Неточные совпадения
Бывшие ученики его, умники и остряки, в которых ему мерещилась беспрестанно непокорность и заносчивое поведение, узнавши об жалком его положении, собрали тут же для него деньги, продав даже многое нужное; один только Павлуша Чичиков отговорился неимением и дал какой-то пятак серебра, который тут же товарищи ему бросили, сказавши: «Эх ты, жила!» Закрыл
лицо руками бедный
учитель, когда услышал о таком поступке бывших учеников своих; слезы градом полились из погасавших очей, как у бессильного дитяти.
Я поставлю полные баллы во всех науках тому, кто ни аза не знает, да ведет себя похвально; а в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!» Так говорил
учитель, не любивший насмерть Крылова за то, что он сказал: «По мне, уж лучше пей, да дело разумей», — и всегда рассказывавший с наслаждением в
лице и в глазах, как в том училище, где он преподавал прежде, такая была тишина, что слышно было, как муха летит; что ни один из учеников в течение круглого года не кашлянул и не высморкался в классе и что до самого звонка нельзя было узнать, был ли кто там или нет.
Учитель встречал детей молчаливой, неясной улыбкой; во всякое время дня он казался человеком только что проснувшимся. Он тотчас ложился вверх
лицом на койку, койка уныло скрипела. Запустив пальцы рук в рыжие, нечесанные космы жестких и прямых волос, подняв к потолку расколотую, медную бородку, не глядя на учеников, он спрашивал и рассказывал тихим голосом, внятными словами, но Дронов находил, что
учитель говорит «из-под печки».
Он перевелся из другого города в пятый класс; уже третий год, восхищая
учителей успехами в науках, смущал и раздражал их своим поведением. Среднего роста, стройный, сильный, он ходил легкой, скользящей походкой, точно артист цирка.
Лицо у него было не русское, горбоносое, резко очерченное, но его смягчали карие, женски ласковые глаза и невеселая улыбка красивых, ярких губ; верхняя уже поросла темным пухом.
Избалованный ласковым вниманием дома, Клим тяжко ощущал пренебрежительное недоброжелательство
учителей. Некоторые были физически неприятны ему: математик страдал хроническим насморком, оглушительно и грозно чихал, брызгая на учеников, затем со свистом выдувал воздух носом, прищуривая левый глаз; историк входил в класс осторожно, как полуслепой, и подкрадывался к партам всегда с таким
лицом, как будто хотел дать пощечину всем ученикам двух первых парт, подходил и тянул тоненьким голосом...
Остановясь, она подняла голову и пошла к дому, обойдя
учителя, как столб фонаря. У постели Клима она встала с
лицом необычно строгим, почти незнакомым, и сердито начала упрекать...
— Будучи несколько, — впрочем, весьма немного, — начитан и зная Европу, я нахожу, что в
лице интеллигенции своей Россия создала нечто совершенно исключительное и огромной ценности. Наши земские врачи, статистики, сельские
учителя, писатели и вообще духовного дела люди — сокровище необыкновенное…
— Экий народ, — проворчал
учитель, сморщив
лицо.
Однажды, придя к
учителю, он был остановлен вдовой домохозяина, — повар умер от воспаления легких. Сидя на крыльце, женщина веткой акации отгоняла мух от круглого, масляно блестевшего
лица своего. Ей было уже лет под сорок; грузная, с бюстом кормилицы, она встала пред Климом, прикрыв дверь широкой спиной своей, и, улыбаясь глазами овцы, сказала...
Явно Дронов держался не только с
учителями, но даже с некоторыми из учеников, сыновьями влиятельных
лиц, заискивающе, но сквозь его льстивые речи, заигрывающие улыбки постоянно прорывались то ядовитые, то небрежные словечки человека, твердо знающего истинную цену себе.
Мать нежно гладила горячей рукой его
лицо. Он не стал больше говорить об
учителе, он только заметил: Варавка тоже не любит
учителя. И почувствовал, что рука матери вздрогнула, тяжело втиснув голову его в подушку. А когда она ушла, он, засыпая, подумал: как это странно! Взрослые находят, что он выдумывает именно тогда, когда он говорит правду.
Вытирая шарфом
лицо свое, мать заговорила уже не сердито, а тем уверенным голосом, каким она объясняла непонятную путаницу в нотах, давая Климу уроки музыки. Она сказала, что
учитель снял с юбки ее гусеницу и только, а ног не обнимал, это было бы неприлично.
Но иногда рыжий пугал его: забывая о присутствии ученика, он говорил так много, долго и непонятно, что Климу нужно было кашлянуть, ударить каблуком в пол, уронить книгу и этим напомнить
учителю о себе. Однако и шум не всегда будил Томилина, он продолжал говорить,
лицо его каменело, глаза напряженно выкатывались, и Клим ждал, что вот сейчас Томилин закричит, как жена доктора...
В толстом рыжеволосом человеке, с надутым, синеватого цвета бритым
лицом утопленника, с толстыми губами, он узнал своего
учителя Степана Андреевича Томилина, против него, счастливо улыбаясь, сидел приват-доцент Пыльников.
Особенно жутко было, когда
учитель, говоря, поднимал правую руку на уровень
лица своего и ощипывал в воздухе пальцами что-то невидимое, — так повар Влас ощипывал рябчиков или другую дичь.
Вечером собралось человек двадцать; пришел большой, толстый поэт, автор стихов об Иуде и о том, как сатана играл в карты с богом; пришел
учитель словесности и тоже поэт — Эвзонов, маленький, чернозубый человек, с презрительной усмешкой на желтом
лице; явился Брагин, тоже маленький, сухой, причесанный под Гоголя, многоречивый и особенно неприятный тем, что всесторонней осведомленностью своей о делах человеческих он заставлял Самгина вспоминать себя самого, каким Самгин хотел быть и был лет пять тому назад.
— Это слабость, да… — всхлипывая, говорил Леонтий, — но я не болен… я не в горячке… врут они… не понимают… Я и сам не понимал ничего… Вот, как увидел тебя… так слезы льются, сами прорвались… Не ругай меня, как Марк, и не смейся надо мной, как все они смеются… эти
учителя, товарищи… Я вижу у них злой смех на
лицах, у этих сердобольных посетителей!..
Из остальных я припоминаю всего только два
лица из всей этой молодежи: одного высокого смуглого человека, с черными бакенами, много говорившего, лет двадцати семи, какого-то
учителя или вроде того, и еще молодого парня моих лет, в русской поддевке, —
лицо со складкой, молчаливое, из прислушивающихся.
Чудно это, отцы и
учители, что, не быв столь похож на него
лицом, а лишь несколько, Алексей казался мне до того схожим с тем духовно, что много раз считал я его как бы прямо за того юношу, брата моего, пришедшего ко мне на конце пути моего таинственно, для некоего воспоминания и проникновения, так что даже удивлялся себе самому и таковой странной мечте моей.
Впрочем, хлопоты Василисы Васильевны насчет воспитания Пантюши ограничились одним мучительным усилием: в поте
лица наняла она ему в гувернеры отставного солдата из эльзасцев, некоего Биркопфа, и до самой смерти трепетала, как лист, перед ним: ну, думала она, коли откажется — пропала я! куда я денусь? где другого
учителя найду?
Во время путешествия капитаны пароходов,
учителя, врачи и многие частные
лица нередко оказывали мне различные услуги и советами и делом, неоднократно содействовали и облегчали мои предприятия. Шлю им дружеский привет и благодарю за радушие и гостеприимство.
И она посмотрела на вошедшего
учителя. Студент был уже не юноша, человек среднего роста или несколько повыше среднего, с темными каштановыми волосами, с правильными, даже красивыми чертами
лица, с гордым и смелым видом — «не дурен и, должно быть, добр, только слишком серьезен».
Через два дня
учитель опять нашел семейство за чаем и опять отказался от чаю и тем окончательно успокоил Марью Алексевну. Но в этот раз он увидел за столом еще новое
лицо — офицера, перед которым лебезила Марья Алексевна. «А, жених!»
Однажды, пришед в залу, где ожидал ее
учитель, Марья Кириловна с изумлением заметила смущение на бледном его
лице. Она открыла фортепьяно, пропела несколько нот, но Дубровский под предлогом головной боли извинился, прервал урок и, закрывая ноты, подал ей украдкою записку. Марья Кириловна, не успев одуматься, приняла ее и раскаялась в ту же минуту, но Дубровского не было уже в зале. Марья Кириловна пошла в свою комнату, развернула записку и прочла следующее...
Такое благонравие скоро привлекло на него внимание даже самого
учителя латинского языка, которого один кашель в сенях, прежде нежели высовывалась в дверь его фризовая шинель и
лицо, изукрашенное оспою, наводил страх на весь класс.
Их так же крепко били мячами, и расплющить мокрую снежку о
лицо мосье Гюгенета, воспитателя и
учителя французского языка, считалось совершенно дозволенным удовольствием…
Все взгляды впились в
учителя, о котором известно, что вчера он был пьян и что его Доманевич вел под руку до квартиры. Но на красивом
лице не было видно ни малейшего смущения. Оно было свежо, глаза блестели, на губах играла тонкая улыбка. Вглядевшись теперь в это
лицо, я вдруг почувствовал, что оно вовсе не антипатично, а наоборот — умно и красиво… Но… все-таки вчера он был пьян… Авдиев раскрыл журнал и стал делать перекличку.
Слово, кинутое так звонко, прямо в
лицо грозному
учителю, сразу поглощает все остальные звуки. Секунда молчания, потом неистовый визг, хохот, толкотня. Исступление охватывает весь коридор. К Самаревичу проталкиваются малыши, опережают его, становятся впереди, кричат: «бирка, бирка!» — и опять ныряют в толпу. Изумленный, испуганный бедный маниак стоит среди этого живого водоворота, поворачивая голову и сверкая сухими, воспаленными глазами.
Наступил урок химии. Игнатович явился несколько взволнованный;
лицо его было серьезно, глаза чаще потуплялись, и голос срывался. Видно было, что он старается овладеть положением и не вполне уверен, что это ему удастся. Сквозь серьезность
учителя проглядывала обида юноши, урок шел среди тягостного напряжения.
Старый кирилло — мефодиевец остановился на мгновение и взглянул в
лицо так свободно обратившемуся к нему молодому
учителю. Потом зашагал опять, и я услышал, как он сказал негромко и спокойно...
Учитель немецкого языка, Кранц… Подвижной человек, небольшого роста, с голым
лицом, лишенным растительности, сухой, точно сказочный лемур, состоящий из одних костей и сухожилий. Казалось, этот человек сознательно стремился сначала сделать свой предмет совершенно бессмысленным, а затем все-таки добиться, чтобы ученики его одолели. Всю грамматику он ухитрился превратить в изучение окончаний.
— Господин
учитель… — с усилием выговорил он среди общей тишины. Веки у молодого
учителя дрогнули под очками,
лицо все покраснело. Напряжение в классе достигло высшего предела.
К концу этой сцены с угрюмыми и сконфуженными
лицами проходили мимо другие
учителя. Ученикам было совестно смотреть на них, но, кажется, и
учителям было совестно смотреть на учеников.
Учитель был желтый, лысый, у него постоянно текла кровь из носа, он являлся в класс, заткнув ноздри ватой, садился за стол, гнусаво спрашивал уроки и вдруг, замолчав на полуслове, вытаскивал вату из ноздрей, разглядывал ее, качая головою.
Лицо у него было плоское, медное, окисшее, в морщинах лежала какая-то прозелень, особенно уродовали это
лицо совершенно лишние на нем оловянные глаза, так неприятно прилипавшие к моему
лицу, что всегда хотелось вытереть щеки ладонью.
[В своем рапорте от 27 февраля 1890 г. начальник Александровского округа, во исполнение предписания начальника острова о подыскании благонадежных
лиц свободного состояния или поселенцев для замены ими ссыльнокаторжных, несущих в настоящее время обязанности
учителей в сельских школах, доносит, что во вверенном ему округе не имеется ни среди людей свободного состояния, ни среди поселенцев никого, кто удовлетворял бы учительскому назначению.
Сафьянос хотел принять начальственный вид, даже думал потянуть назад свою пухлую греческую руку, но эту руку Зарницын уже успел пожать, а в начальственную форму
лицо Сафьяноса никак не складывалось по милости двух роз, любезно поздоровавшихся с
учителем.
Но он высвободился из-под ее руки, втянув в себя голову, как черепаха, и она без всякой обиды пошла танцевать с Нюрой. Кружились и еще три пары. В танцах все девицы старались держать талию как можно прямее, а голову как можно неподвижнее, с полным безучастием на
лицах, что составляло одно из условий хорошего тона заведения. Под шумок
учитель подошел к Маньке Маленькой.
Я так увлекся перечитыванием незнакомого мне урока, что послышавшийся в передней стук снимания калош внезапно поразил меня. Едва успел я оглянуться, как в дверях показалось рябое, отвратительное для меня
лицо и слишком знакомая неуклюжая фигура
учителя в синем застегнутом фраке с учеными пуговицами.
Я решительно замялся, не сказал ни слова больше и чувствовал, что ежели этот злодей-учитель хоть год целый будет молчать и вопросительно смотреть на меня, я все-таки не в состоянии буду произнести более ни одного звука.
Учитель минуты три смотрел на меня, потом вдруг проявил в своем
лице выражение глубокой печали и чувствительным голосом сказал Володе, который в это время вошел в комнату...
— Прощайте, — сказала Мария Семеновна и, глядя на
учителя, совсем столкнулась с высоким человеком с очень длинными руками и строгим
лицом.
Таков был прошлого осенью состав русской колонии в одном из maison meublees, в окрестностях place de la Madeleine. Впоследствии оказалось, что le prince de Blingloff — петербургский адвокат Болиголова; la princesse de Blingloff — Марья Петровна от Пяти Углов; m-r Blagouine — Краснохолмский купец Блохин, торгующий яичным товаром; m-r Stroumsisloff — старший
учитель латинского языка навозненской гимназии Старосмыслов, бежавший в Париж от
лица помпадура Пафнутьева.
Петр Михайлыч и
учителя вошли в горенку, в которой нашли дверь в соседнюю комнату очень плотно притворенною. Ожидали они около четверти часа; наконец, дверь отворилась, Калинович показался. Это был высокий молодой человек, очень худощавый, с
лицом умным, изжелта-бледным. Он был тоже в новом, с иголочки, хоть и не из весьма тонкого сукна мундире, в пике безукоризненной белизны жилете, при шпаге и с маленькой треугольной шляпой в руках.
Но уже, как маньяк, он не может отвязаться от своей безумной затеи.
Учитель танцев, милейший Петр Алексеевич Ермолов? Но тотчас же в памяти встает величавая важная фигура, обширный белый вырез черного фрака, круглые плавные движения, розовое, полное, бритое
лицо в седых, гладко причесанных волосах. Нет, с тремя рублями к нему и обратиться страшно. Говорят, что раньше юнкера пробовали, и всегда безуспешно.
Смех разрастался сильней и сильней, но смеялись более молодые и, так сказать, мало посвященные гости. На
лицах хозяйки, Липутина и хромого
учителя выразилась некоторая досада.
— Не помню, голубчик, не помню! — восклицал Иван Петрович и, нисколько не подумав, зачем нужна Сверстову какая-то справка о Тулузове, а также совершенно не сообразив, что
учитель Тулузов и Тулузов, ныне ладящий попасть в попечители гимназии, одно и то же
лицо, он обратился к сторожу, продолжавшему держать перед ним шубу, и приказал тому...
Дарьянов вел последний разговор с Препотенским, отвернувшись и глядя на двор; но при этом слове он оборотился к
учителю лицом и сказал сквозь едва заметною улыбку...
Чтобы ввести читателя в уразумение этой драмы, мы оставим пока в стороне все тропы и дороги, по которым Ахилла, как американский следопыт, будет выслеживать своего врага,
учителя Варнавку, и погрузимся в глубины внутреннего мира самого драматического
лица нашей повести — уйдем в мир неведомый и незримый для всех, кто посмотрит на это
лицо и близко и издали.
Туберозов только покачал головой и, повернувшись
лицом к дверям, вошел в притвор, где стояла на коленях и молилась Серболова, а в углу, на погребальных носилках, сидел, сбивая щелчками пыль с своих панталон,
учитель Препотенский,
лицо которого сияло на этот раз радостным восторгом: он глядел в глаза протопопу и дьякону и улыбался.
Пот лил ручьями по
лицу Препотенского, несмотря на то, что
учитель сидел в тени и не обременял себя излишним туалетом.
Дьякон и
учитель похожи были на двух друзей, которые только что пробежались в горелки и отдыхают. В
лице дьякона не было ни малейшей злобы: ему скорей было весело. Тяжко дыша и поводя вокруг глазами, он заметил посреди дороги два торчащие из пыли человеческие ребра и обратясь к Препотенскому, сказал ему...