Неточные совпадения
Какое ни придумай имя, уж непременно найдется в каком-нибудь углу нашего государства, благо велико, кто-нибудь, носящий его, и непременно рассердится не на живот, а на смерть, станет говорить, что
автор нарочно приезжал секретно, с тем чтобы выведать все, что он такое сам, и в каком тулупчике ходит, и к какой Аграфене Ивановне наведывается, и что
любит покушать.
Хотя, конечно, они лица не так заметные, и то, что называют второстепенные или даже третьестепенные, хотя главные ходы и пружины поэмы не на них утверждены и разве кое-где касаются и легко зацепляют их, — но
автор любит чрезвычайно быть обстоятельным во всем и с этой стороны, несмотря на то что сам человек русский, хочет быть аккуратен, как немец.
— У людей — Твен, а у нас — Чехов. Недавно мне рекомендовали: прочитайте «Унтера Пришибеева» — очень смешно. Читаю — вовсе не смешно, а очень грустно. И нельзя понять: как же относится
автор к человеку, которого осмеивают за то, что он
любит порядок? Давайте-ко, выпьем еще.
— «
Люблю вас»! — говорит она. Меня! Что, если правда… А выстрел? — шептал он в ужасе, — а
автор синего письма? Что за тайна! кто это!..
Я не
любил, когда многие иностранцы рассматривали меня, главным образом, как
автора «Нового средневековья».
Автор даже затрудняется объяснить побуждавшие Симонова психологические причины, — одного желания потешить барчиков было мало; надо полагать, что Симонов сам уж очень
любил театр.
Сотня романов, написанных А.М. Пазухиным, самых сердцещипательных, бытовых романов всегда с благополучным концом невольно заставляла
любить добряка-автора. Романы эти по напечатании в «Листке» покупались очень задешево приложениями к журналам вроде «Родины» и разными издателями и распространялись среди простого читателя.
Я стал усердно искать книг, находил их и почти каждый вечер читал. Это были хорошие вечера; в мастерской тихо, как ночью, над столами висят стеклянные шары — белые, холодные звезды, их лучи освещают лохматые и лысые головы, приникшие к столам; я вижу спокойные, задумчивые лица, иногда раздается возглас похвалы
автору книги или герою. Люди внимательны и кротки не похоже на себя; я очень
люблю их в эти часы, и они тоже относятся ко мне хорошо; я чувствовал себя на месте.
Я приду к нему и скажу: «Милостивый государь, я вас очень
люблю, уважаю и ценю, и это мне дает право прийти к вам и сказать, что мне больно, — да, больно видеть ваши отношения к начинающим
авторам»…
Он
любил читать по источникам, где факт излагается в жизненной простоте, как происходило событие, и что не обязывает читателя смотреть на дело с точки зрения, на которую его наводит
автор книги сочиненной.
Удовольствие доктора Зеленского заключалось в том, что, когда назначенные из кадет к выпуску в офицеры ожидали высочайшего приказа о производстве, он выбирал из них пять-шесть человек, которых знал, отличал за способности и
любил. Он записывал их больными и помещал в лазарете, рядом с своей комнатой, давал им читать книги хороших
авторов и вел с ними долгие беседы о самых разнообразных предметах.
Артур Бенни не только не
любил никакого нескромного слова и смущался при виде обнаженной женщины на картине, но он положительно страдал от всякого нескромного разговора и не раз горестно жаловался на это
автору настоящих записок.
Автор написал «Как кому угодно»; тотчас же пью за здоровье «кого угодно», потому что
люблю все «прекрасное и высокое».
Все празднолюбцы-эгоисты,
Себя привыкшие
любить,
Врали, педанты, журналисты,
Однажды б только стали жить.
Но
автор — честь своей отчизны,
Блюститель правого суда,
Герой, родясь однажды к жизни,
Не умирал бы никогда.
Вообще
автор не
любит тех, которые «более плачут и рассуждают, нежели смеются», и в своем завещании, в котором передает «Были и небылицы» другому, желающему продолжать их, заповедует: «Врача, лекаря, аптекаря не употреблять для писания их, чтобы не получили врачебного запаха; проповедей не списывать и нарочно оных не сочинять».
Про журналистов тоже очень забавный куплет: что они
любят всё бранить и что
автор просит от публики защиты.
(Прим.
автора)] опустела: уже иностранные гости не раскладывают там драгоценных своих товаров для прельщения глаз; огромные хранилища, наполненные богатствами земли русской, затворены; не видно никого на месте княжеском, где юноши
любили славиться искусством и силою в разных играх богатырских — и Новгород, шумный и воинственный за несколько дней пред тем, кажется великою обителию мирного благочестия.
(Прим.
автора)] как ветхое здание, сокрушалась под сильными ударами диких героев севера, когда готфы, вандалы, эрулы и другие племена скифские искали везде добычи, жили убийствами и грабежом, тогда славяне имели уже селения и города, обработывали землю, наслаждались приятными искусствами мирной жизни, но всё еще
любили независимость.
Начиная с того, что все лица называют друг друга непременно голубчиком (исключая, может быть, князя), и оканчивая тем, что они все
любят вертеться на одном и том же слове и тянуть фразу, как сам
автор, — во всем виден сам сочинитель, а не лицо, которое говорило бы от себя.
Например, первое признание г. Голядкиным своего двойника описывается
автором так: это был «не тот г. Голядкин, который служил в качестве помощника своего столоначальника; не тот, который
любил стушеваться и зарыться в толпе, не тот, наконец, чья походка ясно выговаривает «не троньте меня, и я вас трогать не буду», или: «не троньте меня, — ведь я вас не затрогиваю», — нет, это был другой господин Голядкин, совершенно другой, но вместе с тем и совершенно похожий на первого».
Мы видим Ромео, мы видим Джульетту, счастью которых ничто не мешает, и приближается минута, когда навеки решится их судьба, — для этого Ромео должен только сказать: «Я
люблю тебя,
любишь ли ты меня?» — и Джульетта прошепчет: «Да…» И что же делает наш Ромео (так мы будем называть героя повести, фамилия которого не сообщена нам
автором рассказа), явившись на свидание с Джульеттой?
Театр он
любил и считал себя самым авторитетным носителем традиций Малого театра, но Малого театра мочаловско-щепкинской эпохи, а не той, которая началась с нарождением новой генерации исполнителей, нашедших в Островском своего
автора, то есть Садовских, Васильевых, Косицких, Полтавцевых.
И он был типичный москвич, но из другого мира — барски-интеллигентного, одевался франтовато, жил холостяком в квартире с изящной обстановкой,
любил поговорить о литературе (и сам к этому времени стал пробовать себя как сценический
автор), покучивал, но не так, как бытовики, имел когда-то большой успех у женщин.
Гамлет во все продолжение драмы делает не то, что ему может хотеться, а то, что нужно
автору: то ужасается перед тенью отца, то начинает подтрунивать над ней, называя его кротом, то
любит Офелию, то дразнит ее и т. п.
— Дело в том, что романы хорошо писать, полезно иногда и проделывать в жизни, но тянуть, как написанные, так и жизненные одинаково вредно, первые потому, что покосится на
автора и редактор, и издатель, да и публике наскучит, а вторые потому, что не знаешь как обернется; вдруг одному действующему лицу надоест — «
любить под дулом револьвера», — подчеркнул Николай Леопольдович и лукаво улыбнувшись, взглянул на Агнессу Михайловну.
(Примеч.
автора.)] измученный пытками за веру в истину, которую
любит, с которою свыкся еще от детства, оканчивает жизнь в смрадной темнице; иноки, вытащенные из келий и привезенные сюда, чтоб отречься от святого обета, данного богу, и солгать пред ним из угождения немецкому властолюбию; система доносов и шпионства, утонченная до того, что взгляд и движения имеют своих ученых толмачей, сделавшая из каждого дома Тайную канцелярию, из каждого человека — движущийся гроб, где заколочены его чувства, его помыслы; расторгнутые узы приязни, родства, до того, что брат видит в брате подслушника, отец боится встретить в сыне оговорителя; народность, каждый день поруганная; Россия Петрова, широкая, державная, могучая — Россия, о боже мой! угнетенная ныне выходцем, — этого ли мало, чтоб стать ходатаем за нее пред престолом ее государыни и хотя бы самой судьбы?
(Примеч.
автора.)] вели переговоры с турками, старый паша, ее воспитатель, в шутку говорил, что, если Мариорица не
любит его, он уступит ее русскому послу Волынскому, о котором слава прошла тогда до Хотина.
В исторических сочинениях о 1812-м годе авторы-французы очень
любят говорить о том, как Наполеон чувствовал опасность растяжения своей линии, как он искал сражения, как маршалы его советовали ему остановиться в Смоленске, и приводить другие подобные доводы, доказывающие, что тогда уже будто понята была опасность кампании; а авторы-русские еще более
любят говорить о том, как с начала кампании существовал план Скифской войны заманиванья Наполеона в глубь России и приписывают этот план кто Пфулю, кто какому-то французу, кто Толю, кто самому императору Александру, указывая на записки, на проекты и письма, в которых действительно находятся намеки на этот образ действий.