Неточные совпадения
Я не
люблю церемонии. Напротив, я даже стараюсь всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович идет!» А один раз меня приняли даже за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем. После уже
офицер, который мне очень знаком, говорит мне: «Ну, братец, мы тебя совершенно приняли за главнокомандующего».
— Я
люблю любить, как угарная, — сказала она как-то после одной из схваток, изумившей Самгина. —
Любить, друг мой, надо виртуозно, а не как животные или гвардейские
офицеры.
— Петровна у меня вместо матери,
любит меня, точно кошку. Очень умная и революционерка, — вам смешно? Однако это верно: терпеть не может богатых, царя, князей, попов. Она тоже монастырская, была послушницей, но накануне пострига у нее случился роман и выгнали ее из монастыря. Работала сиделкой в больнице, была санитаркой на японской войне, там получила медаль за спасение
офицеров из горящего барака. Вы думаете, сколько ей лет — шестьдесят? А ей только сорок три года. Вот как живут!
У меня были тогда деньги, я в полку мотал, жил открыто; но офицеры-товарищи меня не
любили, хотя я старался не оскорблять.
Тем не менее старый князь очень ими интересовался и особенно
любил одного из этих князей, так сказать их старшего в роде — одного молодого
офицера.
В доме Бетленга жили шумно и весело, в нем было много красивых барынь, к ним ходили
офицеры, студенты, всегда там смеялись, кричали и пели, играла музыка. И самое лицо дома было веселое, стекла окон блестели ясно, зелень цветов за ними была разнообразно ярка. Дедушка не
любил этот дом.
Приехавши ночью, я не хотел будить женатых людей — здешних наших товарищей. Остановился на отводной квартире. Ты должен знать, что и Басаргин с августа месяца семьянин: женился на девушке 18 лет — Марье Алексеевне Мавриной, дочери служившего здесь
офицера инвалидной команды. Та самая, о которой нам еще в Петровском говорили. Она его
любит, уважает, а он надеется сделать счастие молодой своей жены…
— А офицера-то ты
любила, который первый-то?
Это были: старушка Мертваго и двое ее сыновей — Дмитрий Борисович и Степан Борисович Мертваго, Чичаговы, Княжевичи, у которых двое сыновей были почти одних лет со мною, Воецкая, которую я особенно
любил за то, что ее звали так же как и мою мать, Софьей Николавной, и сестрица ее, девушка Пекарская; из военных всех чаще бывали у нас генерал Мансуров с женою и двумя дочерьми, генерал граф Ланжерон и полковник Л. Н. Энгельгардт; полковой же адъютант Волков и другой
офицер Христофович, которые были дружны с моими дядями, бывали у нас каждый день; доктор Авенариус — также: это был давнишний друг нашего дома.
— И нравственности по Домострою [«Домострой» — русский письменный памятник XVI века, содержащий свод правил религиозного, семейно-бытового и общественного поведения. «Домострой» стал символом домашнего деспотизма родителей, темных и отсталых понятий.], вы думаете? Как бы не так, — возразил Салов, — вы знаете ли, что у многих из сих милых особ почти за правило взято:
любить мужа по закону,
офицера — для чувств, кучера — для удовольствия.
Он тогда еще был очень красивый кирасирский
офицер, в белом мундире, и я бог знает как обрадовалась этому сватанью и могу поклясться перед богом, что первое время
любила моего мужа со всею горячностью души моей; и когда он вскоре после нашей свадьбы сделался болен, я, как собачонка, спала, или, лучше сказать, сторожила у его постели.
— Боялся, что ударит
офицер! Он — чернобородый, толстый, пальцы у него в шерсти, а на носу — черные очки, точно — безглазый. Кричал, топал ногами! В тюрьме сгною, говорит! А меня никогда не били, ни отец, ни мать, я — один сын, они меня
любили.
За исключением немногих честолюбцев и карьеристов, все
офицеры несли службу как принудительную, неприятную, опротивевшую барщину, томясь ею и не
любя ее.
Другой
офицер, подпоручик Епифанов,
любил задавать своему денщику мудреные, пожалуй, вряд ли ему самому понятные вопросы.
Я ужасно
люблю господ гарнизонных
офицеров.
От этого барышники кавалерийских
офицеров за эту латошливость страсть
любят.
— За мое призвание, — продолжал студент, — что я не хочу по их дудке плясать и сделаться каким-нибудь
офицером, они считают меня, как и Гамлета, почти сумасшедшим. Кажется, после всего этого можно сыграть эту роль с душой; и теперь меня собственно останавливает то, что знакомых, которые бы
любили и понимали это дело, у меня нет. Самому себе доверить невозможно, и потому, если б вы позволили мне прочесть вам эту роль… я даже принес книжку… если вы только позволите…
— Что за честь, когда нечего есть! — презрительно смеясь, сказал комисионер, обращаясь к обозному
офицеру, который тоже засмеялся при этом. — Заведи-ка из «Лучии»: мы послушаем, — сказал он, указывая на коробочку с музыкой: — я
люблю ее…
С удивительным наслаждением Калугин почувствовал себя дома, вне опасности, и, надев ночную рубашку, лежа в постели уж рассказал Гальцину подробности дела, передавая их весьма естественно, — с той точки зрения, с которой подробности эти доказывали, что он, Калугин, весьма дельный и храбрый
офицер, на что, мне кажется, излишне бы было намекать, потому что это все знали и не имели никакого права и повода сомневаться, исключая, может быть, покойника ротмистра Праскухина, который, несмотря на то, что, бывало, считал за счастие ходить под руку с Калугиным, вчера только по секрету рассказывал одному приятелю, что Калугин очень хороший человек, но, между нами будь сказано, ужасно не
любит ходить на бастионы.
А вот в кружке французских
офицеров, наш молодой кавалерийской
офицер так и рассыпается французским парикмахерским жаргоном. Речь идет о каком-то comte Sazonoff, que j’ai beaucoup connu, m-r, [графе Сазонове, которого я хорошо знал, сударь,] — говорит французский
офицер с одним эполетом: — c’est un de ces vrais comtes russes, comme nous les aimons. [Это один из настоящих русских графов, из тех, которых мы
любим.]
Козельцов вообще, как истый фронтовой и хороший
офицер, не только не
любил, но был возмущен против штабных, которыми он с первого взгляда признал этих двух
офицеров.
—
Офицера этого — он тоже был поляк — я много
любила.
Несмотря ни на какие клейма, кандалы и ненавистные пали острога, заслоняющие ему божий мир и огораживающие его, как зверя в клетке, — он может достать вина, то есть страшно запрещенное наслаждение, попользоваться клубничкой, даже иногда (хоть и не всегда) подкупить своих ближайших начальников, инвалидов и даже унтер-офицера, которые сквозь пальцы будут смотреть на то, что он нарушает закон и дисциплину; даже может, сверх торгу, еще покуражиться над ними, а покуражиться арестант ужасно
любит, то есть представиться пред товарищами и уверить даже себя хоть на время, что у него воли и власти несравненно больше, чем кажется, — одним словом, может накутить, набуянить, разобидеть кого-нибудь в прах и доказать ему, что он все это может, что все это в «наших руках», то есть уверить себя в том, о чем бедняку и помыслить невозможно.
И с тех пор под разными видами была уже три раза на абвахте; первый раз заходила вместе с отцом к брату,
офицеру, стоявшему в то время у них в карауле; другой раз пришла с матерью раздать подаяние и, проходя мимо, шепнула ему, что она его
любит и выручит.
Что-то хрустнуло в сердце у меня. Конечно, я ни минуты не думал, что моя Королева
любит, как все женщины, да и
офицер не позволял думать так. Я видел перед собою его улыбку, — улыбался он радостно, как улыбается ребенок, неожиданно удивленный, его печальное лицо чудесно обновилось. Он должен был
любить ее — разве можно ее не
любить? И она тоже могла щедро одарить его любовью своей — он так чудесно играл, так задушевно умел читать стихи…
— Господин мой юнкер, значит, еще не
офицер. А звание — то имеет себе больше генерала — большого лица. Потому что не только наш полковник, а сам царь его знает, — гордо объяснил Ванюша. — Мы не такие, как другая армейская голь, а наш папенька сам сенатор; тысячу, больше душ мужиков себе имел и нам по тысяче присылают. Потому нас всегда и
любят. А то пожалуй и капитан, да денег нет. Что проку-то?..
Слово «вольноопределяющийся» еще не вошло в обиход, и нас все звали по-старому юнкерами, а молодые
офицеры даже подавали нам руку. С солдатами мы жили дружно, они нас берегли и
любили, что проявлялось в первые дни службы, когда юнкеров назначали начальниками унтер-офицерского караула в какую-нибудь тюрьму или в какое-нибудь учреждение. Здесь солдаты учили нас, ничего не знавших, как поступать, и никогда не подводили.
Удовольствие доктора Зеленского заключалось в том, что, когда назначенные из кадет к выпуску в
офицеры ожидали высочайшего приказа о производстве, он выбирал из них пять-шесть человек, которых знал, отличал за способности и
любил. Он записывал их больными и помещал в лазарете, рядом с своей комнатой, давал им читать книги хороших авторов и вел с ними долгие беседы о самых разнообразных предметах.
— Вот, господин
офицер, — сказал он, — извольте! Я говорил вам, что бургомистр от меня не отделается. Мы, пруссаки, должны
любить и угощать русских, как родных братьев; Адам Фишер природный пруссак, а не выходец из Баварии — доннер-веттер!
— Тогда я носил мундир, mon cher! А теперь во фраке хочу посибаритничать. Однако ж знаешь ли, мой друг? Хоть я не очень скучаю теперешним моим положением, а все-таки мне было веселее, когда я служил. Почему знать? Может быть, скоро понадобятся
офицеры; стоит нам поссориться с французами… Признаюсь,
люблю я этот милый веселый народ; что и говорить, славная нация! А как подумаешь, так надобно с ними порезаться: зазнались, разбойники! Послушай, Вольдемар: если у нас будет война, я пойду опять в гусары.
— Ну что ты смеешься, Сборской? — сказал гусарской
офицер. — Зарядьев прав: он
любит дисциплину и порядок, зато, посмотри, какая у него рота; я видел ее в деле — молодцы! под ядрами в ногу идут.
— А на что вам это? — спросил
офицер, подавая своему товарищу другой пистолет. — Приколоти покрепче пулю, братец! Да обей кремень: я осечек не
люблю.
Если она
любила украшать свою особу, то еще более
любила танцы, которые, благодаря расквартированным по окрестностям
офицерам пехотного полка, умела устраивать у себя в доме невзирая на беспокойное состояние супруга, кончавшего день роковым охмелением.
Офицер. Лучше всякого романа. Только непонятно, как она могла так
любить его. Ужасная фигура.
Уже давно первые Европейские Державы славятся такими
Офицерами, которые служат единственно из благородного честолюбия,
любят победу, а не кровопролитие; повелевают, а не тиранствуют; храбры в огне сражения и приятны в обществе; полезны отечеству шпагою, но могут быть ему полезны и умом своим.
Офицер показал на слова: «Я вас
люблю», а Мари на слово: «
Любите».
Бригадир. И я не ведаю… о чем бишь… да, о секунд-майоре. Он был мужик предорогой; целый полк знал, что жена его
любила нашего полковника, подполковника, премьер-майора, или, лучше сказать, все ведали, что из наших штаб — и обер-офицеров не
любила она одного его; а он, собачий сын, и мыслить не хотел, чтоб она кроме его кого-нибудь полюбить могла.
— Это написал мне подлый дурачок, тоже мальчишка, только студент. Я очень
люблю — студенты, они — как военные
офицеры, а он за мной ухаживает. Это он про отца так! Отец у него важный, седая борода, с крестом на груди и гуляет с собакой. Ой, я очень не
люблю, когда старик с собакой, — разве нет никого больше? А сын — ругает его: вор! И вот — написал даже!
— Почему же? У меня ужасно много дела… а помощник один — Никон, денщик папы. Он уже старик и тоже пьёт, но страшный силач и знает своё дело. Мужики его боятся. Он — бьёт их, и они тоже раз как-то сильно побили его… очень сильно! Он замечательно честен и предан нам с папой…
любит нас, как собака! Я тоже его
люблю. Вы, может быть, читали один роман, где есть герой,
офицер, граф Луи Граммон, и у него тоже денщик Сади-Коко?
И вот я, кадровый
офицер Алексей Турбин, вынесший войну с германцами, чему свидетелями капитаны Студзинский и Мышлаевский, я на свою совесть и ответственность принимаю все, все принимаю, предупреждаю и,
любя вас, посылаю домой.
Манюся опять ехала рядом с Никитиным. Ему хотелось заговорить о том, как страстно он ее
любит, но он боялся, что его услышат
офицеры и Варя, и молчал. Манюся тоже молчала, и он чувствовал, отчего она молчит и почему едет рядом с ним, и был так счастлив, что земля, небо, городские огни, черный силуэт пивоваренного завода — все сливалось у него в глазах во что-то очень хорошее и ласковое, и ему казалось, что его Граф Нулин едет по воздуху и хочет вскарабкаться на багровое небо.
Я
люблю русских… я сама русская… мой папенька был
офицер.
Отличался, во-первых,
офицер: он особенно
любил фигуры, где оставался один, вроде соло.
— И, кроме того, — уже менее строгим тоном продолжал старший
офицер, — не очень-то распускайте свои языки. Вы оба так ругаетесь, что только ахнешь… Откуда только у вас эта гадость берется?.. Смотри… остерегайтесь. Капитан этого не
любит… Ну, ступайте и передайте всем унтер-офицерам то, что я сказал! — заключил Андрей Николаевич, хорошо сознавая тщету последнего своего приказания.
Старший
офицер, необыкновенно чувствительный к похвалам «Коршуна», который он
любил той особенной любовью, которой прежде
любили моряки свои суда, слегка покраснел от этого комплимента и с преувеличенной скромностью проговорил...
— Весьма возможно. Он
любит лично знакомиться с чинами эскадры и с
офицерами. Но вам-то тревожиться нечего, Андрей Николаевич. К вам самому строгому адмиралу не за что придраться, хотя бы он и искал случая. Вы ведь знаете, что я не комплименты вам говорю, и знаете, что я считаю за счастье служить с вами, Андрей Николаевич! — прибавил с чувством капитан.
К жаркому разговоры особенно оживились, и его величество уже приятельски похлопывал по плечу старшего
офицера и приглашал его запросто зайти во Дворец и попробовать хереса, который недавно привезен ему из «Фриско» (С.-Франциско), а дядя-губернатор, сквозь черную кожу которого пробивалось нечто вроде румянца, звал к себе пробовать портвейн, причем уверял, что очень
любит русских моряков, и вспоминал одного русского капитана, бывшего в Гонолулу год тому назад на клипере «Голубчик», который он перекрестил в «Гутчика», причем главную роль в этих воспоминаниях играло чудное вино, которым угощал его капитан.
«Перестаньте же уверять, что вы меня
любите, — продолжала Надя писать, думая об
офицере Горном.
Поздравление их, вновь произведенных
офицеров, королевичем Александром, славным доблестным королевичем, которого все юнаки, все войско
любит поголовно, и за которого в огонь и воду пойдут они все, как и за самого престарелого короля Петра.
Наша палатка стояла недалеко от орудий, на сухом и высоком месте, с которого вид был особенно обширен. Подле палатки, около самой батареи, на расчищенной площадке была устроена нами игра в городки, или чушки. Услужливые солдатики тут же приделали для нас плетеные лавочки и столик. По причине всех этих удобств артиллерийские
офицеры, наши товарищи, и несколько пехотных
любили по вечерам собираться к нашей батарее и называли это место клубом.