Неточные совпадения
Девочка опять не спала на возу и, взъехав на греблю, увидела, что стороной за возом бежит что-то
маленькое, «
як мыша».
Дед с матерью шли впереди всех. Он был ростом под руку ей, шагал мелко и быстро, а она, глядя на него сверху вниз, точно по воздуху плыла. За ними молча двигались дядья: черный гладковолосый Михаил, сухой, как дед; светлый и кудрявый
Яков, какие-то толстые женщины в ярких платьях и человек шесть детей, все старше меня и все тихие. Я шел с бабушкой и
маленькой теткой Натальей. Бледная, голубоглазая, с огромным животом, она часто останавливалась и, задыхаясь, шептала...
К весне дядья разделились;
Яков остался в городе, Михаил уехал за реку, а дед купил себе большой интересный дом на Полевой улице, с кабаком в нижнем каменном этаже, с
маленькой уютной комнаткой на чердаке и садом, который опускался в овраг, густо ощетинившийся голыми прутьями ивняка.
Вся семья подтягивалась, а семья была не
маленькая: сын
Яков с женой и детьми, две незамужних дочери и зять, взятый в дом.
— Я, что же я?.. — удивлялся Прокопий. — Мое дело самое
маленькое в дому: пока держит Родион Потапыч, и спасибо. Ты — сын,
Яков Родионыч: тебе много поближее… Конечно, не всякий подступится к Родиону Потапычу, ежели он в сердцах…
— Обманывает нас поп, — решил Коваль. — Ему до себя, а не до нас… Грошей
меньше буде добывать,
як мы в орду уедем.
— Ну, нэхай ему, твоему Пашке… Усе хлопцы так:
маленький,
маленький, а потом выросте большой дурень,
як мой Терешка.
— Хорошо вам толковать,
Яков Яковлевич, — вступился Вершинин, — когда у вас ни кола ни двора. Отказали от места, поступил на другое — и вся недолга. На докторов теперь везде спрос, а нашему брату получить место — задача не
маленькая.
— Кончилось тем, — договорил
Яков Петрович, — что он швырнул в дядю Онисима камнем и, взявши у него ни больше ни
меньше, как рубль семьдесят копеек, явился в волостное правление и заплатил подать.
— А что,
Яков Васильич, теперь у вас время свободное, а лето жаркое, в городе душно, пыльно: не подарите ли вы нас этим месяцем и не погостите ли у меня в деревне? Нам доставили бы вы этим большое удовольствие, а себе, может быть,
маленькое развлечение. У меня местоположение порядочное, есть тоже садишко, кое-какая речонка, а кстати вот mademoiselle Полина с своей мамашей будут жить по соседству от нас, в своем замке…
Дядя
Яков наклонился к столу и продолжал, возбужденный так, что даже его
маленькие уши вздрагивали...
Из всех детей на дворе, кроме Ильи,
Яков дружился только с семилетней Машкой, дочерью сапожника Перфишки, чумазой тоненькой девчоночкой, — её
маленькая головка, осыпанная тёмными кудрями, с утра до вечера торчала на дворе.
В
маленькой комнате, тесно заставленной ящиками с вином и какими-то сундуками, горела, вздрагивая, жестяная лампа. В полутьме и тесноте Лунёв не сразу увидал товарища.
Яков лежал на полу, голова его была в тени, и лицо казалось чёрным, страшным. Илья взял лампу в руки и присел на корточки, освещая избитого. Синяки и ссадины покрывали лицо Якова безобразной тёмной маской, глаза его затекли в опухолях, он дышал тяжело, хрипел и, должно быть, ничего не видел, ибо спросил со стоном...
Он такими выходками приводил всех в исступление:
маленькие кричали и плакали,
Яков и Илья бегали по двору за вором и почти никогда не могли схватить его.
Илья повторил клятву, и тогда
Яков отвёл его в угол двора, к старой липе. Там он снял со ствола искусно прикреплённый к нему кусок коры, и под нею в дереве открылось большое отверстие. Это было дупло, расширенное ножом и красиво убранное внутри разноцветными тряпочками и бумажками, свинцом от чая, кусочками фольги. В глубине этой дыры стоял
маленький, литой из меди образок, а пред ним был укреплён огарок восковой свечи.
— А чтоб в него печёнки зсохлись! — гудела Матица, свирепо поводя бровями. — Что ж? Забыл он, пьянчуга, что в него дитя
малое зосталось? Гадка́ его морда, чтоб здох,
як пёс!
Яков Тарасович,
маленький, сморщенный и костлявый, с черными обломками зубов во рту, лысый и темный, как будто опаленный жаром жизни, прокоптевший в нем, весь трепетал в пылком возбуждении, осыпая дребезжащими, презрительными словами свою дочь — молодую, рослую и полную. Она смотрела на него виноватыми глазами, смущенно улыбалась, и в сердце ее росло уважение к живому и стойкому в своих желаниях старику…
Среди молодёжи суетился
Яков Зарубин. Всегда озабоченный, он ко всем подбегал с вопросами, слушая разговоры о революционерах, сердито хмурил брови и что-то записывал в
маленькую книжку. Старался услужить всем крупным сыщикам и явно не нравился никому, а на его книжку смотрели подозрительно.
Сели в вагон трамвая, потом Евсей очутился в
маленькой комнате, оклеенной голубыми обоями, — в ней было тесно, душно и то весело, то грустно. Макаров играл на гитаре, пел какие-то неслыханные песни,
Яков смело говорил обо всём на свете, смеялся над богатыми, ругал начальство, потом стал плясать, наполнил всю комнату топотом ног, визгом и свистом. Звенела гитара, Макаров поощрял Якова прибаутками и криками...
Климкову начинало казаться, что брат торопливо открывает перед ним ряд
маленьких дверей и за каждой из них всё более приятного шума и света. Он оглядывался вокруг, всасывая новые впечатления, и порою тревожно расширял глаза — ему казалось, что в толпе мелькнуло знакомое лицо товарища по службе. Стояли перед клеткой обезьян,
Яков с доброй улыбкой в глазах говорил...
Он только избегал всяких столкновений с губернатором и ко дню открытия «
маленьких выборов» забывал в деревне мундир и потому поручал открытие заседания уездному предводителю, а потом немедленно вступал в должность и руководил делами с своею обычною энергиею; но за два дня до закрытия собрания, перед тем, когда дворяне езжали откланиваться губернатору,
Яков Львович заболевал и на поклон не ездил.
Бабушка и для архиерейского служения не переменила своего места в церкви: она стояла слева за клиросом, с ней же рядом оставалась и maman, а сзади, у ее плеча, помещался приехавший на это торжество дядя, князь
Яков Львович, бывший тогда уже губернским предводителем. Нас же,
маленьких детей, то есть меня с сестрою Nathalie и братьев Аркадия и Валерия, бабушка велела вывесть вперед, чтобы мы видели «церемонию».
Такие крошечные рты, с немножко оттопыренными губками, нарисованы у всех Протозановых, которых портреты я с детства видела в бабушкином доме; но князь
Яков Львович немножко даже утрировал эту черту: его
маленький ротик придавал его лицу сходство с какою-то бойкою птичкой, отчего в семье его звали также и «чижиком».
О раннем детстве его не сохранилось преданий: я слыхал только, что он был дитя ласковое, спокойное и веселое: очень любил мать, няньку, брата с сестрою и имел смешную для ранних лет манеру задумываться, удаляясь в угол и держа у своего детского лба свой
маленький указательный палец, — что, говорят, было очень смешно, и я этому верю, потому что князь
Яков и в позднейшее время бывал иногда в серьезные минуты довольно наивен.
Яков Иванович вскоре явился. Это был известный нам письмоводитель Грохова, повышенный им в помощники.
Яков Иванович вел образ жизни лучше своего патрона и был теперь в новой триковой паре, напомаженный, причесанный: по мере того, как Грохов прибавлял ему жалованье,
Яков Иванович все
меньше и
меньше загуливал и, уже два года быв женат, совершенно почти ничего не пил.
Как всегда,
Яков ушёл от неё успокоенный, а через семь дней, рано утром табельщик Елагин,
маленький, рябой, с кривым носом, сообщил, что на рассвете, когда ткачи ловили бреднем рыбу, ткач Мордвинов, пытаясь спасти тонувшего охотника Носкова, тоже едва не утоп и лёг в больницу. Слушая гнусавый доклад,
Яков сидел, вытянув ноги для того, чтоб глубже спрятать руки в карманы, руки у него дрожали.
В эти две-три минуты
Яков испытал, как сквозь него прошли горячие токи обиды, злости, прошли и оставили в нём подавляющее, почти горестное сознание, что
маленькая женщина эта необходима ему так же, как любая часть его тела, и что он не может позволить оторвать её от него. От этого сознания к нему вновь возвратился гнев, он похолодел, встал, сунув руку в карман.
Было без
малого восемь часов утра, когда титулярный советник
Яков Петрович Голядкин очнулся после долгого сна, зевнул, потянулся и открыл, наконец, совершенно глаза свои.
Яков. Хорошо, Конь, довольно… а то окажется, что я всем что-нибудь сказал неприятное… Да, вот какое несчастье — водка… (Подошел к столу и смотрит на бутылки, наливает большую рюмку,
маленькими глотками высасывает ее. Аграфена, искоса глядя на него, вздыхает.) Вам немножко жалко меня, а?
Но наконец утомился, и тогда пред ним отчетливо встало лицо кривого:
Яков Тиунов, сидя за столом, положил свои острые скулы на
маленькие, всегда сухие ладони и, обнажив черные верхние зубы, смотрел в глаза ему с улыбкой, охлаждавшей возбуждение Вавилы.
Человек, которому Овцебык сказал более, чем всем прочим, был
Яков Челновский, добрый, хороший
малый, неспособный обидеть мухи и готовый на всякую службу ближнему. Челновский доводился мне родственником в каком-то далеком колене. У Челновского я и познакомился с коренастым героем моего рассказа.
Вдали по желтым, мертвым волнам песка двигалась
маленькая, темная человеческая фигурка; справа от нее сверкало на солнце веселое, могучее море, а слева, вплоть до горизонта, лежали пески — однообразные, унылые, пустынные.
Яков посмотрел на одинокого человека и, заморгав глазами, полными обиды и недоумения, крепко потер себе грудь обеими руками…
В блеске солнца
маленький желтоватый огонь костра был жалок, бледен. Голубые, прозрачные струйки дыма тянулись от костра к морю, навстречу брызгам волн. Василий следил за ними и думал о том, что теперь ему хуже будет жить, не так свободно. Наверное,
Яков уже догадался, кто эта Мальва…
— За такое
малое время многого здесь и нельзя добыть, — резонно ответил
Яков.
— До безобразия: вместо того чтобы в бедности и недостатках поддержать себя, он первоначально в карты ударился, а тут знакомство свел с самыми
маленькими чиновниками: пьянство да дебоширство пошло, а может, и другое прочее, и генеральша наша, действительно, слышавши все это самое, призывает меня, и прежде, бывало, с ближайшими родственниками никогда не изволила говорить об Ольге Николавне, имени даже их в доме произносить запрещено было, тут вдруг прямо мне говорят: «
Яков Иванов!
Отец
Яков ввел Кунина в
маленькую светлую комнату с глиняным полом и со стенами, оклеенными дешевыми обоями; несмотря на кое-какие потуги к роскоши, вроде фотографий в рамочках да часов с прицепленными к гире ножницами, обстановка поражала своею скудостью.
Меньше всех проникала в таинственную суть карт Евпраксия Васильевна; старичок
Яков Иванович давно выработал строго философский взгляд и не удивлялся и не огорчался, имея верное оружие против судьбы в своих четырех.
Яков Иванович был
маленький, сухонький старичок, зиму и лето ходивший в наваченном сюртуке и брюках, молчаливый и строгий.
Зубы у девок, у баб разгорелись.
Лен, и полотна, и пряжу несут.
«Стойте, не вдруг! белены вы объелись?
Тише! поспеете!..» Так вот и рвут!
Зорок торгаш, а то просто беда бы!
Затормошили старинушку бабы,
Клянчат, ласкаются, только держись:
— Цвет ты наш маков,
Дядюшка
Яков,
Не дорожись! —
«
Меньше нельзя, разрази мою душу!
Хочешь бери, а не хочешь — прощай...
— Никуда вам скакать дальше не треба, потому что всепомогающий доктор Николавра здесь живет, но он теперь,
як и усе христiанство, спит. А вы майте соби трохи совiсти, и если в господа бога веруете, то не колотайте так крепко, бо наш дом старенький, еще не за сих времен, и шибки из окон повыскакують, а тут близко ни якого стекольщика нет, а теперь зима лютая, и с
малыми детьми смерзти можно.
Идет
Яков Потапович уже оглядываясь, за княжну опасаясь, нет ли какой опасности; держит ее крепко за руку, чувствует, как дрожит эта
маленькая рука; идут они тесно бок о бок, чувствует он, как трепещет ее сердце девичье. Идет, ведет ее, глядит по сторонам, а вверх не взглядывает.
«27-го апреля 751 года бежал из Киево-Братского монастыря иеродиакон Тавия Яскевич, приметами таков: росту среднего, на голове и бороде волосов русых, темно-простых, бороды невеликой, очей в лобу западлых, телом умерителен; носа
малого, продолгого; ходы замашкой, —
як ходит, то руками размахивает, спевает и читает тенористо». «Накрепко его смотреть, поймать, забить в колодки» и т. д.
Сказано, что хорошо стараться ни в чем не уважать суду, да
як же таки, помилуйте меня, я,
малый полицейский чин, который только с певчими курс кончил, и вдруг я смею не уважать университанта, председателя того самого велегласного судилища, которое приветствовано с такой радостью!