Неточные совпадения
— Боже тебя сохрани! Бегать, пользоваться воздухом — здорово. Ты весела, как
птичка, и дай Бог тебе остаться такой всегда,
люби детей, пой, играй…
Она прилежна,
любит шить, рисует. Если сядет за шитье, то углубится серьезно и молча, долго может просидеть; сядет за фортепиано, непременно проиграет все до конца, что предположит; книгу прочтет всю и долго рассказывает о том, что читала, если ей понравится. Поет, ходит за цветами, за
птичками,
любит домашние заботы, охотница до лакомств.
— Как вы смеете… говорить мне это? — сказала она, обливаясь слезами, — это ничего, что я плачу. Я и о котенке плачу, и о
птичке плачу. Теперь плачу от соловья: он растревожил меня да темнота. При свечке или днем — я умерла бы, а не заплакала бы… Я вас
любила, может быть, да не знала этого…
Поведал он мне, что лес
любит,
птичек лесных; был он птицелов, каждый их свист понимал, каждую
птичку приманить умел; лучше того как в лесу ничего я, говорит, не знаю, да и все хорошо.
Это настоящая степная
птичка и хотя очень
любит хлебный корм и хлебные поля, особенно засеянные просом, но водится изобильно и постоянно держится в настоящих степных местах, где иногда на далекое расстояние вовсе нет пашни.
— Значит, ты их не
любишь, если не ловил… А я ловил, даже за это из корпуса был исключён… И теперь стал бы ловить, но не хочу компрометироваться в глазах начальства. Потому что хотя любовь к певчим птицам — и благородная страсть, но ловля их — забава, недостойная солидного человека… Будучи на твоём месте, я бы ловил чижиков — непременно! Весёлая
птичка… Это именно про чижа сказано:
птичка божия…
Евгенья Степановна, например,
любила кошек, собачек, певчих
птичек, которые, надобно заметить, как-то у нее не сорили, не пачкали и ничего не портили; Василий Васильич совсем не
любил их, но самая безобразная, хрипучая моська, с языком на сторону, по прозванию «Калмык», была ему приятна и дорога, потому что ее
любила Евгенья Степановна, и он кормил, ласкал отвратительного Калмыка с удовольствием и благодарностью.
Я купила
птичек, клеток, и в каждой камере была своя
птичка… они
любили ее — как меня!
Нет, я мог бы еще многое придумать и раскрасить; мог бы наполнить десять, двадцать страниц описанием Леонова детства; например, как мать была единственным его лексиконом; то есть как она учила его говорить и как он, забывая слова других, замечал и помнил каждое ее слово; как он, зная уже имена всех
птичек, которые порхали в их саду и в роще, и всех цветов, которые росли на лугах и в поле, не знал еще, каким именем называют в свете дурных людей и дела их; как развивались первые способности души его; как быстро она вбирала в себя действия внешних предметов, подобно весеннему лужку, жадно впивающему первый весенний дождь; как мысли и чувства рождались в ней, подобно свежей апрельской зелени; сколько раз в день, в минуту нежная родительница целовала его, плакала и благодарила небо; сколько раз и он маленькими своими ручонками обнимал ее, прижимаясь к ее груди; как голос его тверже и тверже произносил: «
Люблю тебя, маменька!» и как сердце его время от времени чувствовало это живее!
К чему? Мне лучше, веселей
Среди нагорного тумана.
Везде прекрасен божий свет.
Отечества для сердца нет!
Оно насилья не боится,
Как
птичка вырвется, умчится.
Поверь мне, — счастье только там,
Где
любят нас, где верят нам!
И ничего в жизни я так не
любил, как лес с его грибами и дикими ягодами, с его букашками и
птичками, ежиками и белками, с его столь любимым мною сырым запахом перетлевших листьев.
— Ты слышишь, как он играет, Вальтер, и что он играет! Ах, Дуня, эту бесподобную симфонию он сочинил сам… для меня… То, что он играет сейчас, называется «Встреча»… В ней юноша встречает девушку и дает ей слово вечно
любить ее… Да, Дуня, глупенькая, маленькая
птичка… Талантливый, знаменитый, прекрасный Вальтер
любит меня! Меня, одинокую, никому не нужную, холодную, черствую, нелюбимую даже собственной матерью.
— Ах, как там хорошо написано про любовь. Когда девушка всю душу готова положить за своего милого. Когда один взгляд его ласковый заставляет ее сердце биться в сладкой истоме, когда она в объятиях его трепещет, как
птичка в клетке, и жутко-то ей, и приятно. Какое это наслаждение — отдаться впервые любимому человеку. Но она, та, о которой там написано, была честная, чистая душа. И как она
любила его… как
любила.
«Жениться на ней он должен, — продолжала работать его мысль, — но не
любить ее… Нет! Подожди,
птичка, мы поймаем тебя на другую приманку, и дочь управляющего сослужит нам прекрасную службу. Завтра, во время пикника, мы побываем у управляющего, а с этого игра и начнется».
— С Новгородом и Ордою сладили, — сказал великий князь, — а тут, не взыщи, невелика
птичка, да не заставишь сделать, чего не захочет. Разве послушается княгиню, которую очень
любит.
И все мне представляется почему-то поле и рожь. Закрою глаза и вижу ясно, как в кинематографе: колышутся колосья, колышутся, колышутся… и жаворонок где-то звенит.
Люблю я эту
птичку за то, что не на земле поет она, не на деревьях, а только в небе: летит и поет; другая непременно должна усесться с комфортом на веточке, оправиться и потом уже запеть в тон с другими, а эта одна и в небе: летит и поет! Но я уж поэтом становлюсь: вдруг ни с того ни с сего заговорил о жаворонке… а, все равно, только бы говорить!