Неточные совпадения
Так, томимый
голодом в изнеможении засыпает и видит перед собою роскошные кушанья и шипучие вина; он пожирает с восторгом воздушные дары воображения, и ему кажется
легче; но только проснулся — мечта исчезает… остается удвоенный
голод и отчаяние!
Китайцы поделились со стрелками жидкой похлебкой, которую они сварили из листьев папоротника и остатков чумизы. После такого
легкого ужина, чтобы не мучиться
голодом, все люди легли спать. И хорошо сделали, потому что завтра выступление было назначено еще раньше, чем сегодня.
Потом Михей Зотыч принялся ругать мужиков — пшеничников, оренбургских казаков и башкир, — все пропились на самоварах и гибнут от прикачнувшейся
легкой копеечки. А главное — работать по-настоящему разучились: помажут сохой — вот и вся пахота. Не удобряют земли, не блюдут скотинку, и все так-то. С одной стороны —
легкие деньги, а с другой — своя лень подпирает. Как же тут
голоду не быть?
— Здесь все друг другу чужие, пока не помрут… А отсюда живы редко выходят. Работа
легкая, часа два-три утром, столько же вечером, кормят сытно, а тут тебе и конец… Ну эта легкая-то работа и манит всякого… Мужик сюда мало идет, вреды боится, а уж если идет какой, так либо забулдыга, либо пропоец… Здесь больше отставной солдат работает али никчемушный служащий, что от дела отбился. Кому сунуться некуда… С
голоду да с холоду… Да наш брат, гиляй бездомный, который, как медведь, любит летом волю, а зимой нору…
И в счастии и в несчастии мы всегда предваряем события. Да и воображение у нас какое-то испорченное: всегда провидит беду, а не благополучие. Еще и не пахло крестьянской волей, а мы уж кричали: эмансипация! Еще все по горло сыты были, а мы уж на всех перекрестках голосили:
голод!
голод! Ну, и докричались. И эмансипация и
голод действительно пришли. Что ж,
легче, что ли, от этого вам, милая тетенька, стало?
Зато он имеет и неоцененные достоинства; он не зябнет в
легком пальто в трескучие морозы, он не жалуется на
голод, когда ему есть нечего, он не сердится, когда его ругают и даже бьют.
Он в одном месте своих записок сравнивает себя с человеком, томимым
голодом, который «в изнеможении засыпает и видит пред собою роскошные кушанья и шипучие вина; он пожирает с восторгом воздушные дары воображения, и ему кажется
легче… но только проснулся, мечта исчезает, остается удвоенный
голод и отчаяние…» В другом месте Печорин себя спрашивает: «Отчего я не хотел ступить на этот путь, открытый мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие душевное?» Он сам полагает, — оттого что «душа его сжилась с бурями: и жаждет кипучей деятельности…» Но ведь он вечно недоволен своей борьбой, и сам же беспрестанно высказывает, что все свои дрянные дебоширства затевает потому только, что ничего лучшего не находит делать.
И так, ничего не делая, умудрялся я не только не умереть с
голоду, но еще каждый день к вечеру бывал в
легком подпитии.
В путь шествующему человеку первое дело сопутник; с умным и добрым товарищем и холод и
голод легче, а мне это благо было даровано в том чудном отроке Левонтии.
«Жалко Танечку», — думала она. Но жалость была больше в мыслях. В душе с жалостью мешалось брезгливое презрение к Тане. Нет, она, Александра Михайловна, — она не пошла бы не только из-за пятидесяти рублей, а и с
голоду бы помирала… Гадость какая! Она — честная, непродажная. И от этой мысли у нее было приятное ощущение чистоты, как будто она только что воротилась из бани. Не
легкое это дело остаться честной, а она вот сохранила себя и всегда сохранит.
Ермак мог делать вылазки, но жалел своих людей, и без того малочисленных. Стрелять? Бесполезно, так как имелись только
легкие пушки, а неприятель стоял далеко и не хотел приступать к стенам в надежде взять крепость с осажденными
голодом. Последнее было бы действительно неминуемым для осажденных в Искоре, если бы осада продлилась.
Во всяком случае те ли это или другие, оголодавшие ли псы или волки, но они моему преосвященству спуска не дадут, и хотя мне, по разуму, собственно было бы
легче быть сразу растерзанным, чем долго томиться
голодом, однако инстинкт самосохранения взял свое, и я с ловкостью и быстротою, каких, признаться сказать, никогда за собою не знал и от себя не чаял, взобрался в своем тяжелом убранстве на самый верх дерева, как векша, и тогда лишь опомнился, когда выше было некуда лезть.