Неточные совпадения
Мать и Варавка уехали на дачу под городом, Алина тоже жила на даче, Лидия и
Люба Сомова — в Крыму.
Гаев(целует ей лицо, руки). Господь с тобой. Как ты похожа на свою
мать! (Сестре.) Ты,
Люба, в ее годы была точно такая.
Барыня позволила тетке выбрать
любую, и выбор пал на будущую
мать нашего героя.
Словом, старушка — хоть сейчас к
любому столоначальнику в посаженые
матери.
Но даже и с этой стороны интересная вдова не могла считать себя совсем безопасною, потому что сам отец Антоний выслушивал ее «смущенный и очи спустя, как перед
матерью виновное дитя», и Ольга Сергеевна так и ожидала, что он нет-нет да и начнет вращать зрачками, как
любой кавалерийский корнет.
— Вестимо, бог до греха не допустит, — перебила Домна. — Полно тебе, Акулька, рюмить-то; приставь голову к плечам. И вправду Савельевна слово молвила, за что, за какую надобу мужу есть тебя, коли ты по добру с ним жить станешь?.. Не
люб он тебе? Не по сердцу пришелся небось?.. Да ведь, глупая, неразумная девка! вспомни-ка, ведь ни отца, ни матери-то нет у тебя, ведь сирота ты бездомная, и добро еще барин вступился за тебя, а то бы весь век свой в девках промаячилась. Полно… полно же тебе…
Неловкое молчание. Священник идет к стороне и, раскрывая книгу, читает. Входят
Люба с Лизанькой.
Люба, 20-летняя красивая, энергичная девушка, дочь Марьи Ивановны, Лизанька, постарше ее, дочь Александры Ивановны. Обе с корзинами, повязанные платками, идут за грибами. Здороваются — одна с теткой и дядей, Лизанька с отцом и
матерью — и со священником.
О Гончаровой не упоминалось вовсе, и я о ней узнала только взрослой. Жизнь спустя горячо приветствую такое умолчание
матери. Мещанская трагедия обретала величие мифа. Да, по существу, третьего в этой дуэли не было. Было двое:
любой и один. То есть вечные действующие лица пушкинской лирики: поэт — и чернь. Чернь, на этот раз в мундире кавалергарда, убила — поэта. А Гончарова, как и Николай I, — всегда найдется.
Когда начиналась обитель Манефина, там на извод братчины-петровщины на Петров день годовой праздник уставили. С той поры каждый год на этот день много сходилось в обитель званых гостей и незваных богомольцев. Не одни старообрядцы на том празднике бывали, много приходило и церковников.
Матери не спрашивали, кто да откуда, а садись и кушай. И
люб показался тот обычай деревенскому люду…
Любы были те речи Матери-Сырой Земле, жадно пила она живоносные лучи и породила человека…
— И самое бы хорошее дело, матушка, — улыбаясь не то лукаво, не то весело, молвила Фленушка. — Эка подумаешь, каким тебя Господь разумом-то одарил!.. Какая ты по домоводству-то искусная!..
Любую из
матерей возьми — целу бы неделю продумала, как бы уладить, а ты, гляди-ка, матушка, только вздумала, и как раз делу свершенье!.. Дивиться надо тебе!..
Любы Земле Ярилины речи, возлюбила она бога светлого и от жарких его поцелуев разукрасилась злаками, цветами, темными лесами, синими морями, голубыми реками, серебристыми озера́ми. Пила она жаркие поцелуи Ярилины, и из недр ее вылетали поднебесные птицы, из вертепов выбегали лесные и полевые звери, в реках и морях заплавали рыбы, в воздухе затолклись мелкие мушки да мошки… И все жило, все любило, и все пело хвалебные песни: отцу — Яриле,
матери — Сырой Земле.
—
Люба! — строго остановила
мать и покачала головой.
— О Иуммаль, о Иуммаль! [О боже! — Иуммаль, во времена идолопоклонства латышей, был верховным их божеством.] — молились в простоте сердца подданные баронессы. — Смилуйся над нашею молодою госпожой. Если нужно тебе кого-нибудь, то возьми лучшее дитя наше от сосца
матери,
любого сына от сохи его отца, но сохрани нашу общую
мать.
— Я же тебе говорю, что она совсем сошла с ума. Ссылается на то, что она
мать… Разыграла мне сцену из
любой мелодрамы.
И в темноте беспредельно раздвинувшей границы комнаты, вставала перед зачарованными глазами
Любы крохотная горсточка людей, страшно молодых, лишенных
матери и отца, безнадежно враждебных и тому миру, с которым борются, и тому — за который борются они.