Неточные совпадения
Это черта любопытная; в последние лет десять стала являться между некоторыми
лучшими из медицинских
студентов решимость не заниматься, по окончании курса, практикою, которая одна дает медику средства для достаточной жизни, и при первой возможности бросить медицину для какой-нибудь из ее вспомогательных наук — для физиологии, химии, чего-нибудь подобного.
Мне было весело смотреть на лица
студентов; их объятия, восклицания, невинное кокетничанье молодости, горящие взгляды, смех без причины —
лучший смех на свете — все это радостное кипение жизни юной, свежей, этот порыв вперед — куда бы то ни было, лишь бы вперед, — это добродушное раздолье меня трогало и поджигало.
Студент безжалостно вытаскивал с корнями
лучшие цветы, и капитан только провожал их невольными вздохами.
С своей стороны, Владимир Николаич во время пребывания в университете, откуда он вышел с чином действительного
студента, познакомился с некоторыми знатными молодыми людьми и стал вхож в
лучшие дома.
По диванам и козеткам довольно обширной квартиры Райнера расселились: 1)
студент Лукьян Прорвич, молодой человек, недовольный университетскими порядками и желавший утверждения в обществе коммунистических начал, безбрачия и вообще естественной жизни; 2) Неофит Кусицын,
студент, окончивший курс, — маленький, вострорыленький, гнусливый человек, лишенный средств совладать с своим самолюбием, также поставивший себе обязанностью написать свое имя в ряду первых поборников естественной жизни; 3) Феофан Котырло, то, что поляки характеристично называют wielke nic, [Букв.: великое ничто (польск.).] — человек, не умеющий ничего понимать иначе, как понимает Кусицын, а впрочем, тоже коммунист и естественник; 4) лекарь Сулима, человек без занятий и без определенного направления, но с непреодолимым влечением к бездействию и покою; лицом черен, глаза словно две маслины; 5) Никон Ревякин, уволенный из духовного ведомства иподиакон, умеющий везде пристроиваться на чужой счет и почитаемый неповрежденным типом широкой русской натуры; искателен и не прочь действовать исподтишка против
лучшего из своих благодетелей; 6) Емельян Бочаров, толстый белокурый
студент, способный на все и ничего не делающий; из всех его способностей более других разрабатывается им способность противоречить себе на каждом шагу и не считаться деньгами, и 7) Авдотья Григорьевна Быстрова, двадцатилетняя девица, не знающая, что ей делать, но полная презрения к обыкновенному труду.
— Задевает? — смеясь, вскричал хохол. — Эх, ненько, деньги! Были бы они у нас! Мы еще все на чужой счет живем. Вот Николай Иванович получает семьдесят пять рублей в месяц — нам пятьдесят отдает. Так же и другие. Да голодные
студенты иной раз пришлют немного, собрав по копейкам. А господа, конечно, разные бывают. Одни — обманут, другие — отстанут, а с нами — самые
лучшие пойдут…
Сверстов, начиная с самой первой школьной скамьи, — бедный русак, по натуре своей совершенно непрактический, но бойкий на слова, очень способный к ученью, — по выходе из медицинской академии, как один из
лучших казеннокоштных
студентов, был назначен флотским врачом в Ревель, куда приехав, нанял себе маленькую комнату со столом у моложавой вдовы-пасторши Эмилии Клейнберг и предпочел эту квартиру другим с лукавою целью усовершенствоваться при разговорах с хозяйкою в немецком языке, в котором он был отчасти слаб.
Григорий Иваныч читал для
лучших математических
студентов прикладную математику; его примеру последовали и другие учителя.
— На первой лекции адъюнкт-профессор Городчанинов сказал нам пошлое, надутое приветствие и, для
лучшего ознакомления с
студентами, предложил нам, чтоб всякий из нас сказал, какого русского писателя он предпочитает другим и какое именно место в этом писателе нравится ему более прочих.
Лучшие ученики в высшем классе, слушавшие курс уже во второй раз, конечно, надеялись, что они будут произведены в
студенты; но обо мне и некоторых других никто и не думал.
Некоторые
студенты напоминали мне стариков начетчиков сектантского Поволжья, но я понимал, что вижу людей, которые готовятся изменить жизнь к
лучшему, и хотя искренность их захлебывалась в бурном потоке слов, но — не тонула в нем.
Деренков, сухорукий человечек, с добрым лицом в светлой бородке и умными глазами, обладал
лучшей в городе библиотекой запрещенных и редких книг, ими пользовались
студенты многочисленных учебных заведений Казани и различные революционно настроенные люди.
— Поздравляю вас с именинником, — начал развязно
студент, — и желаю всего
лучшего. Екатерина Андреевна поздравляет и просит извинения. Она не совсем здорова.
Студент. Вот изволите видеть: живут в Петербурге эти господа. Один из них мне приятель. Он из семинарии (как всем известно, что в наше время быть из семинарии почти чин, так как
лучшие головы и таланты все из семинарии). Он известен даже в литературном мире своей критикой на повесть «Чижи». Вы читали, может быть? Замечательная статья: «Чижа не уничижай». Он тут проводит мысль о прогрессе идей в наших семинариях.
Алехин был нашим товарищем в гимназии, но он не был
студентом по весьма печальному обстоятельству, признанному за какой-то бунт против начальства, по милости глупого директора. Алехин находился в числе пятерых
лучших воспитанников, исключенных из гимназии. [Это обстоятельство рассказано мною подробнее в моих «Воспоминаниях» во «Втором периоде гимназии».]
Да самое
лучшее вот что: если вы так живо принимаете это к сердцу, приезжайте ко мне, мне будет очень приятно видеть вас у себя, — сказал он, радушно пожимая руку
студента, — и незачем откладывать в долгий ящик, приезжайте сегодня же вечером, часу в восьмом, у меня мы и потолкуем, а я постараюсь убедить вас довольно осязательными документами.
На это
студенты получили ответ, что, напротив, в донесении о третьегодняшнем происшествии о них был дан отзыв с возможно
лучшей стороны, и что этот отзыв принят министром за основание в донесении Государю.
Он мог подаваться, особенно после событий 1861–1862 годов, в сторону охранительных идей, судить неверно, пристрастно обо многом в тогдашнем общественном и чисто литературном движении; наконец, у него не было широкого всестороннего образования, начитанность, кажется, только по-русски (с прибавкой, быть может, кое-каких французских книг), но в пределах тогдашнего русского «просвещения» он был совсем не игнорант, в нем всегда чувствовался московский
студент 40-х годов: он был искренно предан всем
лучшим заветам нашей литературы, сердечно чтил Пушкина, напечатал когда-то критический этюд о Гоголе, увлекался с юных лет театром, считался хорошим актером и был прекраснейший чтец «в лицах».
Затем, университет в его
лучших представителях, склад занятий, отличие от тогдашних университетских городов, сравнительно, например, с Казанью, все то, чем действительно можно было попользоваться для своего общего умственного и научно-специального развития; как поставлены были
студенты в городе; что они имели в смысле обще-развивающих условий; какие художественные удовольствия; какие формы общительности вне корпоративной, то есть почти исключительно трактирной (по"кнейпам") жизни, какую вело большинство буршей.
Лучшие тогдашние
студенты все-таки были не больше, как старательные ученики, редко шедшие дальше записывания лекций и чтения тех скудных пособий, какие тогда существовали на русском языке.
Что касается сочинения А. П. Щапова, то, конечно, это
лучшее из всех доселе вышедших в свет сочинений о расколе, несмотря на некоторые недостатки, неизбежные для
студента, еще мало знакомого с действительной жизнью раскольников.