Гоголь сказал нам, что ему надобно скоро ехать в Петербург, чтоб взять сестер своих из Патриотического института, где они воспитывались на казенном содержании.
Мать Гоголя должна была весною приехать за дочерьми в Москву. Я сам вместе с Верой сбирался ехать в Петербург, чтоб отвезть моего Мишу в Пажеский корпус, где он был давно кандидатом. Я сейчас предложил Гоголю ехать вместе, и он очень был тому рад.
Неточные совпадения
— Теперь благослови,
мать, детей своих! — сказал Бульба. — Моли Бога, чтобы они воевали храбро, защищали бы всегда честь лыцарскую, [Рыцарскую. (Прим. Н.В.
Гоголя.)] чтобы стояли всегда за веру Христову, а не то — пусть лучше пропадут, чтобы и духу их не было на свете! Подойдите, дети, к
матери: молитва материнская и на воде и на земле спасает.
Перекрестился дед, когда слез долой. Экая чертовщина! что за пропасть, какие с человеком чудеса делаются! Глядь на руки — все в крови; посмотрел в стоявшую торчмя бочку с водою — и лицо также. Обмывшись хорошенько, чтобы не испугать детей, входит он потихоньку в хату; смотрит: дети пятятся к нему задом и в испуге указывают ему пальцами, говоря: «Дывысь, дывысь, маты, мов дурна, скаче!» [Смотри, смотри,
мать, как сумасшедшая, скачет! (Прим. Н.В.
Гоголя.)]
— Дети мои, дети моего сердца! — сказал он. — Живите, цветите и в минуты счастья вспоминайте когда-нибудь про бедного изгнанника! Про себя же скажу, что несчастье есть, может быть,
мать добродетели. Это сказал, кажется,
Гоголь, писатель легкомысленный, но у которого бывают иногда зернистые мысли. Изгнание есть несчастье! Скитальцем пойду я теперь по земле с моим посохом, и кто знает? может быть, через несчастья мои я стану еще добродетельнее! Эта мысль — единственное оставшееся мне утешение!
Когда началось прощанье, она простилась с
Гоголем прежде всех и уехала, чтоб не мешать
Гоголю проститься с
матерью и сестрами.
Гоголь молчал, но казался расстроенным, а Погодин начал сильно жаловаться на
Гоголя: на его капризность, скрытность, неискренность, даже ложь, холодность и невнимание к хозяевам, то есть к нему, к его жене, к
матери и к теще, которые будто бы ничем не могли ему угодить.
Пропажа писем к
матери не переставала беспокоить
Гоголя, что видно еще из следующего письма его к Аксакову от 25 ноября 1845 года...
Гоголь не послал письма и на мои вопросы отвечал мне точно то же, на что намекал только в письме, то есть что он перед самым спектаклем получил огорчительное письмо от
матери, которое его так расстроило, что принимать в эту минуту изъявление восторга зрителей было для него не только совестно, но даже невозможно.
Мать его также собиралась ехать и брала с собой вторую свою дочь Лизу, которая во время пребывания своего у Раевской много переменилась к лучшему, чем
Гоголь был очень доволен.
Последнюю неделю своего пребывания в Москве
Гоголь был у нас всякий день и пять раз обедал, по большей части с своей
матерью и сестрами. Отъезд
Гоголя с Пановым был назначен на 17 мая.
По возвращении из Петербурга, прожив несколько времени вместе с
матерью и сестрами в доме Погодина,
Гоголь уверил себя, что его сестры, патриотки (как их называют), которые по-ребячьи были очень несогласны между собой, не могут ехать вместе с
матерью в деревню, потому что они будут постоянно огорчать
мать своими ссорами.
Погодин сделал много добра
Гоголю, хлопотал за него горячо всегда и везде, передавал ему много денег (не имея почти никакого состояния и имея на руках большое семейство), содержал его с сестрами и с
матерью у себя в доме и по всему этому считал, что он имеет полное право распоряжаться в свою пользу талантом
Гоголя и заставлять его писать в издаваемый им журнал.
В то же время, как мы отправились провожать
Гоголя, его
мать с дочерьми и Ольга Семеновна, также с дочерьми, отправились в двух экипажах к Троице помолиться богу.
Перед своими именинами, по случаю прекрасной погоды, еще до приезда
матери,
Гоголь пригласил к себе в сад некоторых дам и особенно просил, чтоб приехала Ольга Семеновна с Верой.
Тогда графиня уже была
матерью целой вереницы детей, и старшая дочь (теперь Е.В.Сабурова) еще ходила в коротких платьях и носила прозвище Булки, каким окрестил ее когда-то
Гоголь.
Зачем это она мне все выпалила? Ничего я этого не знаю и проверить не могу: слушал ее
Гоголь или не слушал? Но уж тон у нее, признаюсь… уже нельзя грубее. Где она выучилась так кричать? Я про нее слышала от кого-то, что она была держана ужасно строго.
Мать их, светлейшая-то, держала ее и сестру ее до двадцати лет в коротких платьях. Этикет был как при дворе. И после такого воспитания она говорит: навоз!