Неточные совпадения
— Какое поймал, Константин Митрич! Только бы своих уберечь.
Ушел вот второй раз другак…. Спасибо, ребята доскакали. У вас пашут. Отпрягли
лошадь, доскакали..
Одни требовали расчета или прибавки, другие
уходили, забравши задаток;
лошади заболевали; сбруя горела как на огне; работы исполнялись небрежно; выписанная из Москвы молотильная машина оказалась негодною по своей тяжести; другую с первого разу испортили; половина скотного двора сгорела, оттого что слепая старуха из дворовых в ветреную погоду пошла с головешкой окуривать свою корову… правда, по уверению той же старухи, вся беда произошла оттого, что барину вздумалось заводить какие-то небывалые сыры и молочные скопы.
Климу чаще всего навязывали унизительные обязанности конюха, он вытаскивал из-под стола
лошадей, зверей и подозревал, что эту службу возлагают на него нарочно, чтоб унизить. И вообще игра в цирк не нравилась ему, как и другие игры, крикливые, быстро надоедавшие. Отказываясь от участия в игре, он
уходил в «публику», на диван, где сидели Павла и сестра милосердия, а Борис ворчал...
— В сущности, город — беззащитен, — сказал Клим, но Макарова уже не было на крыше, он незаметно
ушел. По улице, над серым булыжником мостовой, с громом скакали черные
лошади, запряженные в зеленые телеги, сверкали медные головы пожарных, и все это было странно, как сновидение. Клим Самгин спустился с крыши, вошел в дом, в прохладную тишину. Макаров сидел у стола с газетой в руке и читал, прихлебывая крепкий чай.
— Светлее стало, — усмехаясь заметил Самгин, когда исчезла последняя темная фигура и дворник шумно запер калитку. Иноков
ушел, топая, как
лошадь, а Клим посмотрел на беспорядок в комнате, бумажный хаос на столе, и его обняла усталость; как будто жандарм отравил воздух своей ленью.
Потом мать, приласкав его еще, отпускала гулять в сад, по двору, на луг, с строгим подтверждением няньке не оставлять ребенка одного, не допускать к
лошадям, к собакам, к козлу, не
уходить далеко от дома, а главное, не пускать его в овраг, как самое страшное место в околотке, пользовавшееся дурною репутацией.
Двор был полон всякой домашней птицы, разношерстных собак. Утром
уходили в поле и возвращались к вечеру коровы и козел с двумя подругами. Несколько
лошадей стояли почти праздно в конюшнях.
— Ах, Татьяна Марковна, я вам так благодарна, так благодарна! Вы лучше родной — и Николая моего избаловали до того, что этот поросенок сегодня мне вдруг дорогой слил пулю: «Татьяна Марковна, говорит, любит меня больше родной матери!» Хотела я ему уши надрать, да на козлы
ушел от меня и так гнал
лошадей, что я всю дорогу дрожала от страху.
— Бог его знает — бродит где-нибудь; в гости, в город
ушел, должно быть; и никогда не скажет куда — такая вольница! Не знаешь, куда
лошадь послать за ним!
От Аяна едешь по ложбинам между гор, по руслу речек и горных ручьев, которые в дожди бурлят так, что
лошади едва переходят вброд,
уходя по уши.
Тимофей советовал бить передовых
лошадей (мы ехали гусем), я посоветовал запрячь тройку рядом и
ушел опять на холм петь, наконец ямщик нарубил кольев, и мы стали поднимать повозку сзади, а он кричал на
лошадей: «Эй, ну, дружки, чтоб вас задавило, проклятые!» Но дружки ни с места.
Слуги вбежали, как
лошади, с таким же шумом, с каким
ушли, и принесли несколько бутылок лимонаду.
Подъезжаете ли вы к глубокому и вязкому болоту, якут соскакивает с
лошади,
уходит выше колена в грязь и ведет вашу
лошадь — где суше; едете ли лесом, он — впереди, устраняет от вас сучья; при подъеме на крутую гору опоясывает вас кушаком и помогает идти; где очень дурно, глубоко, скользко — он останавливается.
— Даром землю отдам, только подпишись. Мало они нашего брата околпачивали. Нет, брат, шалишь, нынче мы и сами понимать стали, — добавил он и стал подзывать отбившегося стригуна-жеребенка. — Коняш, коняш! — кричал он, остановив
лошадь и оглядываясь назад, но стригун был не назади, а сбоку, —
ушел в луга.
И точно опустился занавес, луна
ушла под облака, и вдруг все потемнело кругом. Старцев едва нашел ворота, — уже было темно, как в осеннюю ночь, — потом часа полтора бродил, отыскивая переулок, где оставил своих
лошадей.
Мы с Филофеем переглянулись — он только шляпу сдвинул с затылка на лоб и тотчас же, нагнувшись над вожжами, принялся стегать
лошадей. Они пустились вскачь, но долго скакать не могли и опять побежали рысью. Филофей продолжал стегать их. Надо ж было
уходить!
В этих простых словах было много анимистического, но было много и мысли. Услышав наш разговор, стали просыпаться стрелки и казаки. Весь день я просидел на месте. Стрелки тоже отдыхали и только по временам ходили посмотреть
лошадей, чтобы они не
ушли далеко от бивака.
Пока люди собирали имущество и вьючили
лошадей, мы с Дерсу, наскоро напившись чаю и захватив в карман по сухарю, пошли вперед. Обыкновенно по утрам я всегда
уходил с бивака раньше других. Производя маршрутные съемки, я подвигался настолько медленно, что через 2 часа отряд меня обгонял и на большой привал я приходил уже тогда, когда люди успевали поесть и снова собирались в дорогу. То же самое было и после полудня:
уходил я раньше, а на бивак приходил лишь к обеду.
Та к как при ходьбе я больше упирался на пятку, то сильно натрудил и ее. Другая нога устала и тоже болела в колене. Убедившись, что дальше я идти не могу, Дерсу поставил палатку, натаскал дров и сообщил мне, что пойдет к китайцам за
лошадью. Это был единственный способ выбраться из тайги. Дерсу
ушел, и я остался один.
Ввиду приближения зимнего времени довольствие
лошадей сделалось весьма затруднительным. Поэтому я распорядился всех коней с А.И. Мерзляковым и с частью команды отправить назад к заливу Ольги. Вследствие полного замирания растительности Н.А. Пальчевский тоже пожелал возвратиться во Владивосток. Для этого он решил воспользоваться шхуной Гляссера, которая должна была
уйти через 2 суток.
Вследствие какой-то задержки в пути
лошади отстали, а мы
ушли вперед.
На другой день чуть свет мы все были уже на ногах. Ночью наши
лошади, не найдя корма на корейских пашнях,
ушли к горам на отаву. Пока их разыскивали, артельщик приготовил чай и сварил кашу. Когда стрелки вернулись с конями, я успел закончить свои работы. В 8 часов утра мы выступили в путь.
— Благодарю вас.
Уйдите же. Скажите, что вам надобно торопиться приготовить
лошадей для поездки.
Городничий
услал жандарма спросить, что
лошади, и, обращаясь ко мне, заметил вроде извинения...
С тем староста и
ушел. Матушка, впрочем, несколько раз порывалась велеть заложить
лошадей, чтоб съездить к сестрицам; но в конце концов махнула рукой и успокоилась.
Полосатое бревно шлагбаума заскрипело в гнезде, и тонкий конец его
ушел высоко кверху. Ямщик тронул
лошадей, и мы въехали в черту уездного города Ровно.
К своему ужасу он слышал, что пара уже гонится за ним.
Лошадь устала и плохо прибавляла ходу. Где же одной
уйти от пары? Анфим уже слышал приближавшийся топот и, оглянувшись, увидел двух мужиков в кошевке. Они были уже совсем близко и что-то кричали ему. Анфим начал хлестать
лошадь вожжами.
Часам к десяти они
ушли далеко. Лес остался синей полосой на горизонте. Кругом была степь, и впереди слышался звон разогреваемой солнцем проволоки на шоссе, пересекавшем пыльный шлях. Слепцы вышли на него и повернули вправо, когда сзади послышался топот
лошадей и сухой стук кованых колес по щебню. Слепцы выстроились у края дороги. Опять зажужжало деревянное колесо по струнам, и старческий голос затянул...
Она надеялась, что он тотчас же уедет; но он пошел в кабинет к Марье Дмитриевне и около часа просидел у ней.
Уходя, он сказал Лизе: «Votre mére vous appelle; adieu à jamais…» [Ваша мать вас зовет, прощайте навсегда… (фр.).] — сел на
лошадь и от самого крыльца поскакал во всю прыть. Лиза вошла к Марье Дмитриевне и застала ее в слезах. Паншин сообщил ей свое несчастие.
Не успеет, бывало, Бахарев, усевшись у двери, докурить первой трубки, как уже вместо беспорядочных облаков дыма выпустит изо рта стройное, правильное колечко, что обыкновенно служило несомненным признаком, что Егор Николаевич ровно через две минуты встанет, повернет обратно ключ в двери, а потом
уйдет в свою комнату, велит запрягать себе
лошадей и уедет дня на два, на три в город заниматься делами по предводительской канцелярии и дворянской опеке.
Ольга Сергеевна прямо из-за самовара
ушла к себе; для Гловацкой велели запрягать ее
лошадь, а на балкон подали душистый розовый варенец.
Вслед за тем небольшие ворота тихо растворились, и Куля
ушел за Бачинским. Оставленные ими два всадника с четырьмя
лошадьми в это же мгновение приблизились и остановились под деревьями, наблюдая ворота и хату.
Мавлют Исеич
ушел, отвязал свою
лошадь, про которую между прочим сказал, что она «в целый табун одна его таскай», надел свой войлочный вострый колпак, очень легко сел верхом, махнул своей страшной плетью и поехал домой.
На самой дороге во многих местах были зажоры, так что
лошади почти по брюхо
уходили в них, а за ними и сани с седоками.
— А черт его знает! — отвечал тот. — И вот тоже дворовая эта шаварда, — продолжал он, показывая головой в ту сторону, куда
ушел Иван, — все завидует теперь, что нам, мужикам, жизнь хороша, а им — нет. «Вы, говорит, живете как вольные, а мы — как каторжные». — «Да есть ли, говорю, у вас разум-то на воле жить: — ежели, говорю, лошадь-то с рожденья своего взнуздана была, так, по-моему, ей взнузданной и околевать приходится».
— Поезжайте, — подхватил старик, — только пешком грязно; сейчас велю я вам
лошадь заложить, сейчас. — прибавил он и проворно
ушел.
— Да я ж почем знаю? — отвечал сердито инвалид и пошел было на печь; но Петр Михайлыч, так как уж было часов шесть, воротил его и, отдав строжайшее приказание закладывать сейчас же
лошадь, хотел было тут же к слову побранить старого грубияна за непослушание Калиновичу, о котором тот рассказал; но Терка и слушать не хотел: хлопнул, по обыкновению, дверьми и
ушел.
Кириллов,
уходя, снял шляпу и кивнул Маврикию Николаевичу головой; но Ставрогин забыл прежнюю вежливость; сделав выстрел в рощу, он даже и не повернулся к барьеру, сунул свой пистолет Кириллову и поспешно направился к
лошадям.
— Нет врешь, ты не
уйдешь от меня!
Лошадей!! — закричал было Петр Григорьич, но на том и смолк, потому что грохнулся со стула длинным телом своим на пол. Прибежавшие на этот стук лакеи нашли барина мертвым.
Выслушав эти новости, Егор Егорыч склонил голову; но когда Антип Ильич
ушел, он снова встрепенулся, снова кликнул старую ключницу и, объявив, что сейчас же ночью выезжает в губернский город, велел ей идти к кучеру и приказать тому немедленно закладывать
лошадей.
Извозчик, хлестнув
лошадь, поехал прочь, а дворник впрягся в ноги девицы и, пятясь задом, поволок ее на тротуар, как мертвую. Я обезумел, побежал и, на мое счастье, на бегу, сам бросил или нечаянно уронил саженный ватерпас, что спасло дворника и меня от крупной неприятности. Ударив его с разбегу, я опрокинул дворника, вскочил на крыльцо, отчаянно задергал ручку звонка; выбежали какие-то дикие люди, я не мог ничего объяснить им и
ушел, подняв ватерпас.
Жизнь обитателей передовых крепостей на чеченской линии шла по-старому. Были с тех пор две тревоги, на которые выбегали роты и скакали казаки и милиционеры, но оба раза горцев не могли остановить. Они
уходили и один раз в Воздвиженской угнали восемь
лошадей казачьих с водопоя и убили казака. Набегов со времени последнего, когда был разорен аул, не было. Только ожидалась большая экспедиция в Большую Чечню вследствие назначения нового начальника левого фланга, князя Барятинского.
Арслан-Хан, маленький человечек с черными усами, весь бледный и дрожащий, сошел с
лошади, злобно поглядел на Хаджи-Мурата и
ушел с Иваном Матвеевичем в горницу. Хаджи-Мурат же вернулся к
лошадям, тяжело дыша и улыбаясь.
Поп звонко хохотал, вскидывая голову, как туго взнузданная
лошадь; длинные волосы падали ему на угреватые щёки, он откидывал их за уши, тяжко отдувался и вдруг, прервав смех, смотрел на людей, строго хмурясь, и громко говорил что-нибудь от писания. Вскоре он
ушёл, покачиваясь, махая рукою во все стороны, сопровождаемый старым дьяконом, и тотчас же высокая старуха встала, поправляя на голове тёмный платок, и начала говорить громко и внушительно...
В одну сумрачную и дождливую ночь Сальме
ушла из родительского дома; в ближней роще дожидался ее Тимашев с верховыми
лошадьми; надобно было проскакать около ста верст до Уфы.
(Прим. автора.)] и братьев, понеслась в погоню с воплями и угрозами мести; дорогу угадали, и, конечно, не
уйти бы нашим беглецам или по крайней мере не обошлось бы без кровавой схватки, — потому что солдат и офицеров, принимавших горячее участие в деле, по дороге расставлено было много, — если бы позади бегущих не догадались разломать мост через глубокую, лесную, неприступную реку, затруднительная переправа через которую вплавь задержала преследователей часа на два; но со всем тем косная лодка, на которой переправлялся молодой Тимашев с своею Сальме через реку Белую под самою Уфою, — не достигла еще середины реки, как прискакал к берегу старик Тевкелев с сыновьями и с одною половиною верной своей дружины, потому что другая половина передушила на дороге
лошадей.
На этот раз Зотушка не дождался стаканчика и, выводив
лошадь, привязал ее к столбу выстаиваться, а сам
ушел в свою конуру, где сейчас же и завалился спать.
Партия строилась к походу, и, не сказавшись никому, я
ушел с гимназистами в противоположную сторону, и мы вскоре оказались на страшном обрыве, под которым дома, люди и
лошади казались игрушечными, а Терек — узенькой ленточкой.
— Вот! Что тебе? Ты новенький и богатый, — с богатых учитель-то не взыскивает… А я — бедный объедон, меня он не любит, потому что я озорничаю и никакого подарка не приносил ему… Кабы я плохо учился — он бы давно уж выключил меня. Ты знаешь — я отсюда в гимназию
уйду… Кончу второй класс и
уйду… Меня уж тут один студент приготовляет… Там я так буду учиться — только держись! А у вас
лошадей сколько?
Он остановил
лошадь у открытых ворот большого дома, спрыгнул на землю и
ушёл во двор. Дом был старый, весь покривился, под окнами выпучило брёвна, окна были маленькие, тусклые. На большом, грязном дворе стояло много пролёток, четыре мужика, окружив белую
лошадь, хлопали её ладонями и громко кричали. Один из них, круглый, лысый, с большой жёлтой бородой и розовым лицом, увидав дядю Петра, широко размахнул руками и закричал...