Неточные совпадения
Левин
молчал, поглядывая на незнакомые ему лица двух товарищей Облонского и в особенности на руку элегантного Гриневича, с такими белыми длинными пальцами, с такими длинными, желтыми, загибавшимися в конце ногтями и такими огромными блестящими запонками на рубашке, что эти руки, видимо, поглощали всё его внимание и не давали ему свободы мысли. Облонский тотчас
заметил это и улыбнулся.
Отношения к обществу тоже были ясны. Все могли знать, подозревать это, но никто не должен был
сметь говорить. В противном случае он готов был заставить говоривших
молчать и уважать несуществующую честь женщины, которую он любил.
И она стала говорить с Кити. Как ни неловко было Левину уйти теперь, ему всё-таки легче было сделать эту неловкость, чем остаться весь вечер и видеть Кити, которая изредка взглядывала на него и избегала его взгляда. Он хотел встать, но княгиня,
заметив, что он
молчит, обратилась к нему.
Чувство радости от близости к ней, всё усиливаясь, дошло до того, что, подавая ей в ее корзинку найденный им огромный на тонком корне с завернувшимися краями березовый гриб, он взглянул ей в глаза и,
заметив краску радостного и испуганного волнения, покрывшую ее лицо, сам смутился и улыбнулся ей
молча такою улыбкой, которая слишком много говорила.
Молча с Грушницким спустились мы с горы и прошли по бульвару, мимо окон дома, где скрылась наша красавица. Она сидела у окна. Грушницкий, дернув меня за руку, бросил на нее один из тех мутно-нежных взглядов, которые так мало действуют на женщин. Я навел на нее лорнет и
заметил, что она от его взгляда улыбнулась, а что мой дерзкий лорнет рассердил ее не на шутку. И как, в самом деле,
смеет кавказский армеец наводить стеклышко на московскую княжну?..
Он слушал ее
молча, опустив голову на руки; но только я во все время не
заметил ни одной слезы на ресницах его: в самом ли деле он не мог плакать, или владел собою — не знаю; что до меня, то я ничего жальче этого не видывал.
В комнату вошел Фока;
заметив наше положение и, должно быть, не желая тревожить нас, он,
молча и робко поглядывая, остановился у дверей.
Свидригайлов наблюдал и рассматривал его
молча и, что тоже тотчас же поразило Раскольникова, кажется, хотел было вставать, чтобы потихоньку успеть уйти, пока его не
заметили.
Фенечка
молча заглянула к нему в беседку и скрылась, а он с изумлением
заметил, что ночь успела наступить с тех пор, как он замечтался.
Катя
молча и серьезно посмотрела на него, княжна даже перекрестилась под своею шалью, так что он не мог этого не
заметить; зато Ситников совершенно переполошился.
Самгин начал рассказывать о беженцах-евреях и, полагаясь на свое не очень богатое воображение, об условиях их жизни в холодных дачах, с детями, стариками, без хлеба. Вспомнил старика с красными глазами, дряхлого старика, который
молча пытался и не мог поднять бессильную руку свою. Он тотчас же
заметил, что его перестают слушать, это принудило его повысить тон речи, но через минуту-две человек с волосами дьякона, гулко крякнув, заявил...
— Как жалко, что вы шутите, — отозвалась Варвара и всю дорогу, вплоть до ворот дома, шла
молча, спрятав лицо в муфту, лишь у ворот
заметила, вздохнув...
— Шумные люди, —
заметил Самгин, чтобы не
молчать.
Клима Томилин демонстративно не
замечал, если же Самгин здоровался с ним, он
молча и небрежно совал ему свою шерстяную руку и смотрел в сторону.
За три года Игорь Туробоев ни разу не приезжал на каникулы. Лидия
молчала о нем. А когда Клим попробовал заговорить с нею о неверном возлюбленном, она холодно
заметила...
Казалось, что Туробоев присматривается к нему слишком внимательно,
молча изучает, ловит на противоречиях. Однажды он
заметил небрежно и глядя в лицо Клима наглыми глазами...
За молодежью ухаживали, но это ее стесняло; Макаров, Люба Сомова, даже Клим сидели
молча, подавленно, а Люба однажды
заметила, вздохнув...
Когда говорили о красоте, Клим предпочитал осторожно
молчать, хотя давно
заметил, что о ней говорят все больше и тема эта становится такой же обычной, как погода и здоровье.
Диомидов поворачивался под их руками
молча, покорно, но Самгин
заметил, что пустынные глаза больного не хотят видеть лицо Макарова. А когда Макаров предложил ему выпить ложку брома, Диомидов отвернулся лицом к стене.
— Нет! Это будет обоснование права
мести, — сказал Дронов и даже притопнул ногой, но тотчас же как будто испугался чего-то, несколько секунд
молчал, приоткрыв рот, мигая, затем торопливо и невнятно забормотал...
— Ты вот
молчишь. Монументально
молчишь, как бронзовый. Это ты — по завету: «Не
мечите бисера перед свиньями, да не попрут его ногами» — да?
—
Молчи! Всякие мыши не
смеют летать!
Клим Самгин несколько раз смотрел на звонаря и вдруг
заметил, что звонарь похож на Дьякона. С этой минуты он стал думать, что звонарь совершил какое-то преступление и вот —
молча кается. Климу захотелось видеть Дьякона на месте звонаря.
«Побывав на сцене, она как будто стала проще», — подумал Самгин и начал говорить с нею в привычном, небрежно шутливом тоне, но скоро
заметил, что это не нравится ей; вопросительно взглянув на него раз-два, она сжалась, примолкла. Несколько свиданий убедили его, что держаться с нею так, как он держался раньше, уже нельзя, она не принимает его шуточек, протестует против его тона молчанием; подожмет губы, прикроет глаза ресницами и —
молчит. Это и задело самолюбие Самгина, и обеспокоило его, заставив подумать...
Своей раздерганностью он напомнил Климу Лютова. Поярков, согнувшись, поставив локти на колени,
молчал, только один раз он ворчливо
заметил Стратонову...
Он сосчитал огни свеч: двадцать семь. Четверо мужчин — лысые, семь человек седых. Кажется, большинство их, так же как и женщин, все люди зрелого возраста. Все —
молчали, даже не перешептывались. Он не
заметил, откуда появился и встал около помоста Захарий; как все, в рубахе до щиколоток, босой, он один из всех мужчин держал в руке толстую свечу; к другому углу помоста легко подбежала маленькая, — точно подросток, — коротковолосая, полуседая женщина, тоже с толстой свечой в руке.
—
Молчи! — вполголоса крикнул он, но так, что она отшатнулась. — Не
смей говорить — знаю! — продолжал он, сбрасывая с себя платье. Он первый раз кричал на жену, и этот бунт был ему приятен.
«А может быть, Безбедова тоже убили, чтоб он
молчал о том, что знает? Может быть, Тагильский затем и приезжал, чтобы устранить Безбедова? Но если мотив убийства —
месть Безбедова, тогда дело теряет таинственность и сенсацию. Если б можно было доказать, что Безбедов действовал, подчиняясь чужой воле…»
— Ольга
молчала, я и подумать вслух не
смел, а в передней всё решили!
Он
молчал и в ужасе слушал ее слезы, не
смея мешать им. Он не чувствовал жалости ни к ней, ни к себе; он был сам жалок. Она опустилась в кресло и, прижав голову к платку, оперлась на стол и плакала горько. Слезы текли не как мгновенно вырвавшаяся жаркая струя, от внезапной и временной боли, как тогда в парке, а изливались безотрадно, холодными потоками, как осенний дождь, беспощадно поливающий нивы.
Обломов
молчал, опустив голову и не
смея взглянуть на Штольца.
Она
молча приняла обязанности в отношении к Обломову, выучила физиономию каждой его рубашки, сосчитала протертые пятки на чулках, знала, какой ногой он встает с постели,
замечала, когда хочет сесть ячмень на глазу, какого блюда и по скольку съедает он, весел он или скучен, много спал или нет, как будто делала это всю жизнь, не спрашивая себя, зачем, что такое ей Обломов, отчего она так суетится.
— Ты долго
молчала, хотя, конечно, знала, что я давно
замечал за тобой; дай же мне помолчать и подумать. Ты мне задала нелегкую задачу.
Илья Ильич, погруженный в задумчивость, долго не
замечал Захара. Захар стоял перед ним
молча. Наконец он кашлянул.
Но она и вида не показывает, что
замечает его желание проникнуть ее тайны, и если у него вырвется намек — она
молчит, если в книге идет речь об этом, она слушает равнодушно, как Райский голосом ни напирает на том месте.
— Да! Прошу покорно! Я работал, смирял свои взгляды, желания,
молчал, не
замечал тебя: чего мне стоило! А она и не
заметила! Ведь я испытываю себя, а она… Вот и награда!
Он
молчит и чертит
мелом.
Оба
молчали. Она пока украдкой взглядывала на него и
замечала перемены, какие произошли в нем в эти две-три недели: как осанка у него стала не так горда и бодра, как тускло смотрит он в иные минуты, как стали медленны его движения. И похудел он, и побледнел.
— Не шути этим, Борюшка; сам сказал сейчас, что она не Марфенька! Пока Вера капризничает без причины,
молчит, мечтает одна — Бог с ней! А как эта змея, любовь, заберется в нее, тогда с ней не сладишь! Этого «рожна» я и тебе, не только девочкам моим, не пожелаю. Да ты это с чего взял: говорил, что ли, с ней,
заметил что-нибудь? Ты скажи мне, родной, всю правду! — умоляющим голосом прибавила она, положив ему на плечо руку.
— Но если б я поклонялся
молча, издали, ты бы не
замечала и не знала этого… ты запретить этого не можешь. Что тебе за дело?
Да, да, уж это так, не говори, не говори, смейся, а
молчи! — прибавила она,
заметив, что он хочет возразить.
Вера
молчала. Бабушка
заметила у ней выражение тоски.
Он
молчал, вглядываясь в нее и чертя
мелом на полотне.
— В Ивана Ивановича — это хуже всего. Он тут ни сном, ни духом не виноват… Помнишь, в день рождения Марфеньки, — он приезжал, сидел тут
молча, ни с кем ни слова не сказал, как мертвый, и ожил, когда показалась Вера? Гости видели все это. И без того давно не тайна, что он любит Веру; он не мастер таиться. А тут
заметили, что он ушел с ней в сад, потом она скрылась к себе, а он уехал… Знаешь ли, зачем он приезжал?
Но он не
смел сделать ни шагу, даже добросовестно отворачивался от ее окна, прятался в простенок, когда она проходила мимо его окон;
молча, с дружеской улыбкой пожал ей, одинаково, как и Марфеньке, руку, когда они обе пришли к чаю, не пошевельнулся и не повернул головы, когда Вера взяла зонтик и скрылась тотчас после чаю в сад, и целый день не знал, где она и что делает.
— Нет, — начал он, — есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли стать вон там, на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и не
заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать, о чем
молчит другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот что!
— Да, читал и аккомпанировал мне на скрипке: он был странен, иногда задумается и
молчит полчаса, так что вздрогнет, когда я назову его по имени, смотрит на меня очень странно… как иногда вы смотрите, или сядет так близко, что испугает меня. Но мне не было… досадно на него… Я привыкла к этим странностям; он раз положил свою руку на мою: мне было очень неловко. Но он не
замечал сам, что делает, — и я не отняла руки. Даже однажды… когда он не пришел на музыку, на другой день я встретила его очень холодно…
Райский ходил по кабинету. Оба
молчали, сознавая каждый про себя затруднительное положение дела. Общество
заметило только внешне признаки какой-то драмы в одном углу. Отчуждение Веры, постоянное поклонение Тушина, независимость ее от авторитета бабушки — оно знало все это и привыкло.
Она не ужинала, и Тит Никоныч из вежливости сказал, что «не имеет аппетита». Наконец явился Райский, несколько бледный, и тоже отказался от ужина. Он
молча сидел за столом, с каким-то сдержанным выражением в лице, и будто не
замечал изредка обращаемых на него Татьяной Марковной вопросительных взглядов.
И
молчит человек; да и никто не
смеет пикнуть, все
молчат.