Неточные совпадения
Иохим полюбил эту девушку, и она полюбила его, но когда моя мать по просьбе Иохима пошла к Коляновской просить отдать ему
Марью, то властная барыня очень рассердилась, чуть ли не заплакала сама, так как и она и ее две дочери «очень любили
Марью», взяли ее из деревни, осыпали всякими благодеяниями и теперь
считали, что она неблагодарная…
Мари все переносила, и я потом, когда познакомился с нею, заметил, что она и сама все это одобряла, и сама
считала себя за какую-то самую последнюю тварь.
Мари все это очень хорошо видела и понимала, что происходит в душе нежно любимого ею человека, но решительно недоумевала, как и чем было помочь тому; к мужу она была действительно почти нежна, потому что
считала это долгом для себя, своей неотклонимой обязанностью, чтобы хоть сколько-нибудь заслужить перед ним свой проступок.
— А если этот человек и открыть не хочет никому причины своего горя, то его можно
считать почти неизлечимым, — заключил Ришар и мотнул
Мари с укором головой.
— У Евгения Петровича в комнате, — он что-то нехорошо себя чувствует, — отвечала
Мари: лгать в этом случае она
считала постыдным для себя.
Она за что-то
считала Мари не совсем правой против Клеопатры Петровны.
Капитан между тем обратился к старикам,
считая как бы унизительным для себя разговаривать долее с Вихровым, которому тоже очень уж сделалось тяжело оставаться в подобном обществе. Он взялся за шляпу и начал прощаться с
Мари. Та, кажется, поняла его и не удерживала.
— Хорошо! — отвечала Юлия опять с усмешкою и затем подошла и села около m-me Эйсмонд, чтобы повнимательнее ее рассмотреть; наружность
Мари ей совершенно не понравилась; но она хотела испытать ее умственно — и для этой цели заговорила с ней об литературе (Юлия единственным мерилом ума и образования женщины
считала то, что говорит ли она о русских журналах и как говорит).
—
Сочту это за приятнейшую и непременнейшую для себя обязанность, — отвечала Катишь, модно раскланиваясь перед
Мари, и затем с тем же несколько торжественным видом пошла и к Вихрову.
Как бы то ни было, но удовольствию живчика нет пределов. Диффамационный период уже
считает за собой не один десяток лет (отчего бы и по этому случаю не отпраздновать юбилея?), а живчик в подробности помнит всякий малейший казус, ознаменовавший его существование. Тогда-то изобличили
Марью Петровну, тогда-то — Ивана Семеныча; тогда-то к диффаматору ворвались в квартиру, и он, в виду домашних пенатов, подвергнут был исправительному наказанию; тогда-то диффаматора огорошили на улице палкой.
В первые минуты Аггей Никитич мысленно попенял на
Марью Станиславовну за ее скрытность, а обсудив потом, увидел в этом величайшее благородство с ее стороны и, конечно,
счел себя обязанным помочь пани Вибель, хоть это было ему не так легко, ибо у него самого имелось в кошельке только пять рублей.
О привычке
считать пали Достоевский вспоминал позднее в рассказе «Мужик
Марей»] Он был искренно рад, когда доканчивал какую-нибудь сторону шестиугольника.
— А, вы говорите, — сказала Ступицына самым обидно-насмешливым голосом, — про это глупое предложение этого мальчишки Хозарова? Уж не оттого ли, вы полагаете,
Мари больна, что я вчерашний день отказала этому вертопраху даже от дома? В таком случае я могу сказать вам, что вы ошибаетесь, Варвара Александровна,
Мари даже не знает ничего: я не
сочла даже за нужное говорить ей об этом.
В изнеможенье, без чувств упала Марья Ивановна на диван. Глаза ее закрылись, всю ее дергало и корчило в судорогах. Покрытое потом лицо ее горело, белая пена клубилась на раскрытых, трепетавших губах. Несколько минут продолжался такой припадок, и в это время никто из Луповицких не потревожился — и корчи и судороги они
считали за действие святого духа, внезапно озарившего пророчицу. С благоговеньем смотрели они на страдавшую
Марью Ивановну.