Неточные совпадения
Как в ноги губернаторше
Я пала, как
заплакала,
Как стала говорить,
Сказалась усталь долгая,
Истома непомерная,
Упередилось времечко —
Пришла моя пора!
Спасибо губернаторше,
Елене Александровне,
Я столько благодарна ей,
Как матери родной!
Сама крестила
мальчикаИ имя Лиодорушка —
Младенцу избрала…
Долго при свете месяца мелькал белый парус между темных волн; слепой все сидел на берегу, и вот мне послышалось что-то похожее на рыдание: слепой
мальчик точно
плакал, и долго, долго…
Дверь скрипнула, и в комнату вошел дьячок на смену. Этот шум разбудил меня, и первая мысль, которая пришла мне, была та, что, так как я не
плачу и стою на стуле в позе, не имеющей ничего трогательного, дьячок может принять меня за бесчувственного
мальчика, который из шалости или любопытства забрался на стул: я перекрестился, поклонился и
заплакал.
Я не сообразил того, что бедняжка
плакал, верно, не столько от физической боли, сколько от той мысли, что пять
мальчиков, которые, может быть, нравились ему, без всякой причины, все согласились ненавидеть и гнать его.
Мальчик, годом старше ее, весь дрожал в углу и
плакал.
— И это мне в наслаждение! И это мне не в боль, а в наслаж-дение, ми-ло-сти-вый го-су-дарь, — выкрикивал он, потрясаемый за волосы и даже раз стукнувшись лбом об пол. Спавший на полу ребенок проснулся и
заплакал.
Мальчик в углу не выдержал, задрожал, закричал и бросился к сестре в страшном испуге, почти в припадке. Старшая девочка дрожала со сна, как лист.
Мальчики ушли. Лидия осталась, отшвырнула веревки и подняла голову, прислушиваясь к чему-то. Незадолго пред этим сад был обильно вспрыснут дождем, на освеженной листве весело сверкали в лучах заката разноцветные капли. Лидия
заплакала, стирая пальцем со щек слезинки, губы у нее дрожали, и все лицо болезненно морщилось. Клим видел это, сидя на подоконнике в своей комнате. Он испуганно вздрогнул, когда над головою его раздался свирепый крик отца Бориса...
У него был свой сын, Андрей, почти одних лет с Обломовым, да еще отдали ему одного
мальчика, который почти никогда не учился, а больше страдал золотухой, все детство проходил постоянно с завязанными глазами или ушами да
плакал все втихомолку о том, что живет не у бабушки, а в чужом доме, среди злодеев, что вот его и приласкать-то некому, и никто любимого пирожка не испечет ему.
И оттого у
мальчика всё больше и больше распухали губы, и он делал большие усилия, чтобы не
заплакать, полагая, что
плакать в таких случаях стыдно.
Он не только вспомнил, но почувствовал себя таким, каким он был тогда, когда он четырнадцатилетним
мальчиком молился Богу, чтоб Бог открыл ему истину, когда
плакал ребенком на коленях матери, расставаясь с ней и обещаясь ей быть всегда добрым и никогда не огорчать ее, — почувствовал себя таким, каким он был, когда они с Николенькой Иртеневым решали, что будут всегда поддерживать друг друга в доброй жизни и будут стараться сделать всех людей счастливыми.
Вместо ответа
мальчик вдруг громко
заплакал, в голос, и вдруг побежал от Алеши. Алеша пошел тихо вслед за ним на Михайловскую улицу, и долго еще видел он, как бежал вдали
мальчик, не умаляя шагу, не оглядываясь и, верно, все так же в голос
плача. Он положил непременно, как только найдется время, разыскать его и разъяснить эту чрезвычайно поразившую его загадку. Теперь же ему было некогда.
— Папа, не
плачь… а как я умру, то возьми ты хорошего
мальчика, другого… сам выбери из них из всех, хорошего, назови его Илюшей и люби его вместо меня…
Рассердившись почему-то на этого штабс-капитана, Дмитрий Федорович схватил его за бороду и при всех вывел в этом унизительном виде на улицу и на улице еще долго вел, и говорят, что
мальчик, сын этого штабс-капитана, который учится в здешнем училище, еще ребенок, увидав это, бежал все подле и
плакал вслух и просил за отца и бросался ко всем и просил, чтобы защитили, а все смеялись.
— Ничего не дам, а ей пуще не дам! Она его не любила. Она у него тогда пушечку отняла, а он ей по-да-рил, — вдруг в голос прорыдал штабс-капитан при воспоминании о том, как Илюша уступил тогда свою пушечку маме. Бедная помешанная так и залилась вся тихим
плачем, закрыв лицо руками.
Мальчики, видя, наконец, что отец не выпускает гроб от себя, а между тем пора нести, вдруг обступили гроб тесною кучкой и стали его подымать.
Увидит оттуда твой
мальчик, что бросила ты его отца, и
заплачет по вас; зачем же ты блаженство-то его нарушаешь?
Отец трепетал над ним, перестал даже совсем пить, почти обезумел от страха, что умрет его
мальчик, и часто, особенно после того, как проведет, бывало, его по комнате под руку и уложит опять в постельку, — вдруг выбегал в сени, в темный угол и, прислонившись лбом к стене, начинал рыдать каким-то заливчатым, сотрясающимся
плачем, давя свой голос, чтобы рыданий его не было слышно у Илюшечки.
Все
мальчики до единого
плакали, а пуще всех Коля и
мальчик, открывший Трою, и хоть Смуров, с капитанскою шляпой в руках, тоже ужасно как
плакал, но успел-таки, чуть не на бегу, захватить обломок кирпичика, красневший на снегу дорожки, чтоб метнуть им в быстро пролетевшую стаю воробушков.
В поручении Катерины Ивановны промелькнуло одно обстоятельство, чрезвычайно тоже его заинтересовавшее: когда Катерина Ивановна упомянула о маленьком
мальчике, школьнике, сыне того штабс-капитана, который бежал,
плача в голос, подле отца, то у Алеши и тогда уже вдруг мелькнула мысль, что этот
мальчик есть, наверное, тот давешний школьник, укусивший его за палец, когда он, Алеша, допрашивал его, чем он его обидел.
Воротясь домой, Григорий засветил фонарь, взял садовый ключ и, не обращая внимания на истерический ужас своей супруги, все еще уверявшей, что она слышит детский
плач и что это
плачет, наверно, ее
мальчик и зовет ее, молча пошел в сад.
Раздался смех. Виноватый
мальчик из розового стал пунцовым. Он молчал, он готов был
заплакать. Коля выдержал его так еще с минутку.
И опять началась перестрелка, на этот раз очень злая.
Мальчику за канавкой ударило камнем в грудь; он вскрикнул,
заплакал и побежал вверх в гору, на Михайловскую улицу. В группе загалдели: «Ага, струсил, бежал, мочалка!»
А Калганов забежал в сени, сел в углу, нагнул голову, закрыл руками лицо и
заплакал, долго так сидел и
плакал, —
плакал, точно был еще маленький
мальчик, а не двадцатилетний уже молодой человек. О, он поверил в виновность Мити почти вполне! «Что же это за люди, какие же после того могут быть люди!» — бессвязно восклицал он в горьком унынии, почти в отчаянии. Не хотелось даже и жить ему в ту минуту на свете. «Стоит ли, стоит ли!» — восклицал огорченный юноша.
«Папа
плакать будет, будьте с папой», — завещал им Илюша, умирая, и
мальчики это запомнили.
Уходит наконец от них, не выдержав сам муки сердца своего, бросается на одр свой и
плачет; утирает потом лицо свое и выходит сияющ и светел и возвещает им: «Братья, я Иосиф, брат ваш!» Пусть прочтет он далее о том, как обрадовался старец Иаков, узнав, что жив еще его милый
мальчик, и потянулся в Египет, бросив даже Отчизну, и умер в чужой земле, изрекши на веки веков в завещании своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно в кротком и боязливом сердце его во всю его жизнь, о том, что от рода его, от Иуды, выйдет великое чаяние мира, примиритель и спаситель его!
Он поклялся на коленях пред образом и поклялся памятью отца, как потребовала сама госпожа Красоткина, причем «мужественный» Коля сам расплакался, как шестилетний
мальчик, от «чувств», и мать и сын во весь тот день бросались друг другу в объятия и
плакали сотрясаясь.
Мне стало жаль старуху, и я ей дал 3 рубля. Она растерялась,
заплакала и просила меня не говорить об этом китайцам. Простившись с нею, мы отправились дальше.
Мальчик пошел проводить нас до реки Цимухе.
Единственный трактир «Саратов» был исключением: там никогда хозяева, ни прежде Дубровин, ни после Савостьянов, не брали с половых, а до самого закрытия трактира
платили и половым и
мальчикам по три рубля в месяц.
«Кусочники» должны были стирать диванные простыни,
платить жалованье рабочим, кормить их и
мальчиков, а также отвечать за чистоту бань и за пропажу вещей у моющихся в «дворянских» банях.
В классе поднялся какой-то особенный шум. Сзади кто-то
заплакал. Прелин, красный и как будто смущенный, наклонился над журналом. Мой сосед, голубоглазый, очень приятный
мальчик в узком мундирчике, толкнул меня локтем и спросил просто, хотя с несколько озабоченным видом...
Любовь Андреевна(тихо
плачет).
Мальчик погиб, утонул… Для чего? Для чего, мой друг. (Тише.) Там Аня спит, а я громко говорю… поднимаю шум… Что же, Петя? Отчего вы так подурнели? Отчего постарели?
На следующий день, сидя на том же месте,
мальчик вспомнил о вчерашнем столкновении. В этом воспоминании теперь не было досады. Напротив, ему даже захотелось, чтоб опять пришла эта девочка с таким приятным, спокойным голосом, какого он никогда еще не слыхал. Знакомые ему дети громко кричали, смеялись, дрались и
плакали, но ни один из них не говорил так приятно. Ему стало жаль, что он обидел незнакомку, которая, вероятно, никогда более не вернется.
Он там, на холмике, над речкой, этот слепой
мальчик, над которым она
плакала в тот вечер…
Высвободив свое плечо из руки
мальчика, она вдруг вскочила на ноги и
заплакала.
Мать
плакала и билась, как подстреленная птица, прижимая ребенка к своей груди, между тем как глаза
мальчика глядели все тем же неподвижным и суровым взглядом.
Слово участия и ласковый тон вызвали в
мальчике еще большую нервную вспышку
плача. Тогда девочка присела около него на корточки; просидев так с полминуты, она тихо тронула его волосы, погладила его голову и затем, с мягкою настойчивостью матери, которая успокаивает наказанного ребенка, приподняла его голову и стала вытирать платком заплаканные глаза.
— Ну, теперь что с ним прикажете делать? — воскликнула Лизавета Прокофьевна, подскочила к нему, схватила его голову и крепко-накрепко прижала к своей груди. Он рыдал конвульсивно. — Ну-ну-ну! Ну, не
плачь же, ну, довольно, ты добрый
мальчик, тебя бог простит, по невежеству твоему; ну, довольно, будь мужествен… к тому же и стыдно тебе будет…
— А мне кажется, Николай Ардалионович, что вы его напрасно сюда перевезли, если это тот самый чахоточный
мальчик, который тогда
заплакал и к себе звал на похороны, — заметил Евгений Павлович, — он так красноречиво тогда говорил про стену соседнего дома, что ему непременно взгрустнется по этой стене, будьте уверены.
— Я ужасно любила его прощать, Ваня, — продолжала она, — знаешь что, когда он оставлял меня одну, я хожу, бывало, по комнате, мучаюсь,
плачу, а сама иногда подумаю: чем виноватее он передо мной, тем ведь лучше… да! И знаешь: мне всегда представлялось, что он как будто такой маленький
мальчик: я сижу, а он положил ко мне на колени голову, заснул, а я его тихонько по голове глажу, ласкаю… Всегда так воображала о нем, когда его со мной не было… Послушай, Ваня, — прибавила она вдруг, — какая это прелесть Катя!
На него находила иногда веселость, и тогда он готов был резвиться и шалить со мной, как
мальчик (он любил всякое сильное телесное движение); раз — всего только раз! — он приласкал меня с такою нежностью, что я чуть не
заплакал…
И вдруг вспомнил
мальчик про то, что у него так болят пальчики,
заплакал и побежал дальше, и вот опять видит он сквозь другое стекло комнату, опять там деревья, но на столах пироги, всякие — миндальные, красные, желтые, и сидят там четыре богатые барыни, а кто придет, они тому дают пироги, а отворяется дверь поминутно, входит к ним с улицы много господ.
А матери этих детей все стоят тут же, в сторонке,
плачут; каждая узнает своего
мальчика или девочку, а они подлетают к ним и целуют их, утирают им слезы своими ручками и упрашивают их не
плакать, потому что им здесь так хорошо…
Я был сейчас тот самый
мальчик, какой некогда в этот день
плакал от крошечного, ему одному заметного пятнышка на юнифе.
Лбов
плачет навзрыд, не скрывая и не стыдясь своего горя, — милый, добрый
мальчик!
Мальчик в штанах. Однако, ежели даже пословица… ах, как это жаль! И как бесчеловечно, что такие пословицы вслух повторяют при
мальчиках! (
Плачет.)
Куда стремился Калинович — мы знаем, и, глядя на него, нельзя было не подумать, что богу еще ведомо, чья любовь стремительней:
мальчика ли неопытного, бегущего с лихорадкой во всем теле, с пылающим лицом и с поэтически разбросанными кудрями на тайное свидание, или человека с солидно выстриженной и поседелой уже головой, который десятки лет прожил без всякой уж любви в мелких служебных хлопотах и дрязгах, в ненавистных для души поклонах, в угнетении и наказании подчиненных, — человека, который по опыту жизни узнал и оценил всю чарующую прелесть этих тайных свиданий, этого сродства душ, столь осмеянного практическими людьми, которые, однако,
платят иногда сотни тысяч, чтоб воскресить хоть фальшивую тень этого сердечного сродства с какой-нибудь не совсем свежей, немецкого или испанского происхождения, m-lle Миной.
Встречались носилки с ранеными, опять полковые повозки с турами; какой-то полк встретился на Корабельной; верховые проезжали мимо. Один из них был офицер с казаком. Он ехал рысью, но увидав Володю, приостановил лошадь около него, вгляделся ему в лицо, отвернулся и поехал прочь, ударив плетью по лошади. «Один, один! всем всё равно, есть ли я, или нет меня на свете», подумал с ужасом бедный
мальчик, и ему без шуток захотелось
плакать.
Шатов то
плакал, как маленький
мальчик, то говорил бог знает что, дико, чадно, вдохновенно; целовал у ней руки; она слушала с упоением, может быть и не понимая, но ласково перебирала ослабевшею рукой его волосы, приглаживала их, любовалась ими.
— А как же: маленький, розовенький, с крошечными такими ноготочками, и только вся моя тоска в том, что не помню я,
мальчик аль девочка. То
мальчик вспомнится, то девочка. И как родила я тогда его, прямо в батист да в кружево завернула, розовыми его ленточками обвязала, цветочками обсыпала, снарядила, молитву над ним сотворила, некрещеного понесла, и несу это я его через лес, и боюсь я лесу, и страшно мне, и всего больше я
плачу о том, что родила я его, а мужа не знаю.
Они, говорит, люди не бедные,
заплатили побольше, а то они, говорит, боятся, что он с другими
мальчиками избалуется.
Мальчик завернулся с головою в одеяло и тихонько
заплакал.