, —
помилуйте, будьте отец родной, заставьте за себя век бога молить, не погубите, помилосердствуйте!» Жеребятников только, бывало, того и ждет; тотчас остановит дело и тоже с чувствительным
видом начинает разговор с арестантом...
— Ах, это так понятно! — живо заговорила Людмила с
видом обиженной, но простившей свою обиду
милой девицы, — он же вам не чужой. Конечно, вас не могут не волновать все эти глупые сплетни. Нам и со стороны было его жалко, потому мы его и приласкали. А в нашем городе сейчас из всего сделают преступление. Здесь, если бы вы знали, такие ужасные, ужасные люди!
Все сестры надушились сладко-влажным клематитом, — вышли спокойные, веселые, миловидные, нарядные, как всегда, наполнили гостиную своим
милым лепетом, приветливостью и веселостью. Екатерина Ивановна была сразу очарована их
милым и приличным
видом. Нашли распутниц! — подумала она досадливо о гимназических педагогах. А потом подумала, что они, может быть, напускают на себя скромный
вид. Решилась не поддаваться их чарам.