Неточные совпадения
Самгин, оглядываясь, видел бородатые и бритые, пухлые и костлявые лица мужчин, возбужденных счастьем жить, видел разрумяненные мордочки
женщин, украшенных драгоценными камнями, точно иконы, все это было окутано голубоватым туманом, и в нем летали, подобно ангелам, белые лакеи, кланялись их аккуратно причесанные и
лысые головы, светились почтительными улыбками потные физиономии.
Из сумрака выскочил, побежал к столу
лысый человечек, с рыжеватой реденькой бородкой, — он тащил за руку
женщину в клетчатой юбке, красной кофте, в пестром платке на плечах.
Когда
лысый втиснулся в цепь, он как бы покачнул, приподнял от пола людей и придал вращению круга такую быстроту, что отдельные фигуры стали неразличимы, образовалось бесформенное, безрукое тело, — на нем, на хребте его подскакивали, качались волосатые головы; слышнее, более гулким стал мягкий топот босых ног; исступленнее вскрикивали
женщины, нестройные крики эти становились ритмичнее, покрывали шум стонами...
«Вот», — вдруг решил Самгин, следуя за ней. Она дошла до маленького ресторана, пред ним горел газовый фонарь, по обе стороны двери — столики, за одним играли в карты маленький, чем-то смешной солдатик и
лысый человек с носом хищной птицы, на третьем стуле сидела толстая
женщина, сверкали очки на ее широком лице, сверкали вязальные спицы в руках и серебряные волосы на голове.
К собору, где служили молебен, Самгин не пошел, а остановился в городском саду и оттуда посмотрел на площадь; она была точно огромное блюдо, наполненное салатом из овощей, зонтики и платья
женщин очень напоминали куски свеклы, моркови, огурцов. Сад был тоже набит людями, образовав тесные группы, они тревожно ворчали; на одной скамье стоял длинный,
лысый чиновник и кричал...
Он сосчитал огни свеч: двадцать семь. Четверо мужчин —
лысые, семь человек седых. Кажется, большинство их, так же как и
женщин, все люди зрелого возраста. Все — молчали, даже не перешептывались. Он не заметил, откуда появился и встал около помоста Захарий; как все, в рубахе до щиколоток, босой, он один из всех мужчин держал в руке толстую свечу; к другому углу помоста легко подбежала маленькая, — точно подросток, — коротковолосая, полуседая
женщина, тоже с толстой свечой в руке.
Разгорался спор, как и ожидал Самгин. Экипажей и красивых
женщин становилось как будто все больше. Обогнала пара крупных, рыжих лошадей, в коляске сидели, смеясь, две
женщины, против них тучный,
лысый человек с седыми усами; приподняв над головою цилиндр, он говорил что-то, обращаясь к толпе, надувал красные щеки, смешно двигал усами, ему аплодировали. Подул ветер и, смешав говор, смех, аплодисменты, фырканье лошадей, придал шуму хоровую силу.
Людей в ресторане становилось все меньше, исчезали одна за другой
женщины, но шум возрастал. Он сосредоточивался в отдаленном от Самгина углу, где собрались солидные штатские люди, три офицера и высокий,
лысый человек в форме интенданта, с сигарой в зубах и с крестообразной черной наклейкой на левой щеке.
А осмотр усилил раздражение Самгина, невольно заставив его согласиться, что Туробоев прав: в этом капище собрались действительно отборные люди: среди мужчин преобладали толстые,
лысые, среди
женщин — пожилые и более или менее жестоко оголенные.
Было много
женщин и цветов, стреляли бутылки шампанского, за большим столом посредине ресторана стоял человек во фраке, с раздвоенной бородой, высоколобый,
лысый, и, высоко, почти над головою, держа бокал вина, говорил что-то.
Над этой же
женщиной швейцар, с которым говорил Нехлюдов, кричал изо всех сил
лысому с блестящими глазами арестанту на той стороне.
Следом за мальчиком выбежало еще шесть человек: две
женщины в фартуках; старый толстый лакей во фраке, без усов и без бороды, но с длинными седыми бакенбардами; сухопарая, рыжая, красноносая девица в синем клетчатом платье; молодая, болезненного вида, но очень красивая дама в кружевном голубом капоте и, наконец, толстый
лысый господин в чесунчевой паре и в золотых очках.
Мать посмотрела на
женщину — это была Самойлова, дальше сидел ее муж,
лысый, благообразный человек с окладистой рыжей бородой. Лицо у него было костлявое; прищурив глаза, он смотрел вперед, и борода его дрожала.
Вскоре к дяде Марку стали ходить гости: эта, обыкновенная, Горюшина, откуда-то выгнанный сын соборного дьякона, горбун Сеня Комаровский, а позднее к ним присоединились угреватый и вихрастый Цветаев, служивший в земстве,
лысый, весь вытертый и большеносый фельдшер Рогачев да племянница второго соборного попа Капитолина Галатская, толстая, с красным, в малежах [Чаще называют матежами — род крупных, желтоватых веснушек или пятен, особенно, у беременных
женщин — Ред.], лицом, крикливая и бурная.
Нароков. Стыдно. Вот смотри! (Указывает на свою голову.) Седая,
лысая! А тут чувства молодые, свежие, юношеские, вот и стыдно. Вот, отдай! Да только ты не брось! Ведь ты грубая
женщина, в тебе чувства нет. Для вас, грубых людей, удовольствие бросить, растоптать ногами все нежное, все изящное.
Самое жуткое, что осталось в памяти ослепляющим пятном, это —
женщина, Паула Менотти. Он видел её в большой, пустой комнате с голыми стенами; треть комнаты занимал стол, нагруженный бутылками, разноцветным стеклом рюмок и бокалов, вазами цветов и фрукт, серебряными ведёрками с икрой и шампанским. Человек десять рыжих,
лысых, седоватых людей нетерпеливо сидели за столом; среди нескольких пустых стульев один был украшен цветами.
И одним глазом делопроизводитель прочел писание
лысого. На бумаге стояли кривые слова: «Всем машинисткам и
женщинам вообще своевременно будут выданы солдатские кальсоны».
Молодая
женщина в утреннем атласном капоте и блондовом чепце сидела небрежно на диване; возле нее на креслах в мундирном фраке сидел какой-то толстый,
лысый господин с огромными глазами, налитыми кровью, и бесконечно широкой улыбкой; у окна стоял другой в сертуке, довольно сухощавый, с волосами, обстриженными под гребенку, с обвислыми щеками и довольно неблагородным выражением лица, он просматривал газеты и даже не обернулся, когда взошел молодой офицер.
Я провожал жену глазами и потом ожидал ее возвращения, чтобы опять увидеть в окно ее лицо, плечи, шубку, шляпку; мне было скучно, грустно, бесконечно жаль чего-то, и хотелось в ее отсутствие пройтись по ее комнатам, и хотелось, чтобы вопрос, который я и жена не сумели решить, потому что не сошлись характерами, поскорее бы решился сам собою, естественным порядком, то есть поскорее бы эта красивая 27-летняя
женщина состарилась и поскорее бы моя голова стала седой и
лысой.
Полуобнаженный Лаврентий Петрович терпеливо и покорно ожидал и, наклонив большую
лысую голову, сосредоточенно рассматривал свою высокую, отвислую, как у старой
женщины, грудь и припухший живот, лежавший на коленях.
Бежать отсюда, бежать подальше с этой бледной, как смерть, забитой, горячо любимой
женщиной. Бежать подальше от этих извергов, в Кубань, например… А как хороша Кубань! Если верить письмам дяди Петра, то какое чудное приволье на Кубанских степях! И жизнь там шире, и лето длинней, и народ удалее… На первых порах они, Степан и Марья, в работниках будут жить, а потом и свою земельку заведут. Там не будет с ними ни
лысого Максима с цыганскими глазами, ни ехидно и пьяно улыбающегося Семена…
Фельдфебель, кот
лысый, расстегнувши пояс, у окна сидит, студень с хреном хряпает, желвак на скуле так и ходит. Посматривает Кучерявый издали на фельдфебеля с опаской; переминается, а сам стряпуху в сени манит: «Выдь-ка, мать, разговор будет». Вышла она к нему, ничего.
Женщина пожилая, почему и не выйти.