Неточные совпадения
Осталась я с золовками, // Со свекром, со свекровушкой, // Любить-голубить некому, // А есть кому журить!
Всегда скромна, всегда послушна,
Всегда как утро весела,
Как жизнь поэта простодушна,
Как поцелуй любви мила,
Глаза как небо
голубые;
Улыбка, локоны льняные,
Движенья, голос, легкий стан —
Всё в Ольге… но любой роман
Возьмите и найдете, верно,
Ее портрет: он очень мил,
Я прежде сам его
любил,
Но надоел он мне безмерно.
Позвольте мне, читатель мой,
Заняться старшею сестрой.
Катерина (подходит к мужу и прижимается к нему). Тиша, голубчик, кабы ты остался, либо взял ты меня с собой, как бы я тебя
любила, как бы я тебя
голубила, моего милого! (Ласкает его.)
Люблю зимы твоей жестокой
Недвижный воздух и мороз,
Бег санок вдоль Невы широкой,
Девичьи лица ярче роз,
И блеск, и шум, и говор балов,
А в час пирушки холостой
Шипенье пенистых бокалов
И пунша пламень
голубой.
Она была очень набожна и чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила в юродивых, в домовых, в леших, в дурные встречи, в порчу, в народные лекарства, в четверговую соль, в скорый конец света; верила, что если в светлое воскресение на всенощной не погаснут свечи, то гречиха хорошо уродится, и что гриб больше не растет, если его человеческий глаз увидит; верила, что черт
любит быть там, где вода, и что у каждого жида на груди кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих людей и черных кошек и почитала сверчков и собак нечистыми животными; не ела ни телятины, ни
голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи; [Иоанн Предтеча — по преданию, предшественник и провозвестник Иисуса Христа.
— Ну — вас не обманешь! Верно, мне — стыдно, живу я, как скот. Думаете, — не знаю, что
голуби — ерунда? И девки — тоже ерунда. Кроме одной, но она уж наверное — для обмана! Потому что — хороша! И может меня в руки взять. Жена была тоже хороша и — умная, но — тетка умных не
любит…
Иногда он как будто и расшевелит ее, она согласится с ним, выслушает задумчиво, если он скажет ей что-нибудь «умное» или «мудреное», а через пять минут, он слышит, ее голос где-нибудь вверху уже поет: «Ненаглядный ты мой, как
люблю я тебя», или рисует она букет цветов, семейство
голубей, портрет с своего кота, а не то примолкнет, сидя где-нибудь, и читает книжку «с веселым окончанием» или же болтает неумолкаемо и спорит с Викентьевым.
— Никогда! — повторил он с досадой, — какая ложь в этих словах: «никогда», «всегда»!.. Конечно, «никогда»: год, может быть, два… три… Разве это не — «никогда»? Вы хотите бессрочного чувства? Да разве оно есть? Вы пересчитайте всех ваших
голубей и голубок: ведь никто бессрочно не
любит. Загляните в их гнезда — что там? Сделают свое дело, выведут детей, а потом воротят носы в разные стороны. А только от тупоумия сидят вместе…
Только светло-палевое платье немного портило девушку, придавая ей вид кисейной барышни, но яркие цвета были страстью Верочки, и она
любила щегольнуть в розовом, сиреневом или
голубом.
Клейкие весенние листочки,
голубое небо
люблю я, вот что!
— А клейкие листочки, а дорогие могилы, а
голубое небо, а любимая женщина! Как же жить-то будешь, чем ты любить-то их будешь? — горестно восклицал Алеша. — С таким адом в груди и в голове разве это возможно? Нет, именно ты едешь, чтобы к ним примкнуть… а если нет, то убьешь себя сам, а не выдержишь!
Пусть я не верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого
голубое небо, дорог иной человек, которого иной раз, поверишь ли, не знаешь за что и
любишь, дорог иной подвиг человеческий, в который давно уже, может быть, перестал и верить, а все-таки по старой памяти чтишь его сердцем.
Он
приголубил молодого человека; сын прасола был большой начетчик и
любил поговорить о книгах.
— Не
любишь, миленький? Забрался, как мышь под копну с сеном, и шире тебя нет, а того не знаешь, что нет мошны — есть спина. Ну-ка, отгадай другую загадку: стоит голубятня, летят
голуби со всех сторон, клюют зерно, а сами худеют.
Прижмется, бывало, ко мне, обнимет, а то схватит на руки, таскает по горнице и говорит: «Ты, говорит, настоящая мне мать, как земля, я тебя больше Варвары
люблю!» А мать твоя, в ту пору, развеселая была озорница — бросится на него, кричит: «Как ты можешь такие слова говорить, пермяк, солены уши?» И возимся, играем трое; хорошо жили мы,
голуба́ душа!
«Мой покойник, — говорит, — как меня ни
любил, как ни
голубил, а в спальне на гвоздике плетка висела про всякий случай».
— Купец русский, — заметила с презрением gnadige Frau: она давно и очень сильно не
любила торговых русских людей за то, что они действительно многократно обманывали ее и особенно при продаже дамских материй, которые через неделю же у ней, при всей бережливости в носке, делались тряпки тряпками; тогда как — gnadige Frau без чувства не могла говорить об этом, — тогда как платье, которое она сшила себе в Ревеле из
голубого камлота еще перед свадьбой, было до сих пор новешенько.
Мало что она его хочет отыскивать, она его уже
любит и жалеет, как неоперенного
голубенка!
Есть прелестный подбор цветов этого времени года: красные, белые, розовые, душистые, пушистые кашки; наглые маргаритки; молочно-белые с ярко-желтой серединой «любишь-не-любишь» с своей прелой пряной вонью; желтая сурепка с своим медовым запахом; высоко стоящие лиловые и белые тюльпановидные колокольчики; ползучие горошки; желтые, красные, розовые, лиловые, аккуратные скабиозы; с чуть розовым пухом и чуть слышным приятным запахом подорожник; васильки, ярко-синие на солнце и в молодости и
голубые и краснеющие вечером и под старость; и нежные, с миндальным запахом, тотчас же вянущие, цветы повилики.
Он
любил этот миг, когда кажется, что в грудь
голубою волною хлынуло всё небо и по жилам трепетно текут лучи солнца, когда тёплый синий туман застилает глаза, а тело, напоённое пряными ароматами земли, пронизано блаженным ощущением таяния — сладостным чувством кровного родства со всей землёй.
Он постоянно становится за стулом генеральши и ужасно
любит сахар. Когда ему дадут сахарцу, он тут же сгрызает его своими крепкими, белыми, как молоко, зубами, и неописанное удовольствие сверкает в его веселых
голубых глазах и на всем его хорошеньком личике.
Глафире Львовне с первого взгляда понравился молодой человек; на это было много причин: во-первых, Дмитрий Яковлевич с своими большими
голубыми глазами был интересен; во-вторых, Глафира Львовна, кроме мужа, лакеев, кучеров да старика доктора, редко видала мужчин, особенно молодых, интересных, — а она, как мы после узнаем,
любила, по старой памяти, платонические мечтания; в-третьих, женщины в некоторых летах смотрят на юношу с тем непонятно влекущим чувством, с которым обыкновенно мужчины смотрят на девушек.
Он очень
любил пускать змеи, гонять
голубей, играть в бабки, бегать вдогонки и всегда вмешивался в детские игры и ссоры.
Его первая жена, моя сестра, прекрасное, кроткое создание, чистая, как вот это
голубое небо, благородная, великодушная, имевшая поклонников больше, чем он учеников, —
любила его так, как могут
любить одни только чистые ангелы таких же чистых и прекрасных, как они сами.
— Тебе ничем не надо быть… А
голубей ты
любишь?
Не прошло полугода со дня смерти жены, как он уже посватался к дочери знакомого ему по делам уральского казака-старообрядца. Отец невесты, несмотря на то, что Игнат был и на Урале известен как «шалый» человек, выдал за него дочь. Ее звали Наталья. Высокая, стройная, с огромными
голубыми глазами и длинной темно-русой косой, она была достойной парой красавцу Игнату; а он гордился своей женой и
любил ее любовью здорового самца, но вскоре начал задумчиво и зорко присматриваться к ней.
Нароков. Все равно, все равно,
голубь мой белый! Жених, муж; но если вы его
любите, так он ваш любовник. Но я ему не завидую, я сам счастлив.
— Для здоровья князя Зина едет за границу, в Италию, в Испанию, — в Испанию, где мирты, лимоны, где
голубое небо, где Гвадалквивир, — где страна любви, где нельзя жить и не
любить; где розы и поцелуи, так сказать, носятся в воздухе!
Она чиста как
голубь: она не рассчитывает; она только умеет
любить, — милое дитя мое!
Иван Иванович перешел двор, на котором пестрели индейские
голуби, кормимые собственноручно Иваном Никифоровичем, корки арбузов и дынь, местами зелень, местами изломанное колесо, или обруч из бочки, или валявшийся мальчишка в запачканной рубашке, — картина, которую
любят живописцы!
— Я помню, Суламифь, как обернулась ты на мой зов. Под тонким платьем я увидел твое тело, твое прекрасное тело, которое я
люблю как Бога. Я
люблю его, покрытое золотым пухом, точно солнце оставило на нем свой поцелуй. Ты стройна, точно кобылица в колеснице фараоновой, ты прекрасна, как колесница Аминодавова. Глаза твои как два
голубя, сидящих у истока вод.
Он кипел и вздрагивал от оскорбления, нанесенного ему этим молоденьким теленком, которого он во время разговора с ним презирал, а теперь сразу возненавидел за то, что у него такие чистые
голубые глаза, здоровое загорелое лицо, короткие крепкие руки, за то, что он имеет где-то там деревню, дом в ней, за то, что его приглашает в зятья зажиточный мужик, — за всю его жизнь прошлую и будущую, а больше всего за то, что он, этот ребенок по сравнению с ним, Челкашом, смеет
любить свободу, которой не знает цены и которая ему не нужна.
Но особенно он
любил играть английским матросам с коммерческих судов. Они приходили гурьбой, держась рука об руку, — все как бы на подбор грудастые, широкоплечие, молодые, белозубые, со здоровым румянцем, с веселыми, смелыми,
голубыми глазами. Крепкие мышцы распирали их куртки, а из глубоко вырезанных воротников возвышались прямые, могучие, стройные шеи. Некоторые знали Сашку по прежним стоянкам в этом порту. Они узнавали его и, приветливо скаля белые зубы, приветствовали его по-русски...
С того дня нечисто зажил я; началась для меня какая-то тёмная и пьяная полоса, заметался парень, как
голубь на пожаре в туче дымной. И Ольгу мне жалко, и хочется её женой иметь,
люблю девушку, а главное — вижу, что Титов в чём-то крепче и устойчивей меня, а это несносно для гордости моей. Презирал я воровские дела и всю тёмную душу его, а вдруг открылось, что живёт в этой душе некая сила и — властно смотрит она на меня!
— Какого тут черта
любить! Вари мне щи, да и
голубями не изволь потчевать: я этой мерзости совсем не ем.
Однажды, в час, когда лучи заката
По облакам кидали искры злата,
Задумчив на кургане Измаил
Сидел: еще ребенком он
любилПрироды дикой пышные картины,
Разлив зари и льдистые вершины,
Блестящие на небе
голубом...
Укромные уголки с фотографиями, веерами на стенах и с неизбежным розовым или
голубым фонарем среди потолка он не
любил, как выражение вялого, неоригинального характера; к тому же, воспоминания о некоторых его романах, которых он теперь стыдился, были у него связаны с этим фонарем.
Только поп один Балду не
любит,
Никогда его не
приголубит,
О расплате думает частенько...
Вечерами на закате и по ночам он
любил сидеть на холме около большой дороги. Сидел, обняв колена длинными руками, и, немотствуя, чутко слушал, как мимо него спокойно и неустанно течет широкая певучая волна жизни: стрекочут хлопотливые кузнечики, суетятся, бегают мыши-полевки, птицы летят ко гнездам, ходят тени между холмов, шепчут травы, сладко пахнет одонцем, мелиссой и бодягой, а в зеленовато-голубом небе разгораются звезды.
Живем наново и опять так же невозмутимо хорошо, как жили. Мой немчик растет, и я его, разумеется,
люблю. Мое ведь дитя! Мое рожденье! Лина — превосходная мать, а баронесса Венигрета — превосходная бабушка. Фридька молодец и красавец. Барон Андрей Васильевич носит ему конфекты и со слезами слушает, когда Лина ему рассказывает, как я
люблю дитя. Оботрет шелковым платочком свои слезливые
голубые глазки, приложит ко лбу мальчика свой белый палец и шепчет...
Русаков (садится со слезами). Так зачем же мы поедем? Она своей волей уехала, она своей волей бросила отца, насмех людям, бросила старика одного горе мыкать! Дочка! не век тебе будут радости. Вспомнишь ты и обо мне. Кто тебя так
любить будет, как я тебя
любил?.. Поживи в чужих людях, узнаешь, что такое отец!.. Диви бы, я с ней строг был или жалел для нее что. Я ли ее не
любил, я ли ее не
голубил?.. (Плачет.)
Не подымаясь с кресла, она лениво протянула Ивану Николаевичу руку, причем свисший вниз рукав открыл круглое, полное плечо с белой оспинкой, и
голубые жилки на внутреннем сгибе локтя, и темную хорошенькую родинку немного повыше. Анна Георгиевна (она требовала почему-то, чтобы ее называли не Анной, а Ниной) знала цену своим рукам и
любила их показывать.
Агишин. Ах! есть
голубой Неаполитанский залив, есть Сорренто… Там
голубые небеса И фиолетовые горы. Там жизнь, там рай; недаром Италию так
любят поэты…
«Подруга дней моих суровых — Голубка дряхлая моя!» Дряхлая голубка — значит, очень пушистая, пышная, почти меховая голубка, почти муфта — голубка, вроде маминой котиковой муфты, которая была бы
голубою, и так Пушкин называл свою няню, потому что ее
любил.
Но ангелов я —
любила: одного,
голубого, на жарко-золотой, прямо — горящей бумаге, прямо — трещавшей от сдерживаемого огня. Жаркой еще и от моих постоянных, всегда вскипавших и так редко перекипавших, обратно — вкипавших, одиноко выкипавших слез на печном румянце щек. И еще одного, земляничного, тоже немецкого, с раскрашенной картинки к немецкому стихотворению «Der Engel und der Grobian» [«Ангел и грубиян» (нем.).]. (Помню слово: «im rothen Erdbeerguss» — в красном земляничном потоке…)
Цветы у нас стояли в разных залах:
Желтофиолей много золотых
И много гиацинтов, синих, алых,
И палевых, и бледно-голубых;
И я, миров искатель небывалых,
Любил вникать в благоуханье их,
И в каждом запах индивидуальный
Мне музыкой как будто веял дальнoй.
Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний, первый гром,
Как бы резвяся и играя,
Грохочет в небе
голубом.
Любы Земле Ярилины речи, возлюбила она бога светлого и от жарких его поцелуев разукрасилась злаками, цветами, темными лесами, синими морями,
голубыми реками, серебристыми озера́ми. Пила она жаркие поцелуи Ярилины, и из недр ее вылетали поднебесные птицы, из вертепов выбегали лесные и полевые звери, в реках и морях заплавали рыбы, в воздухе затолклись мелкие мушки да мошки… И все жило, все
любило, и все пело хвалебные песни: отцу — Яриле, матери — Сырой Земле.
Степанида Трофимовна. Эх, дитятко, враг-то силен! Мы с покойником жили не вам чета: гораздо-таки полюбовнее, да все-таки он меня в страхе держал, царство ему небесное! Как ни
любил, как ни
голубил, а в спальне, на гвоздике, плетка висела про всякий случай.
Люблю вечернее моленье
У белой церкви над рекой,
Передзакатное селенье
И сумрак мутно-голубой.