Неточные совпадения
— О-о-о… —
стонет Ляховский, хватаясь обеими руками за голову. — Двадцать пять рублей, двадцать пять рублей… Да ведь столько денег чиновник не получает, чи-нов-ник!.. Понял ты это? Пятнадцать рублей, десять, восемь… вот сколько получает чиновник! А ведь он благородный, у него кокарда на фуражке, он должен содержать мать-старушку… А ты что? Ну, посмотри на себя в зеркало: мужик, и больше ничего… Надел порты да пояс — и дело с концом… Двадцать пять рублей… О-о-о!
И эта
мать могла спать, когда ночью слышались
стоны бедного ребеночка, запертого в подлом месте!
— О! зачем ты меня вызвал? — тихо
простонала она. — Мне было так радостно. Я была в том самом месте, где родилась и прожила пятнадцать лет. О, как хорошо там! Как зелен и душист тот луг, где я играла в детстве: и полевые цветочки те же, и хата наша, и огород! О, как обняла меня добрая
мать моя! Какая любовь у ней в очах! Она приголубливала меня, целовала в уста и щеки, расчесывала частым гребнем мою русую косу… Отец! — тут она вперила в колдуна бледные очи, — зачем ты зарезал
мать мою?
Ребенок, целый день мокрый и грязный, лежал у нее на руках, отравляясь соской, и
стонал от холода, голода и постоянных болей в желудке, вызывая участие у прохожих к «бедной
матери несчастного сироты».
Несколько дней, которые у нас провел этот оригинальный больной, вспоминаются мне каким-то кошмаром. Никто в доме ни на минуту не мог забыть о том, что в отцовском кабинете лежит Дешерт, огромный, страшный и «умирающий». При его грубых окриках
мать вздрагивала и бежала сломя голову. Порой, когда крики и
стоны смолкали, становилось еще страшнее: из-за запертой двери доносился богатырский храп. Все ходили на цыпочках,
мать высылала нас во двор…
Я брал Колю — он
стонал и тянулся к столу. Встречу мне, хрипя, поднималась
мать, протягивая сухие руки без мяса на них, длинная, тонкая, точно ель с обломанными ветвями.
И ушла в комнату
матери, а я — снова в кухню, слушать, как они, рядом, охают,
стонут и ворчат, точно передвигая с места на место непосильные тяжести.
Немая, высохшая
мать едва передвигала ноги, глядя на всё страшными глазами, брат был золотушный, с язвами на щиколотках, и такой слабенький, что даже плакать громко не мог, а только
стонал потрясающе, если был голоден, сытый же дремал и сквозь дрему как-то странно вздыхал, мурлыкал тихонько, точно котенок.
Мне страшно; они возятся на полу около отца, задевают его,
стонут и кричат, а он неподвижен и точно смеется. Это длилось долго — возня на полу; не однажды
мать вставала на ноги и снова падала; бабушка выкатывалась из комнаты, как большой черный мягкий шар; потом вдруг во тьме закричал ребенок.
Девушка скорее угадала эти слова, чем расслышала: так тихо вырвался этот
стон из уст
матери.
Мальчик тихо
застонал и откинулся назад на траву.
Мать быстро повернулась к нему и тоже вскрикнула: он лежал на траве, бледный, в глубоком обмороке.
Обычные встречи: обоз без конца,
Толпа богомолок старушек,
Гремящая почта, фигура купца
На груде перин и подушек;
Казенная фура! с десяток подвод:
Навалены ружья и ранцы.
Солдатики! Жидкий, безусый народ,
Должно быть, еще новобранцы;
Сынков провожают отцы-мужики
Да
матери, сестры и жены.
«Уводят, уводят сердечных в полки!» —
Доносятся горькие
стоны…
— Ох, смертынька моя пришла! —
стонала мать Енафа в отчаянии. — Голову мне обносит…
—
Мать, опомнись, что ты говоришь? —
застонал Мухин, хватаясь за голову. — Неужели тебя радует, что несчастная женщина умерла?.. Постыдись хоть той девочки, которая нас слушает!.. Мне так тяжело было идти к тебе, а ты опять за старое…
Мать, бог нас рассудит!
— А, так ты вот как с матерью-то разговариваешь!.. —
застонала старуха, отталкивая сына. — Не надо, не надо… не ходи… Не хочешь
матери покориться, басурман.
На террасе поднялся страшный разноголосый гам: ревел благим матом Трилли,
стонала его
мать, скороговоркой причитали нянька с поднянькой, густым басом, точно рассерженный шмель, гудел доктор.
Отошла к печке и молча встала там, прямая, сурово сосредоточенная.
Мать, не раздеваясь, легла, почувствовала ноющую усталость в костях и тихо
застонала. Татьяна погасила лампу, и, когда избу тесно наполнила тьма, раздался ее низкий ровный голос. Он звучал так, точно стирал что-то с плоского лица душной тьмы.
Людмила взяла
мать под руку и молча прижалась к ее плечу. Доктор, низко наклонив голову, протирал платком пенсне. В тишине за окном устало вздыхал вечерний шум города, холод веял в лица, шевелил волосы на головах. Людмила вздрагивала, по щеке ее текла слеза. В коридоре больницы метались измятые, напуганные звуки, торопливое шарканье ног,
стоны, унылый шепот. Люди, неподвижно стоя у окна, смотрели во тьму и молчали.
По временам меня клонил сон, в глазах зеленело, голова шла кругом, и я каждую минуту готова была упасть от утомления, но слабые
стоны матери пробуждали меня, я вздрагивала, просыпалась на мгновение, а потом дремота опять одолевала меня.
— Но ведь меня к чертовой
матери сошлют! —
стонал первый вор.
— Расступись же подо мной,
мать сыра-земля! —
простонала она, — не жилица я на белом свете! Наложу на себя руки, изведу себя отравой! Не переживу тебя, Никита Романыч! Я люблю тебя боле жизни, боле свету божьего, я никого, кроме тебя, не люблю и любить не буду!
Викторушка спит тут же в кухне, на полатях; разбуженный
стонами матери, он кричит сонным голосом...
Больше
мать не расспрашивала. Долгое время в душной, промозглой комнате слышался только неистовый крик младенца да короткое, частое дыхание Машутки, больше похожее на беспрерывные однообразные
стоны. Вдруг
мать сказала, обернувшись назад...
—
Мать наша, пречистая пресвятая богородица, спаси и помилуй нас, грешных! —
простонала со вздохом старушка.
Вот Стрибожьи вылетели внуки —
Зашумели ветры у реки,
И взметнули вражеские луки
Тучу стрел на русские полки.
Стоном стонет мать-земля сырая,
Мутно реки быстрые текут,
Пыль несется, поле покрывая.
Стяги плещут: половцы идут!
С Дона, с моря с криками и с воем
Валит враг, но, полон ратных сил,
Русский стан сомкнулся перед боем
Щит к щиту — и степь загородил.
Фома знает эту страшную сказку о крестнике бога, не раз он слышал ее и уже заранее рисует пред собой этого крестника: вот он едет на белом коне к своим крестным отцу и
матери, едет во тьме, по пустыне, и видит в ней все нестерпимые муки, коим осуждены грешники… И слышит он тихие
стоны и просьбы их...
Это роковое слово будило его, и он,
стоная, повторял: «Ох, куда деться?.. куда деваться?» — и забывался снова, и снова
мать выходила к нему из черной стены каземата.
Лица их были пасмурны, омрачены обманутой надеждой; рыжий Петруха, избитый, полуживой, остался на дворе; он, охая и
стоная, лежал на земле;
мать содрогаясь подошла к нему, но в глазах ее сияла какая-то высокая, неизъяснимая радость: он не высказал, не выдал своей тайны душегубцам.
Он взрос среди тревог, смут и крамол; не раз приходилось ему видеть кровь и слышать
стоны близких ему людей; он видел умерщвление своих дядей, трепетал за жизнь
матери, несколько раз должен был опасаться за свою собственную; не один раз он видел власть отнимаемою из рук его происками хитрой сестры.
Словно как
мать над сыновней могилой,
Стонет кулик над равниной унылой…
Акулина Ивановна.
Застонали! Слова сказать матери-то нельзя…
Бессеменов. А безобидный, так и не обидится… если же обидится — потеря нам не велика… знакомство с ним — честь не дорогая… (
Стон повторяется громче.) Кто это?
Мать…
Больная, обеспокоенная криком,
застонала. Павел был точно помешанный: не помня себя, вошел снова в комнату
матери и сел на прежнее место.
Лизина
мать услышала о страшной смерти дочери своей, и кровь ее от ужаса охладела — глаза навек закрылись. — Хижина опустела. В ней воет ветер, и суеверные поселяне, слыша по ночам сей шум, говорят: «Там
стонет мертвец; там
стонет бедная Лиза!»
Пяти-шестилетний Анатоль был свидетелем грубых, отвратительных сцен; нервный и нежный мальчик судорожно хватался за платье
матери и не плакал, а после ночью
стонал во сне и, проснувшись, дрожа всем телом, спрашивал няню: «Папаша еще тут, ушел папаша?» Марья Валериановна чувствовала необходимость положить предел этому и не знала как. Обстоятельства, как всегда бывает, помогли ей.
Из-за дверей слышно было, как
стонала Марфа и жалостно плакала девочка; потом отворилась дверь в сени, и он слышал, как
мать с девочкой вышла из горницы и прошла через сени в большую избу.
— Пресвятая богородица, божья
матерь, святой Сергий-угодник… ох!.. моя Анюточка-покойница (царство ей небесное!) к нему прикладывалась… —
простонала жалобно хозяйка, возводя очи к потолку и принимаясь снова креститься.
— Божия
матерь, святой Сергий-угодник… Ох! —
простонала наконец Марья Петровна.
— Божья
матерь, святой Сергий-угодник… —
простонала наконец помещица.
Во время родов
мать Платонида не отходила от Матренушки. Зажгла перед иконами свечу богоявленскую и громко, истово, без перерывов, принялась читать акафист Богородице, стараясь покрывать своим голосом
стоны и вопли страдалицы. Прочитав акафист, обратилась она к племяннице, но не с словом утешения, не с словом участия. Небесной карой принялась грозить Матренушке за проступок ее.
— Она все знает… — едва слышно
простонала Настя, припав к плечу
матери.
— Верочка! —
простонала мать. — Доченька, да откройся ты мне!
Больной прожил еще полторы недели; каждый день у него появлялись все новые и новые нарывы — в суставах, в печени, в почках… Мучился он безмерно, и единственное, что оставалось делать, это впрыскивать ему морфий. Я посещал больного по нескольку раз в день. При входе меня встречали страдальческие глаза ребенка на его осунувшемся, потемневшем лице; стиснув зубы, он все время слабо и протяжно
стонал.
Мать уже знала, что надежды нет.
Припадем коленами на
мать сыру землю,
Пролием мы слезы, как быстрые реки,
Воздохнем в печали к создателю света:
«Боже ты наш, Боже, Боже отец наших,
Услыши ты, Боже, сию ти молитву,
Сию ти молитву, как блудного сына,
Приклони ты ухо к сердечному
стону,
Прими ты к престолу текущие слезы,
Пожалей, создатель, бедное созданье,
Предели нас, Боже, к избранному стаду,
Запиши, родитель, в животную книгу,
Огради нас, бедных, своею оградой,
Приди в наши души с небесной отрадой,
Всех поставь нас, Боже,
Здесь на крепком камне,
Чтоб мы были крепки во время печали...
— О, батоно! [Батоно — господин по-грузински; это слово прибавляют для почтительности.] —
стоном вырвалось из груди моей
матери, и, подавшись вперед всем своим гибким и стройным станом, она упала к ногам деда, тихо всхлипывая и лепеча одно только слово, в котором выражалась вся ее беспредельная любовь к нему...
Дома застал он тишину. Сестра Варвара лежала за перегородкой и слегка
стонала от головной боли.
Мать с удивленным, виноватым лицом сидела около нее на сундуке и починяла брюки Архипки. Евграф Иваныч ходил от окна к окну и хмурился на погоду. По его походке, по кашлю и даже по затылку видно было, что он чувствовал себя виноватым.
О, Волга-мать, река моя родная!
Течешь ты в Каспий, горюшка не зная,
А за волной, волной твоей свободной,
Несется
стон, великий
стон народный…
Укрылась с головою одеялом и долго еще и горько плакала, пока не затихла. А
мать, боясь возвращения сна и что снова она разбудит Таисию
стонами, долго лежала с открытыми глазами; потом, борясь с набегающей дремой, села на кровати и до утра вздрагивала и никла головой, на которой пышные волосы вздымались, как старинный придворный парик.
Продолжали ехать шагом… колокольчик нет-нет звякнет, да и
застонет… Уж чернел мост в овраге; на конце его что-то шевелилось… За мостом — горка, далее мрачный лес; в него надо было въезжать через какие-то ворота: их образовали встретившиеся с двух сторон ветви нескольких вековых сосен.
Мать левою рукою прижала к себе сына, правою сотворила опять крестное знамение.
Мать Гали лежала на убогой кровати бледная, с впалыми щеками и то покашливала, то тихо
стонала.