Неточные совпадения
А уж Тряпичкину, точно, если кто попадет на зубок, берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже
любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта, что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько
у меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка ты мне теперь! Посмотрим, кто кого!
Вздрогнула я, одумалась.
— Нет, — говорю, — я Демушку
Любила, берегла… —
«А зельем не поила ты?
А мышьяку не сыпала?»
— Нет! сохрани Господь!.. —
И тут я покорилася,
Я в ноги поклонилася:
— Будь жалостлив, будь добр!
Вели без поругания
Честному погребению
Ребеночка предать!
Я мать ему!.. — Упросишь ли?
В груди
у них нет душеньки,
В глазах
у них нет совести,
На шее — нет креста!
Скотинин.
Люблю свиней, сестрица, а
у нас в околотке такие крупные свиньи, что нет из них ни одной, котора, став на задни ноги, не была бы выше каждого из нас целой головою.
Цыфиркин. Да кое-как, ваше благородие! Малу толику арихметике маракую, так питаюсь в городе около приказных служителей
у счетных дел. Не всякому открыл Господь науку: так кто сам не смыслит, меня нанимает то счетец поверить, то итоги подвести. Тем и питаюсь; праздно жить не
люблю. На досуге ребят обучаю. Вот и
у их благородия с парнем третий год над ломаными бьемся, да что-то плохо клеятся; ну, и то правда, человек на человека не приходит.
Они
любят, чтоб
у начальника на лице играла приветливая улыбка, чтобы из уст его по временам исходили любезные прибаутки, и недоумевают, когда уста эти только фыркают или издают загадочные звуки.
10) Маркиз де Санглот, Антон Протасьевич, французский выходец и друг Дидерота. Отличался легкомыслием и
любил петь непристойные песни. Летал по воздуху в городском саду и чуть было не улетел совсем, как зацепился фалдами за шпиц, и оттуда с превеликим трудом снят. За эту затею уволен в 1772 году, а в следующем же году, не уныв духом, давал представления
у Излера на минеральных водах. [Это очевидная ошибка. — Прим. издателя.]
«Откуда взял я это? Разумом, что ли, дошел я до того, что надо
любить ближнего и не душить его? Мне сказали это в детстве, и я радостно поверил, потому что мне сказали то, что было
у меня в душе. А кто открыл это? Не разум. Разум открыл борьбу за существование и закон, требующий того, чтобы душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод разума. А
любить другого не мог открыть разум, потому что это неразумно».
— Нет, ты счастливый человек. Всё, что ты
любишь,
у тебя есть. Лошадей
любишь — есть, собаки — есть, охота — есть, хозяйство — есть.
Она знала, что
у Левина есть дело в деревне, которое он
любит.
— Как не думала? Если б я была мужчина, я бы не могла
любить никого, после того как узнала вас. Я только не понимаю, как он мог в угоду матери забыть вас и сделать вас несчастною;
у него не было сердца.
Он прикинул воображением места, куда он мог бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело. Вот именно за то я
люблю Щербацких, что сам лучше делаюсь. Поеду домой». Он прошел прямо в свой номер
у Дюссо, велел подать себе ужинать и потом, раздевшись, только успел положить голову на подушку, заснул крепким и спокойным, как всегда, сном.
Долли едва могла удерживать улыбку. Она
любила Анну, но ей приятно было видеть, что и
у ней есть слабости.
«Всё-таки он хороший человек, правдивый, добрый и замечательный в своей сфере, — говорила себе Анна, вернувшись к себе, как будто защищая его пред кем-то, кто обвинял его и говорил, что его нельзя
любить. Но что это уши
у него так странно выдаются! Или он обстригся?»
В этих словах Агафьи Михайловны Левин прочел развязку драмы, которая в последнее время происходила между Агафьей Михайловной и Кити. Он видел, что, несмотря на все огорчение, причиненное Агафье Михайловне новою хозяйкой, отнявшею
у нее бразды правления, Кити все-таки победила ее и заставила себя
любить.
Он
любил говорить о Шекспире, Рафаэле, Бетховене, о значении новых школ поэзии и музыки, которые все были
у него распределены с очень ясною последовательностью.
— Ну, я рада, что ты начинаешь
любить его, — сказала Кити мужу, после того как она с ребенком
у груди спокойно уселась на привычном месте. — Я очень рада. А то это меня уже начинало огорчать. Ты говорил, что ничего к нему не чувствуешь.
—
Любите ненавидящих вас, а
любить тех, кого ненавидишь, нельзя. Простите, что я вас расстроил.
У каждого своего горя достаточно! — И, овладев собой, Алексей Александрович спокойно простился и уехал.
— Да, я теперь всё поняла, — продолжала Дарья Александровна. — Вы этого не можете понять; вам, мужчинам, свободным и выбирающим, всегда ясно, кого вы
любите. Но девушка в положении ожидания, с этим женским, девичьим стыдом, девушка, которая видит вас, мужчин, издалека, принимает всё на слово, —
у девушки бывает и может быть такое чувство, что она не знает, что сказать.
Весь день этот, за исключением поездки к Вильсон, которая заняла
у нее два часа, Анна провела в сомнениях о том, всё ли кончено или есть надежда примирения и надо ли ей сейчас уехать или еще раз увидать его. Она ждала его целый день и вечером, уходя в свою комнату, приказав передать ему, что
у нее голова болит, загадала себе: «если он придет, несмотря на слова горничной, то, значит, он еще
любит. Если же нет, то, значит, всё конечно, и тогда я решу, что мне делать!..»
Княжна Варвара ласково и несколько покровительственно приняла Долли и тотчас же начала объяснять ей, что она поселилась
у Анны потому, что всегда
любила ее больше, чем ее сестра, Катерина Павловна, та самая, которая воспитывала Анну, и что теперь, когда все бросили Анну, она считала своим долгом помочь ей в этом переходном, самом тяжелом периоде.
Это была сухая, желтая, с черными блестящими глазами, болезненная и нервная женщина. Она
любила Кити, и любовь ее к ней, как и всегда любовь замужних к девушкам, выражалась в желании выдать Кити по своему идеалу счастья замуж, и потому желала выдать ее за Вронского. Левин, которого она в начале зимы часто
у них встречала, был всегда неприятен ей. Ее постоянное и любимое занятие при встрече с ним состояло в том, чтобы шутить над ним.
У меня по крайней мере есть муж, которого я
люблю.
Согласиться на развод, дать ей свободу значило в его понятии отнять
у себя последнюю привязку к жизни детей, которых он
любил, а
у нее — последнюю опору на пути добра и ввергнуть ее в погибель.
— Я
любила его, и он
любил меня; но его мать не хотела, и он женился на другой. Он теперь живет недалеко от нас, и я иногда вижу его. Вы не думали, что
у меня тоже был роман? — сказала она, и в красивом лице ее чуть брезжил тот огонек, который, Кити чувствовала, когда-то освещал ее всю.
— Так, усыновила. Он теперь не Landau больше, а граф Беззубов. Но дело не в том, а Лидия — я ее очень
люблю, но
у нее голова не на месте — разумеется, накинулась теперь на этого Landau, и без него ни
у нее, ни
у Алексея Александровича ничего не решается, и поэтому судьба вашей сестры теперь в руках этого Landau, иначе графа Беззубова.
Константин Левин, если б
у него спросили,
любит ли он народ, решительно не знал бы, как на это ответить.
— Вам хорошо говорить, — сказала она, — когда
у вас миллионы я не знаю какие, а я очень
люблю, когда муж ездит ревизовать летом. Ему очень здорово и приятно проехаться, а
у меня уж так заведено, что на эти деньги
у меня экипаж и извозчик содержатся.
Левин не сел в коляску, а пошел сзади. Ему было немного досадно на то, что не приехал старый князь, которого он чем больше знал, тем больше
любил, и на то, что явился этот Васенька Весловский, человек совершенно чужой и лишний. Он показался ему еще тем более чуждым и лишним, что, когда Левин подошел к крыльцу,
у которого собралась вся оживленная толпа больших и детей, он увидал, что Васенька Весловский с особенно ласковым и галантным видом целует руку Кити.
Она знала, что̀ мучало ее мужа. Это было его неверие. Несмотря на то, что, если бы
у нее спросили, полагает ли она, что в будущей жизни он, если не поверит, будет погублен, она бы должна была согласиться, что он будет погублен, — его неверие не делало ее несчастья; и она, признававшая то, что для неверующего не может быть спасения, и
любя более всего на свете душу своего мужа, с улыбкой думала о его неверии и говорила сама себе, что он смешной.
«Разумеется, не теперь, — думал Левин, — но когда-нибудь после». Левин, больше чем прежде, чувствовал теперь, что в душе
у него что-то неясно и нечисто и что в отношении к религии он находится в том же самом положении, которое он так ясно видел и не
любил в других и за которое он упрекал приятеля своего Свияжского.
Оставшись один и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин еще раз спросил себя: есть ли
у него в душе это чувство сожаления о своей свободе, о котором они говорили? Он улыбнулся при этом вопросе. «Свобода? Зачем свобода? Счастие только в том, чтобы
любить и желать, думать ее желаниями, ее мыслями, то есть никакой свободы, — вот это счастье!»
Дарье Александровне странно было слушать, как он был спокоен в своей правоте
у себя за столом. Она вспомнила, как Левин, думающий противоположное, был так же решителен в своих суждениях
у себя за столом. Но она
любила Левина и потому была на его стороне.
— Грушницкий прав, говоря, что
у вас самые прозаические вкусы… и я вижу, что вы
любите музыку в гастрономическом отношении…
Говорили про него, что он
любит таскаться за Кубань с абреками, и, правду сказать, рожа
у него была самая разбойничья: маленький, сухой, широкоплечий…
— Эта княжна Мери прехорошенькая, — сказал я ему. —
У нее такие бархатные глаза — именно бархатные: я тебе советую присвоить это выражение, говоря об ее глазах; нижние и верхние ресницы так длинны, что лучи солнца не отражаются в ее зрачках. Я
люблю эти глаза без блеска: они так мягки, они будто бы тебя гладят… Впрочем, кажется, в ее лице только и есть хорошего… А что,
у нее зубы белы? Это очень важно! жаль, что она не улыбнулась на твою пышную фразу.
— Вы ошибаетесь опять: я вовсе не гастроном:
у меня прескверный желудок. Но музыка после обеда усыпляет, а спать после обеда здорово: следовательно, я
люблю музыку в медицинском отношении. Вечером же она, напротив, слишком раздражает мои нервы: мне делается или слишком грустно, или слишком весело. То и другое утомительно, когда нет положительной причины грустить или радоваться, и притом грусть в обществе смешна, а слишком большая веселость неприлична…
Много красавиц в аулах
у нас,
Звезды сияют во мраке их глаз.
Сладко
любить их, завидная доля;
Но веселей молодецкая воля.
Золото купит четыре жены,
Конь же лихой не имеет цены:
Он и от вихря в степи не отстанет,
Он не изменит, он не обманет.
—
Любит ли? Помилуй, Печорин, какие
у тебя понятия!.. как можно так скоро?.. Да если даже она и
любит, то порядочная женщина этого не скажет…
Ваше теперешнее положение незавидно, но оно может поправиться: вы имеете состояние; вас
любит дочь моя, она воспитана так, что составит счастие мужа, — я богата, она
у меня одна…
— Да-с! конечно-с! Это штука довольно мудреная!.. Впрочем, эти азиатские курки часто осекаются, если дурно смазаны или не довольно крепко прижмешь пальцем; признаюсь, не
люблю я также винтовок черкесских; они как-то нашему брату неприличны: приклад маленький — того и гляди, нос обожжет… Зато уж шашки
у них — просто мое почтение!
В продолжение вечера я несколько раз нарочно старался вмешаться в их разговор, но она довольно сухо встречала мои замечания, и я с притворной досадой наконец удалился. Княжна торжествовала; Грушницкий тоже. Торжествуйте, друзья мои, торопитесь… вам недолго торжествовать!.. Как быть?
у меня есть предчувствие… Знакомясь с женщиной, я всегда безошибочно отгадывал, будет она меня
любить или нет…
Я жил
у одного старого урядника, которого
любил за добрый его нрав, а особенно за хорошенькую дочку Настю.
Учителей
у него было немного: большую часть наук читал он сам. И надо сказать правду, что, без всяких педантских терминов, огромных воззрений и взглядов, которыми
любят пощеголять молодые профессора, он умел в немногих словах передать самую душу науки, так что и малолетнему было очевидно, на что именно она ему нужна, наука. Он утверждал, что всего нужнее человеку наука жизни, что, узнав ее, он узнает тогда сам, чем он должен заняться преимущественнее.
Наружного блеска они не
любят; на них фрак не так ловко скроен, как
у тоненьких, зато в шкатулках благодать божия.
— Ну, расспросите
у него, вы увидите, что… [В рукописи четыре слова не разобрано.] Это всезнай, такой всезнай, какого вы нигде не найдете. Он мало того что знает, какую почву что
любит, знает, какое соседство для кого нужно, поблизости какого леса нужно сеять какой хлеб.
У нас
у всех земля трескается от засух, а
у него нет. Он рассчитает, насколько нужно влажности, столько и дерева разведет;
у него все играет две-три роли: лес лесом, а полю удобренье от листьев да от тени. И это во всем так.
Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? знать,
у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не
любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи.
Купцы первые его очень
любили, именно за то, что не горд; и точно, он крестил
у них детей, кумился с ними и хоть драл подчас с них сильно, но как-то чрезвычайно ловко: и по плечу потреплет, и засмеется, и чаем напоит, пообещается и сам прийти поиграть в шашки, расспросит обо всем: как делишки, что и как.
Дианы грудь, ланиты Флоры
Прелестны, милые друзья!
Однако ножка Терпсихоры
Прелестней чем-то для меня.
Она, пророчествуя взгляду
Неоцененную награду,
Влечет условною красой
Желаний своевольный рой.
Люблю ее, мой друг Эльвина,
Под длинной скатертью столов,
Весной на мураве лугов,
Зимой на чугуне камина,
На зеркальном паркете зал,
У моря на граните скал.
«Зачем вечор так рано скрылись?» —
Был первый Оленькин вопрос.
Все чувства в Ленском помутились,
И молча он повесил нос.
Исчезла ревность и досада
Пред этой ясностию взгляда,
Пред этой нежной простотой,
Пред этой резвою душой!..
Он смотрит в сладком умиленье;
Он видит: он еще
любим;
Уж он, раскаяньем томим,
Готов просить
у ней прощенье,
Трепещет, не находит слов,
Он счастлив, он почти здоров…
Они хранили в жизни мирной
Привычки милой старины;
У них на масленице жирной
Водились русские блины;
Два раза в год они говели;
Любили круглые качели,
Подблюдны песни, хоровод;
В день Троицын, когда народ
Зевая слушает молебен,
Умильно на пучок зари
Они роняли слезки три;
Им квас как воздух был потребен,
И за столом
у них гостям
Носили блюда по чинам.