Неточные совпадения
— Интернационализм — выдумка
людей денационализированных, деклассированных. В мире властвует закон эволюции, отрицающий слияние неслиянного. Американец-социалист не признает негра товарищем. Кипарис не растет на
севере. Бетховен невозможен в Китае. В мире растительном и животном революции — нет.
— Что же он — здоров? На
севере люди вообще здоровее, чем на юге, как говорят. Пожалуйста, дай мне папиросы и спички.
Холодно, скучно, как осенью, когда у нас, на
севере, все сжимается, когда и
человек уходит в себя, надолго отказываясь от восприимчивости внешних впечатлений, и делается грустен поневоле.
В нижнем течении долина Вай-Фудзина очень живописна. Утесы с правой стороны имеют причудливые очертания и похожи на
людей, замки, минареты и т.д. С левой стороны опять потянулись высокие двойные террасы из глинистых сланцев, постепенно переходящие на
севере в горы.
На половине пути от моря, на месте слияния Сицы и Дунцы, с левой стороны есть скала Да-Лаза. Рассказывают, что однажды какой-то старик китаец нашел около нее женьшень крупных размеров. Когда корень принесли в фанзу, сделалось землетрясение, и все
люди слышали, как ночью скала Да-Лаза стонала. По словам китайцев, река Санхобе на побережье моря является северной границей, до которой произрастает женьшень. Дальше на
север никто его не встречал.
Быстро на нашем
севере дикое самовластие изнашивает
людей. Я с внутренней боязнию осматриваюсь назад, точно на поле сражения — мертвые да изуродованные…
Так, в сравнении с
севером, здесь чаще прибегают к телесным наказаниям и бывает, что в один прием секут по 50
человек, и только на юге уцелел дурной обычай, введенный когда-то каким-то давно уже забытым полковником, а именно — когда вам, свободному
человеку, встречается на улице или на берегу группа арестантов, то уже за 50 шагов вы слышите крик надзирателя: «Смир-р-рно!
В сахалинской тайге, где на каждом шагу приходится преодолевать горы валежного леса, жесткий, путающийся в ногах багульник или бамбук, тонуть по пояс в болотах и ручьях, отмахиваться от ужасной мошки, — даже вольные сытые ходоки делают не больше 8 верст в сутки,
человек же, истощенный тюрьмой, питающийся в тайге гнилушками с солью и не знающий, где
север, а где юг, не делает в общем и 3–5 верст.
Селения южного округа имеют свои особенности, которых не может не заметить
человек, только что приехавший с
севера.
Он узнал жизнь земного шара, — каким образом он образовался, — как на нем произошли реки, озера, моря; узнал, чем
люди дышат, почему они на
севере питаются рыбой, а на юге — рисом.
Калерия. Нет, не понимаешь! И я тебя не понимаю. И никто никого не понимает… не хочет понять…
Люди блуждают, как льдины в холодном море
севера… сталкиваются друг с другом…
— Да, да! Чем дальше на
север, тем настойчивее
люди! — утверждает Джиованни, большеголовый, широкоплечий парень, в черных кудрях; лицо у него медно-красное, нос обожжен солнцем и покрыт белой чешуей омертвевшей кожи; глаза — большие, добрые, как у вола, и на левой руке нет большого пальца. Его речь так же медленна, как движения рук, пропитанных маслом и железной пылью. Сжимая стакан вина в темных пальцах, с обломанными ногтями, он продолжает басом...
— Чем дальше на
север, говорю я, тем лучше работа. Уже французы живут не так лениво, как мы, дальше — немцы и наконец русские — вот
люди!
— Тут одна, — сказала Дора, снова остановись и указывая на исчезающий за холмом домик Жервезы, — а вон там другая, — добавила она, бросив рукою по направлению на
север. — Вы, пожалуйста, никогда не называйте меня доброю. Это значит, что вы меня совсем не знаете. Какая у меня доброта? Ну, какая? Что меня любят, а я не кусаюсь, так в этом доброты нет; после этого вы, пожалуй, и о себе способны возмечтать, что и вы даже добрый
человек.
— Туда, на
север. К соснам, к грибам, к
людям, к идеям… Я бы отдал полжизни, чтобы теперь где-нибудь в Московской губернии или в Тульской выкупаться в речке, озябнуть, знаешь, потом бродить часа три хоть с самым плохоньким студентом и болтать, болтать… А сеном-то как пахнет! Помнишь? А по вечерам, когда гуляешь в саду, из дому доносятся звуки рояля, слышно, как идет поезд…
В тот год, к которому относится мой рассказ, я приехал сюда осенью, запасшись той благодатной силой, которую льет в изнемогший состав
человека украинское светлое небо — это чудное, всеобновляющее небо, под которое знакомая с ним душа так назойливо просится, под которое вечно что-то манит не избалованного природой русского художника и откуда — увы! — также вечно гонят его на
север ханжи, мораль и добродетель.
К зиме я всегда старался продвинуться на юг, где потеплей, а если меня на
севере снег и холод заставал, тогда я ходил по монастырям. Сначала, конечно, косятся монахи, но покажешь себя в работе — и они станут ласковее, — приятно им, когда
человек хорошо работает, а денег не берёт. Ноги отдыхают, а руки да голова работают. Вспоминаешь всё, что видел за лето, хочешь выжать из этого бремени чистую пищу душе, — взвешиваешь, разбираешь, хочешь понять, что к чему, и запутаешься, бывало, во всём этом до слёз.
Певец-станочник пел об усилившемся морозе, о том, что Лена стреляет, что лошади забились под утесы, что в камине горит яркий огонь, что они, очередные ямщики, собрались в числе десяти
человек, что шестерка коней стоит у коновязей, что Ат-Даван ждет Арабын-тойона, что с
севера, от великого города, надвигается гроза и Ат-Даван содрогается и трепещет…
Туда, по воле
человека,
Корнисты
севера сыны,
Надменны долготою века,
Стеклись с кремнистой вышины,
И там, искусством искривленны,
Да с бурями воюют вновь…
— Помнишь наш разговор о
севере и юге, еще тогда давно, помнишь? Не думай, я от своих слов не отпираюсь. Ну, положим, я не выдержал борьбы, я погиб… Но за мной идут другие — сотни, тысячи других. Ты пойми — они должны одержать победу, они не могут не победить. Потому что там черный туман на улицах и в сердцах и в головах у
людей, а мы приходим с ликующего юга, с радостными песнями, с милым ярким солнцем в душе. Друг мой,
люди не могут жить без солнца!
И офицеров, и еще более матросов тянуло домой, туда, на далекий
Север, где и холодно и неприветно, уныло и непривольно, где нет ни ослепительно жгучего южного солнца, ни высокого бирюзового неба, ни волшебной тропической растительности, ни диковинных плодов, но где все — и хмурая природа, и
люди, и даже чернота покосившихся изб, с их убожеством — кровное, близкое, неразрывно связывающее с раннего детства с родиной, языком, привычками, воспитанием, и где, кроме того, живут и особенно милые и любимые
люди.
Их фантазия смелее, чем наша, но и они не решаются наобум определять размеры тайги и на ваш вопрос отвечают: «Конца нет!» Им только известно, что зимою через тайгу приезжают с далекого
севера на оленях какие-то
люди, чтобы купить хлеба, но что это за
люди и откуда они, не знают даже старики.
На далеком
Севере, где царит вечный день, лежала страна счастливых
людей гиперборейцев. Царем этого «священного племени» был Аполлон, и туда, в гиперборейский край, улетал он на крыльях лебедей на зиму, — на время суровой зимы, когда тяжело приходится
людям, когда не в силах они быть счастливыми и счастьем своим быть достойными светлого бога.
Раньше орочей было очень много. По всему побережью моря, от мыса Хой, что южнее залива Де-Кастри, до Аку, который теперь называется мысом Успения, всюду виднелись их юрты. Те, что жили на берегу Татарского пролива к
северу от Тумнина, назывались Пяка (Фяка). В 1903 году от этих Пяка оставалось только три
человека: Пингау и Цатю из рода Огомунка и Тончи из рода Бочинка.
И ничего-то в ее жизни с
Севером Львовичем не было душевного, такого, что ее делало бы чище, строже к себе, добрее к
людям, что закрепляло бы в сердце связь с
человеком, если не страстно любимым, то хотя с таким, которого считаешь выше себя.
— Как же!.. Еще капитан — такой душевный
человек… даром что побывал в тундрах
Севера!..
Мы стали укладываться у костра. Трещала и перекатывалась пальба, в воздухе осами жужжали пули, — это не волновало души. Занимались к
северу пожаром все новые станции, — это были простые факелы, равнодушно и деловито горевшие на горизонте… Мелькнула мысль о далеких, милых
людях. Мелькнула, вспыхнула и равнодушно погасла.
На дороге по-прежнему медленно тянулись к
северу бесконечные обозы. У края валялись стащенные с дороги два солдатских трупа, истоптанные колесами и копытами, покрытые пылью и кровью. А где же японцы? Их не было. Ночью произошла совершенно беспричинная паника. Кто-то завопил во сне: «Японцы! Пли!» — и взвился ужас. Повозки мчались в темноте, давили
людей, сваливались с обрывов. Солдаты стреляли в темноту и били своих же.
— С другой стороны, Жучок действует на бывших крестьян Платеров. Это раскольники — стража русского духа в здешнем крае, она охраняет его от полонизма. Живут к
северу Витебской губернии, разбросаны и по другим местам ее. Народ трезвый, фанатически преданный своей вере. Они зорко следят за всеми действиями панов. Жучок, хитрый, лукавый, не упускает случая, чтобы выведать о польских затеях. Есть еще у меня один
человек, поляк Застрембецкий, враг поляков.
Звезда Потемкина восходила, но восходила не по капризу фортуны-женщины, а в силу на самом деле выдающегося ума и способностей, в которых зоркий глаз повелительницы
Севера, славившейся умением выбирать
людей, усмотрела задатки будущего полезного государственного деятеля.
Она осталась только еще на один день, чтобы посмотреть, «как Владимира памятнику церемонию делают», и, увидав, как в престрашный жар несколько солдат в мундирах упали замертво на мостовую, совсем расстроилась и уехала на
север. По дороге в вагонах успокоилась и стала размышлять, что ей еще нельзя быть в толпе, что она
человек тихий и ей нужна тишина. Дети ее на ногах, и у всех у них есть свой ум и рукомесло, ей уже можно теперь пожить для себя.