Неточные совпадения
И все судьи у них, в ихних странах, тоже все неправедные; так им,
милая девушка, и в просьбах пишут: «Суди меня, судья неправедный!» А то есть еще
земля, где все люди с песьими головами.
Говорят, такие страны есть,
милая девушка, где и царей-то нет православных, а салтаны
землей правят.
Феклуша. Бла-алепие,
милая, бла-алепие! Красота дивная! Да что уж говорить! В обетованной
земле живете! И купечество все народ благочестивый, добродетелями многими украшенный! Щедростию и подаяниями многими! Я так довольна, так, матушка, довольна, по горлушко! За наше неоставление им еще больше щедрот приумножится, а особенно дому Кабановых.
В одной
земле сидит на троне салтан Махнут турецкий, а в другой — салтан Махнут персидский; и суд творят они,
милая девушка, надо всеми людьми, и что ни судят они, все неправильно.
— Это, батюшка,
земля стоит на трех рыбах, — успокоительно, с патриархально-добродушною певучестью объяснял мужик, — а против нашего, то есть, миру, известно, господская воля; потому вы наши отцы. А чем строже барин взыщет, тем
милее мужику.
— С неделю тому назад сижу я в городском саду с
милой девицей, поздно уже, тихо, луна катится в небе, облака бегут, листья падают с деревьев в тень и свет на
земле; девица, подруга детских дней моих, проститутка-одиночка, тоскует, жалуется, кается, вообще — роман, как следует ему быть. Я — утешаю ее: брось, говорю, перестань! Покаяния двери легко открываются, да — что толку?.. Хотите выпить? Ну, а я — выпью.
— Ну, — чего там годить? Даже — досадно. У каждой нации есть царь, король, своя
земля, отечество… Ты в солдатах служил? присягу знаешь? А я — служил. С японцами воевать ездил, — опоздал, на мое счастье, воевать-то. Вот кабы все люди евреи были, у кого нет земли-отечества, тогда — другое дело. Люди,
милый человек, по
земле ходят, она их за ноги держит, от своей
земли не уйдешь.
О
милый мой,
Ты будешь царь
земли родной!
Твоим сединам как пристанет
Корона царская!
— Верю, верю, бабушка! Ну так вот что: пошлите за чиновником в палату и велите написать бумагу: дом, вещи,
землю, все уступаю я
милым моим сестрам, Верочке и Марфеньке, в приданое…
— Знаешь ли ты,
милый вьюнош, — начал он опять, как бы продолжая прежнюю речь, — знаешь ли ты, что есть предел памяти человека на сей
земле?
Перед глазами, в трех
милях, лежит масса бурых холмов, один выше другого; разнообразные глыбы
земли и скал, брошенных в кучу, лезут друг через друга все выше и выше.
— «Ангелов творче и Господи сил, — продолжал он, — Иисусе пречудный, ангелов удивление, Иисусе пресильный, прародителей избавление, Иисусе пресладкий, патриархов величание, Иисусе преславный, царей укрепление, Иисусе преблагий, пророков исполнение, Иисусе предивный, мучеников крепость, Иисусе претихий, монахов радосте, Иисусе премилостивый, пресвитеров сладость, Иисусе премилосердый, постников воздержание, Иисусе пресладостный, преподобных радование, Иисусе пречистый, девственных целомудрие, Иисусе предвечный, грешников спасение, Иисусе, Сыне Божий,
помилуй мя», добрался он наконец до остановки, всё с большим и большим свистом повторяя слово Иисусе, придержал рукою рясу на шелковой подкладке и, опустившись на одно колено, поклонился в
землю, а хор запел последние слова: «Иисусе, Сыне Божий,
помилуй мя», а арестанты падали и подымались, встряхивая волосами, остававшимися на половине головы, и гремя кандалами, натиравшими им худые ноги.
А я тебя буду ждать: ведь я чувствую же, что ты единственный человек на
земле, который меня не осудил, мальчик ты мой
милый, я ведь чувствую же это, не могу же я это не чувствовать!..
— Что это, я спала? Да… колокольчик… Я спала и сон видела: будто я еду, по снегу… колокольчик звенит, а я дремлю. С
милым человеком, с тобою еду будто. И далеко-далеко… Обнимала-целовала тебя, прижималась к тебе, холодно будто мне, а снег-то блестит… Знаешь, коли ночью снег блестит, а месяц глядит, и точно я где не на
земле… Проснулась, а милый-то подле, как хорошо…
Ибо знайте,
милые, что каждый единый из нас виновен за всех и за вся на
земле несомненно, не только по общей мировой вине, а единолично каждый за всех людей и за всякого человека на сей
земле.
Уходит наконец от них, не выдержав сам муки сердца своего, бросается на одр свой и плачет; утирает потом лицо свое и выходит сияющ и светел и возвещает им: «Братья, я Иосиф, брат ваш!» Пусть прочтет он далее о том, как обрадовался старец Иаков, узнав, что жив еще его
милый мальчик, и потянулся в Египет, бросив даже Отчизну, и умер в чужой
земле, изрекши на веки веков в завещании своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно в кротком и боязливом сердце его во всю его жизнь, о том, что от рода его, от Иуды, выйдет великое чаяние мира, примиритель и спаситель его!
— Видишь. Непременно иди. Не печалься. Знай, что не умру без того, чтобы не сказать при тебе последнее мое на
земле слово. Тебе скажу это слово, сынок, тебе и завещаю его. Тебе, сынок
милый, ибо любишь меня. А теперь пока иди к тем, кому обещал.
— Ах вы, отцы наши, милостивцы наши! — запел он опять… — Да
помилуйте вы меня… да ведь мы за вас, отцы наши, денно и нощно Господу Богу молимся…
Земли, конечно, маловато…
Помню я еще, как какому-то старосте за то, что он истратил собранный оброк, отец мой велел обрить бороду. Я ничего не понимал в этом наказании, но меня поразил вид старика лет шестидесяти: он плакал навзрыд, кланялся в
землю и просил положить на него, сверх оброка, сто целковых штрафу, но
помиловать от бесчестья.
В Англии артистический период заменен пароксизмом
милых оригинальностей и эксцентрических любезностей, то есть безумных проделок, нелепых трат, тяжелых шалостей, увесистого, но тщательно скрытого разврата, бесплодных поездок в Калабрию или Квито, на юг, на север — по дороге лошади, собаки, скачки, глупые обеды, а тут и жена с неимоверным количеством румяных и дебелых baby, [детей (англ.).] обороты, «Times», парламент и придавливающий к
земле ольдпорт. [старый портвейн (от англ. old port).]
Но самое большое впечатление произвело на него обозрение Пулковской обсерватории. Он купил и себе ручной телескоп, но это совсем не то. В Пулковскую трубу на луне «как на ладони видно: горы, пропасти, овраги… Одним словом — целый мир, как наша
земля. Так и ждешь, что вот — вот поедет мужик с телегой… А кажется маленькой потому, что, понимаешь, тысячи, десятки тысяч… Нет, что я говорю: миллионы миллионов
миль отделяют от луны нашу
землю».
Он так часто и грустно говорил: было, была, бывало, точно прожил на
земле сто лет, а не одиннадцать. У него были, помню, узкие ладони, тонкие пальцы, и весь он — тонкий, хрупкий, а глаза — очень ясные, но кроткие, как огоньки лампадок церковных. И братья его были тоже
милые, тоже вызывали широкое доверчивое чувство к ним, — всегда хотелось сделать для них приятное, но старший больше нравился мне.
— Кабы всё-то знал, так бы многого, поди, люди-то не делали бы. Он, чай, батюшка, глядит-глядит с небеси-то на
землю, — на всех нас, да в иную минуту как восплачет да как возрыдает: «Люди вы мои, люди,
милые мои люди! Ох, как мне вас жалко!»
—
Милый князь, — как-то опасливо подхватил поскорее князь Щ., переглянувшись кое с кем из присутствовавших, — рай на
земле нелегко достается; а вы все-таки несколько на рай рассчитываете; рай — вещь трудная, князь, гораздо труднее, чем кажется вашему прекрасному сердцу. Перестанемте лучше, а то мы все опять, пожалуй, сконфузимся, и тогда…
—
Помилуйте, на
земле четвертый десяток начинаю жить.
Человек рожден для великой радости, для беспрестанного творчества, в котором он — бог, для широкой, свободной, ничем не стесненной любви ко всему; к дереву, к небу, к человеку, к собаке, к
милой, кроткой, прекрасной
земле, ах, особенно к
земле с ее блаженным материнством, с ее утрами и ночами, с ее прекрасными ежедневными чудесами.
Вот и собирается тот купец по своим торговым делам за море, за тридевять
земель, в тридевятое царство, в тридесятое государство, и говорит он своим любезным дочерям: «Дочери мои
милые, дочери мои хорошие, дочери мои пригожие, еду я по своим купецкиим делам за тридевять
земель, в тридевятое царство, тридесятое государство, и мало ли, много ли времени проезжу — не ведаю, и наказываю я вам жить без меня честно и смирно; и коли вы будете жить без меня честно и смирно, то привезу вам такие гостинцы, каких вы сами похочете, и даю я вам сроку думать на три дня, и тогда вы мне скажете, каких гостинцев вам хочется».
Приехавши из губернского города в Воплино, Утробин двое суток сряду проспал непробудным сном. Проснувшись, он увидел на столе письмо от сына, который тоже извещал о предстоящей катастрофе и писал:"Самое лучшее теперь,
милый папаша, — это переселить крестьян на неудобную
землю, вроде песков: так, по крайней мере, все дальновидные люди здесь думают".
—
Земля… в убыток!
Помилуйте! Это даже удивительно для меня! — усомнился Антон и словно бы даже укоризненно покачал головой.
— Красота какая, Николай Иванович, а? И сколько везде красоты этой
милой, — а все от нас закрыто и все мимо летит, не видимое нами. Люди мечутся — ничего не знают, ничем не могут любоваться, ни времени у них на это, ни охоты. Сколько могли бы взять радости, если бы знали, как
земля богата, как много на ней удивительного живет. И все — для всех, каждый — для всего, — так ли?
— Мужик спокойнее на ногах стоит! — добавил Рыбин. — Он под собой
землю чувствует, хоть и нет ее у него, но он чувствует —
земля! А фабричный — вроде птицы: родины нет, дома нет, сегодня — здесь, завтра — там! Его и баба к месту не привязывает, чуть что — прощай,
милая, в бок тебе вилами! И пошел искать, где лучше. А мужик вокруг себя хочет сделать лучше, не сходя с места. Вон мать пришла!
Знакомо ли вам это чувство: когда на аэро мчишься ввысь по синей спирали, окно открыто, в лицо свистит вихрь —
земли нет, о
земле забываешь,
земля так же далеко от нас, как Сатурн, Юпитер, Венера? Так я живу теперь, в лицо — вихрь, и я забыл о
земле, я забыл о
милой, розовой О. Но все же
земля существует, раньше или позже — надо спланировать на нее, и я только закрываю глаза перед тем днем, где на моей Сексуальной Табели стоит ее имя — имя О-90…
Необозримые леса, по местам истребленные жестокими пожарами и пересекаемые быстрыми и многоводными лесными речками, тянутся по обеим сторонам дороги, скрывая в своих неприступных недрах тысячи зверей и птиц, оглашающих воздух самыми разнообразными голосами; дорога, бегущая узеньким и прихотливым извивом среди обгорелых пней и старых деревьев, наклоняющих свои косматые ветви так низко, что они беспрестанно цепляются за экипаж, напоминает те старинные просеки, которые устроены как бы исключительно для насущных нужд лесников, а не для езды; пар, встающий от тучной, нетронутой
земли, сообщает мягкую, нежную влажность воздуху, насыщенному смолистым запахом сосен и елей и
милыми, свежими благоуханиями многоразличных лесных злаков…
Запах такой мягкий,
милый, потому что все это дичь, все словно лесом,
землею пахнет.
— Послушай, друг мой, Сашенька, — сказала она однажды, — вот уж с месяц, как ты живешь здесь, а я еще не видала, чтоб ты улыбнулся хоть раз: ходишь словно туча, смотришь в
землю. Или тебе ничто не мило на родной стороне? Видно, на чужой
милее; тоскуешь по ней, что ли? Сердце мое надрывается, глядя на тебя. Что с тобой сталось? Расскажи ты мне: чего тебе недостает? я ничего не пожалею. Обидел ли кто тебя: я доберусь и до того.
— Заступи, спаси и
помилуй тя мати божия, что жалеешь ты нас, скудных, убогих людей, по
земли ходяших, по воды бродящих, света божия не видящих!
Мы сидим на корме, теплая лунная ночь плывет навстречу нам, луговой берег едва виден за серебряной водою, с горного — мигают желтые огни, какие-то звезды, плененные
землею. Все вокруг движется, бессонно трепещет, живет тихою, но настойчивой жизнью. В
милую, грустную тишину падают сиповатые слова...
Но чаще думалось о величине
земли, о городах, известных мне по книгам, о чужих странах, где живут иначе. В книгах иноземных писателей жизнь рисовалась чище,
милее, менее трудной, чем та, которая медленно и однообразно кипела вокруг меня. Это успокаивало мою тревогу, возбуждая упрямые мечты о возможности другой жизни.
…Весна. Каждый день одет в новое, каждый новый день ярче и
милей; хмельно пахнет молодыми травами, свежей зеленью берез, нестерпимо тянет в поле слушать жаворонка, лежа на теплой
земле вверх лицом. А я — чищу зимнее платье, помогаю укладывать его в сундук, крошу листовой табак, выбиваю пыль из мебели, с утра до ночи вожусь с неприятными, ненужными мне вещами.
«Тем жизнь хороша, что всегда около нас зреет-цветёт юное, доброе сердце, и, ежели хоть немного откроется оно пред тобой, — увидишь ты в нём улыбку тебе. И тем людям, что устали, осердились на всё, — не забывать бы им про это
милое сердце, а — найти его около себя и сказать ему честно всё, что потерпел человек от жизни, пусть знает юность, отчего человеку больно и какие пути ложны. И если знание старцев соединится дружественно с доверчивой, чистой силой юности — непрерывен будет тогда рост добра на
земле».
Было это на второй день пасхи; недавно стаял последний вешний снег, от
земли, нагретой солнцем, густо поднимался тёплый и душистый парок, на припёке появились прозрачные, точно кружева, зелёные пятна
милой весенней травы.
—
Помилуйте! — жалобно говорил он. — Это против всех ваших слов! Как же-с? Фирма это даже очень важно, и вдруг — нет ничего! Что же это: сами говорите — надобно распространяться по
земле, и своей же волей уничтожаетесь?
На кладбище не взошёл Шакир, зарыли без него, а я, его не видя, испугался, побежал искать и
земли горсть на гроб не бросил, не успел. Он за оградой в поле на корточках сидел, молился; повёл его домой, и весь день толковали. Очень
милый, очень хороший он человек, чистая душа. Плакал и рассказывал...
Все это было уже не ново Олесе в моем толковании, но на этот раз она даже и слушать меня не стала. Она быстрым движением сбросила с себя платок и, скомкав его, бросила мне в лицо. Началась возня. Я старался отнять у нее цветок боярышника. Сопротивляясь, она упала на
землю и увлекла меня за собой, радостно смеясь и протягивая мне свои раскрытые частым дыханием, влажные
милые губы…
Тебя еще папаша не научил презирать
землю да материю, не уверил еще тебя, что эти
милые ножки, эти ручонки — кусочки грязи, приставшей к тебе.
Записался в запорожцы, уморил с горя красную девицу, с которой был помолвлен, терпел нападки от своих братьев казаков за то, что
миловал жен и детей, не увечил безоружных, не жег для забавы дома, когда в них не было вражеской засады, — и чуть было меня не зарыли живого в
землю с одним нахалом казаком, которого за насмешки я хватил неловко по голове нагайкою… да, к счастию, он отдохнул.
— И, полно, батюшка, что в ней хорошего! «Царевна полюбила доброго молодца, злые люди их разлучили… а там Змей Горыныч унес ее за тридевять
земель в тридесятое государство, и она, бедная сиротинка, без
милого дружка и без кровных, зачахла с тоски-кручины…» Ну, что тут веселого?
—
Помилуйте, да это факт! Об этом и в"Трудах комиссии несведения концов"записано. У них
земля — камень, а у нас — на сажень чернозем, да говорят, что в крайнем случае и еще сажень на пять будет! Тут сколько добра-то?
— Как судить?..
помилуйте: сорок гробов перед экзекуциею на площади было поставлено… Разве это в христианской
земле так можно?
— Поверьте вы мне-с, — продолжала она
милым, но в то же время несколько наставническим тоном, — я знаю по собственному опыту, что единственное счастье человека на
земле — это труд и трудиться; а вы, князь, извините меня, ничего не делаете…