Неточные совпадения
Маленький пианист в чесунчовой разлетайке был похож на нетопыря и молчал, точно глухой, покачивая в такт словам женщин унылым носом своим. Самгин благосклонно пожал его горячую руку, было так хорошо видеть, что этот человек с лицом, неискусно вырезанным из желтой
кости, совершенно не достоин красивой женщины, сидевшей рядом с ним. Когда Спивак и
мать обменялись десятком любезных фраз, Елизавета Львовна, вздохнув, сказала...
— Наш эгоизм — не грех, — продолжала
мать, не слушая его. — Эгоизм — от холода жизни, оттого, что все ноет: душа, тело,
кости…
— Вчера из Васютина целую бычью тушу привезли, а сегодня ее на части для солонины разрубают! Пожирнее — нам, а жилы да
кости — людям. Сама
мать на погребе в кацавейке заседает.
Когда сержант принес мадер и мы выпили по рюмочке, я взял его за руку и сказал: «Господин сержант, может быть, у вас есть отец и
мать?..» Он сказал: «Есть, господин Мауер…» — «Мой отец и
мать, — я сказал, — восемь лет не видали меня и не знают, жив ли я, или
кости мои давно лежат в сырой земле.
Мать испугалась его крика, она смотрела на него и видела, что лицо Михаила резко изменилось — похудело, борода стала неровной, под нею чувствовались
кости скул.
Отошла к печке и молча встала там, прямая, сурово сосредоточенная.
Мать, не раздеваясь, легла, почувствовала ноющую усталость в
костях и тихо застонала. Татьяна погасила лампу, и, когда избу тесно наполнила тьма, раздался ее низкий ровный голос. Он звучал так, точно стирал что-то с плоского лица душной тьмы.
— И прямо он подходит к принцу, и начал он его
костить: «Ты такой, этакий и разэтакой,
мать твоя тоже такая!» Тот, братец, стоит, молчит; нельзя, хошь и мертвый, все-таки ж родитель!..
Мать меня, бывало, за нее костит-костит: «Подлец ты, говорит, варначье твое мясо!» — «Убью, кричу, и не смей мне теперь никто говорить; потому меня обманом женили».
Мать-то меня, бывало,
костит,
костит; а мне чего!..
А тут с первого дня, как я завел
кости, моя собственная родная
мать пошла ко мне приставать: «Дай, дитя мое, Варнаша, я его лучше схороню».
Мать Варнавки, бедненькая просвирня, сегодня сказала мне в слезах, что лекарь с городничим, вероятно по злобе к ее сыну или в насмешку над ним, подарили ему оного утопленника, а он, Варнавка, по глупости своей этот подарок принял, сварил мертвеца в корчагах, в которых она доселе мирно золила свое белье, и отвар вылил под апортовую яблоньку, а
кости, собрав, повез в губернский город, и что чрез сие она опасается, что ее драгоценного сына возьмут как убийцу с
костями сего человека.
Препотенский был облачен во все свои обычные одежды и обеими руками поддерживал на голове своей похищенные им у
матери новые ночвы, на которых теперь симметрически были разложены известные человеческие
кости.
— А вы, батюшка учитель, сядьте-ка, да потолкуемте! Вы, я вижу, человек очень хороший и покладливый, — начал, оставшись с ним наедине, Термосесов и в пять минут заставил Варнаву рассказать себе все его горестное положение и дома и на полях, причем не были позабыты ни
мать, ни
кости, ни Ахилла, ни Туберозов, при имени которого Термосесов усугубил все свое внимание; потом рассказана была и недавнишняя утренняя военная история дьякона с комиссаром Данилкой.
— Прекрасно-с! Теперь говорят, будто я мою
мать честью не урезониваю. Неправда-с! напротив, я ей говорил: «Маменька, не трогайте
костей, это глупо; вы, говорю, не понимаете, они мне нужны, я по ним человека изучаю». Ну а что вы с нею прикажете, когда она отвечает: «Друг мой, Варнаша, нет, все-таки лучше я его схороню…» Ведь это же из рук вон!
Сотни неразрывных нитей связывали ее сердце с древними камнями, из которых предки ее построили дома и сложили стены города, с землей, где лежали
кости ее кровных, с легендами, песнями и надеждами людей — теряло сердце
матери ближайшего ему человека и плакало: было оно подобно весам, но, взвешивая любовь к сыну и городу, не могло понять — что легче, что тяжелей.
Подумайте, милая! Сегодня Дыба покажет, где раки зимуют, завтра — куда Макар телят не гонял, послезавтра — куда ворон
костей не заносил, а в заключение объяснит, как Кузькину
мать зовут! Вот сколько наук!
Вот эта-то глухомань и была для маленькой Маши ее детским садом, куда она вылезала из окна вровень с землей. Отец, бывало, на репетиции,
мать хлопочет по хозяйству, а Машенька гуляет одна-одинешенька. Рвет единственные цветы — колючий репей и в кровь руки исколет. Большие ливни вымывают иногда
кости.
Сбегали мы также с ней и в кладовые амбары, где хранилось много драгоценностей: медные, железные и резной
костью оклеенные ларцы с разными штуфами и окаменелостями, подаренными некогда моей
матери каким-то важным горным чиновником; посетили и ключницу Пелагею на погребе и были угощены холодными густыми сливками с черным хлебом.
Костя, мальчик лет четырнадцати, чтобы похвастать своею храбростью перед
матерью и сестрой, нырнул и поплыл дальше, но утомился и поспешил назад, и по его серьезному, напряженному лицу видно было, что он не верил в свои силы.
Нору, в которой живет лиса с лисятами, узнать нетрудно всякому сколько-нибудь опытному охотнику: лаз в нее углажен и на его боках всегда есть волосья и пух от влезанья и вылезанья лисы; если лисята уже на возрасте, то не любят сидеть в подземелье, а потому место кругом норы утолочено и даже видны лежки и тропинки, по которым отбегают лисята на некоторое расстояние от норы; около нее валяются
кости и перья, остающиеся от птиц и зверьков, которых приносит
мать на пищу своим детям, и, наконец, самый верный признак — слышен сильный и противный запах, который всякий почувствует, наклонясь к отверстию норы.
«Выброси», — говорила
мать, но
Костя не выпускал и со слезами на глазах продолжал управляться с горячим куском.
— Слушаю, матушка, слушаю, отчего же нельзя, — оно все можно, я сейчас для тебя-то сбегал бы, — да вот,
мать ты моя родная, — и старик чесал пожелтелые волосы свои, — да как бы, то есть, Тит-то Трофимович не сведал? — Женщина смотрела на него с состраданием и молчала; старик продолжал: — Боюсь, ох боюсь, матушка,
кости старые, лета какие, а ведь у нас кучер Ненподист, не приведи господь, какая тяжелая рука, так в конюшне богу душу и отдашь, христианский долг не исполнишь.
Чугунова. Константин подаст, я тебе не приказывала. Что,
мать Мелания, а? Делается-то — что? Гляди-ко ты: нотарусы да адвокаты купечеству смирненько служили, а теперь даже и не в ровни лезут, а командовать хотят нашим-то сословием, а? Воеводами себя объявляют… Что молчишь? Ты у нас бойкая была, ты — умная, хозяйственная… Не чужая нам плоть-кость…
Уже рассвело и взошло солнце, засверкал кругом снег, а он все стоял поодаль и лаял. Волчата сосали свою
мать, пихая ее лавами в тощий живот, а она в это время грызла лошадиную
кость, белую и сухую; ее мучил голод, голова разболелась от собачьего лая, и хотелось ей броситься на непрошенного гостя и разорвать его.
Нет, не нужно падать духом; буду бороться до конца, до последних сил. Ведь если меня найдут, я спасен. Быть может,
кости не тронуты; меня вылечат. Я увижу родину,
мать, Машу…
Платонов (хватает себя за голову). Не один я таков, все таковы! Все! Где же люди, боже мой? Я-то каков! Не ходи к ней! Она не твоя! Это чужое добро! Испортишь ее жизнь, исковеркаешь навсегда! Уйти отсюда! Нет! Буду у ней, буду здесь жить, буду пьянствовать, язычничать… Развратные, глупые, пьяные… Вечно пьяные! Глупая
мать родила от пьяного отца! Отец…
мать! Отец… О, чтоб у вас там
кости так переворочились, как вы спьяна и сдуру переворочили мою бедную жизнь!
— На здоровье!.. Бог благословит, — промолвила
мать Манефа. — Где меня дожидаться?.. Делов-то у меня немало — совсем измаялась в келарне. Стара становлюсь, сударыня Марья Гавриловна, устаю: не прежние года. Видно, стары
кости захотели деревянного тулупа… Живым прахом брожу — вот что значит стары-то годы.
Ширялов. Что, матушка Степанида Трофимовна! На прошлой неделе притча сделалась: так схватило, что боже упаси. Испугался шибко, больно перепугался. Этак, сударыня ты моя, лом в
костях сделался; вот так тебе каждую косточку больно, каждый суставчик; коробит, сударыня ты моя, да и на поди. За грехи, матушка, господь человека наказывает, испытание посылает. А пуще,
мать ты моя, поясницу схватило.
Великая
Матерь, земля сырая! в тебе мы родимся, тобою кормимся, тебя осязаем ногами своими, в тебя возвращаемся. Дети земли, любите
матерь свою, целуйте ее исступленно, обливайте ее слезами своими, орошайте потом, напойте кровью, насыщайте ее
костями своими! Ибо ничто не погибает в ней, все хранит она в себе, немая память мира, всему дает жизнь и плод. Кто не любит землю, не чувствует ее материнства, тот — раб и изгой, жалкий бунтовщик против
матери, исчадие небытия.
Через четверть часа наш «счастливец поневоле», переодевшись в парадную форму, уже летел во весь дух в подбитой ветром шинельке и с неуклюжим кивером на голове на Английский проспект, где в небольшой уютной квартирке третьего этажа жили самые дорогие для него на свете существа:
мать, старшая сестра Маруся, брат
Костя, четырнадцатилетний гимназист, и ветхая старушка — няня Матрена с большим носом и крупной бородавкой на морщинистой и старчески румяной щеке.
Глава семьи был мужчина лет пятидесяти семи с сильной проседью в волосах. Он был широк в
костях, имел нос с горбинкой, подслеповатые глаза, носил бороду и редкие усы. Родом он был с Амура. Отец его, как я узнал впоследствии, был полукореец, полугольд, а
мать орочка. Нашего нового знакомого звали Лайгур.
— Спит сиротка, — сказала старуха. — Худенький, тощенький, одни
кости. Родной
матери нет, и покормить его путем некому.
— Туда, и к черту или к своей
матери колдунье, а если замешкаешься, берегись оставить здесь поганые
кости свои! — закричал Хабар-Симской вслед ему.
Горячка или, как ее называла
мать Агния, огневица засела, по утверждению той же Агнии-целительницы, в
костях и выгнать ее было затруднительно.
Не посрами моей седой головы, не потревожь
костей моих, когда лягу в гробу, праха
матери и брата своего.