Неточные совпадения
— Что вы говорите! — вскрикнул он, когда княгиня сказала ему, что Вронский едет в этом поезде. На мгновение
лицо Степана Аркадьича выразило грусть, но через минуту, когда, слегка подрагивая на каждой ноге и расправляя бакенбарды, он вошел в комнату, где был Вронский, Степан Аркадьич уже вполне забыл свои отчаянные рыдания над
трупом сестры и видел в Вронском только героя и старого приятеля.
Остановился сыноубийца и глядел долго на бездыханный
труп. Он был и мертвый прекрасен: мужественное
лицо его, недавно исполненное силы и непобедимого для жен очарованья, все еще выражало чудную красоту; черные брови, как траурный бархат, оттеняли его побледневшие черты.
Над
трупом мужа, с потерею его, она, кажется, вдруг уразумела свою жизнь и задумалась над ее значением, и эта задумчивость легла навсегда тенью на ее
лицо.
В воображении его восстали эти запертые в зараженном воздухе сотни и тысячи опозоренных людей, запираемые равнодушными генералами, прокурорами, смотрителями, вспоминался странный, обличающий начальство свободный старик, признаваемый сумасшедшим, и среди
трупов прекрасное мертвое восковое
лицо в озлоблении умершего Крыльцова. И прежний вопрос о том, он ли, Нехлюдов, сумасшедший или сумасшедшие люди, считающие себя разумными и делающие всё это, с новой силой восстал перед ним и требовал ответа.
Черты исхудалого
лица его совсем почти не изменились, и, странно, от
трупа почти не было запаху.
Потому ли, что на своей жизни ему много приходилось убирать брошенных
трупов и он привык относиться к этой работе равнодушно, или потому, что хоронили какого-то безвестного «инородца», только по выражению
лица его я понял, что особенно заниматься розысками убийц он не будет и намерен ограничиться одним протоколом.
В природном порядке, в жизни человеческого рода все подчинено закону тления; каждое поколение съедается поколением последующим, унавоживает своими
трупами почву для цветения молодой жизни; каждое человеческое
лицо превращается в средство для новых человеческих
лиц, которых ждет та же участь; каждое
лицо рождает будущее и умирает в акте рождения, распадается в плохой бесконечности.
Правда, это
лицо человека, только что снятого со креста, то есть сохранившее в себе очень много живого, теплого; ничего еще не успело закостенеть, так что на
лице умершего даже проглядывает страдание, как будто бы еще и теперь им ощущаемое (это очень хорошо схвачено артистом); но зато
лицо не пощажено нисколько; тут одна природа, и воистину таков и должен быть
труп человека, кто бы он ни был, после таких мук.
Вслед за певчими приехал нанятый Тамарой катафалк о двух лошадях, черный, с белыми султанами, и при нем пять факельщиков. Они же привезли с собой глазетовый белый гроб и пьедестал для него, обтянутый черным коленкором. Не спеша, привычно-ловкими движениями, они уложили покойницу в гроб, покрыли ее
лицо кисеей, занавесили
труп парчой и зажгли свечи: одну в изголовье и две в ногах.
Но когда кавалер де Грие, пролежавший двое суток около
трупа своей дорогой Манон, не отрывая уст от ее рук и
лица, начинает, наконец, обломком шпаги копать могилу — Любка так разрыдалась, что Соловьев напугался и кинулся за водой.
Сторож сбегал куда-то и вернулся с огарком и затрепанной книгой. Когда он зажег свечку, то девушки увидели десятка два
трупов, которые лежали прямо на каменном полу правильными рядами — вытянутые, желтые, с
лицами, искривленными предсмертными судорогами, с раскроенными черепами, со сгустками крови на
лицах, с оскаленными зубами.
При первом свидании с бабушкой, когда я увидал ее худое, морщинистое
лицо и потухшие глаза, чувство подобострастного уважения и страха, которые я к ней испытывал, заменились состраданием; а когда она, припав
лицом к голове Любочки, зарыдала так, как будто перед ее глазами был
труп ее любимой дочери, даже чувством любви заменилось во мне сострадание.
Потом — пустые, как выметенные какой-то чумой, улицы. Помню: споткнулся обо что-то нестерпимо мягкое, податливое и все-таки неподвижное. Нагнулся:
труп. Он лежал на спине, раздвинув согнутые ноги, как женщина.
Лицо…
Вице-губернаторша была совсем уж старуха; и смолоду болезненное
лицо Полины теперь, как на
трупе, обвалилось; на исхудалых пальцах ее едва держались, хлябая, несколько дорогих колец.
— А я его не узнал было, старика-то, — говорит солдат на уборке тел, за плечи поднимая перебитый в груди
труп с огромной раздувшейся головой, почернелым глянцовитым
лицом и вывернутыми зрачками, — под спину берись, Морозка, а то, как бы не перервался. Ишь, дух скверный!»
У колодца я услыхал неудержимый смех. Вынутые
трупы лежали передо мной, два в извозчичьих халатах, и одна хорошо одетая женщина с изуродованным
лицом была на самом верху —
лицо ногами измято. Сначала из колодца достали четверых мертвых, пятый был худощавый человек; оказался портной с Грачевки.
Рассвело. Синие, потные
лица, глаза умирающие, открытые рты ловят воздух, вдали гул, а около нас ни звука. Стоящий возле меня, через одного, высокий благообразный старик уже давно не дышал: он задохся молча, умер без звука, и похолодевший
труп его колыхался с нами. Рядом со мной кого-то рвало. Он не мог даже опустить головы.
Описывать выражение
лиц, описывать подробности не буду.
Трупов сотни. Лежат рядами, их берут пожарные и сваливают в фуры.
Помимо отталкивающего впечатления всякого
трупа, Петр Григорьич, в то же утро положенный лакеями на стол в огромном танцевальном зале и уже одетый в свой павловский мундир, лосиные штаны и вычищенные ботфорты, представлял что-то необыкновенно мрачное и устрашающее: огромные ступни его ног, начавшие окостеневать, перпендикулярно торчали;
лицо Петра Григорьича не похудело, но только почернело еще более и исказилось; из скривленного и немного открытого в одной стороне рта сочилась белая пена; подстриженные усы и короткие волосы на голове ощетинились; закрытые глаза ввалились; обе руки, сжатые в кулаки, как бы говорили, что последнее земное чувство Крапчика было гнев!
Когда толпа остановилась, когда он понял, что более уже ничего не будет, да и быть более уже нечему, кроме самого плохого, когда, наконец, он увидел Гопкинса лежащим на том месте, где он упал, с белым, как у
трупа,
лицом и закрытыми глазами, он остановился, дико озираясь вокруг и чувствуя, что его в этом городе настигнет, наконец, настоящая погибель.
Большинство молчало, пристально глядя на землю, обрызганную кровью и мозгом, в широкую спину
трупа и в
лицо беседовавших людей. Казалось, что некоторые усиленно стараются навсегда запомнить все черты смерти и все речи, вызванные ею.
В минуту кончины
лицо умирающего просветлело и долго сохранилось это просветление во всех его чертах, несмотря на сомкнутые глаза уже охладевшего
трупа.
В Озерной старая казачка 17 каждый день бродила над Яиком, клюкою пригребая к берегу плывущие
трупы и приговаривая: «Не ты ли, мое детище? не ты ли, мой Степушка? не твои ли черные кудри свежа вода моет?» — и, видя
лицо незнакомое, тихо отталкивала
труп.
Запах был невыносимый… Как раз в это время, когда мы вошли, в морге находился прокурор Московской судебной палаты С.С. Гончаров, высокий, энглизированный, с бритым породистым
лицом, красиво бросавший в глаз монокль, нагибаясь над
трупом. Он энергично вел следствие и сам работал день и ночь.
Но однажды, в глухом углу, около городской стеньг, она увидала другую женщину: стоя на коленях около
трупа, неподвижная, точно кусок земли, она молилась, подняв скорбное
лицо к звездам, а на стене, над головой ее, тихо переговаривались сторожевые и скрежетало оружие, задевая камни зубцов.
А рядом с ним был положен тёмный
труп, весь изорванный, опухший, в красных, синих и жёлтых пятнах. Кто-то закрыл
лицо его голубыми и белыми цветами, но Евсей видел из-под них кость черепа, клок волос, слепленных кровью, и оторванную раковину уха.
Лента странных впечатлений быстро опутывала сердце, мешая понять то, что происходит. Климков незаметно ушёл домой, унося с собою предчувствие близкой беды. Она уже притаилась где-то, протягивает к нему неотразимые руки, наливая сердце новым страхом. Климков старался идти в тени, ближе к заборам, вспоминая тревожные
лица, возбуждённые голоса, бессвязный говор о смерти, о крови, о широких могилах, куда, точно мусор, сваливались десятки
трупов.
Текут беседы в тишине;
Луна плывет в ночном тумане;
И вдруг пред ними на коне
Черкес. Он быстро на аркане
Младого пленника влачил.
«Вот русский!» — хищник возопил.
Аул на крик его сбежался
Ожесточенною толпой;
Но пленник хладный и немой,
С обезображенной главой,
Как
труп, недвижим оставался.
Лица врагов не видит он,
Угроз и криков он не слышит;
Над ним летает смертный сон
И холодом тлетворным дышит.
Мертвец с открытыми неподвижными глазами приводит в невольный трепет; но, по крайней мере, на бесчувственном
лице его начертано какое-то спокойствие смерти: он не страдает более; а оживленный
труп, который упал к ногам моим, дышал, чувствовал и, прижимая к груди своей умирающего с голода ребенка, прошептал охриплым голосом и по-русски: «Кусок хлеба!.. ему!..» Я схватился за карман: в нем не было ни крошки!
И действительно,
лицо его слегка порозовело и уже не казалось
лицом разлагающегося
трупа.
Мать убитого, высокая, тощая, с лошадиным
лицом, молча, без слёз, торопилась схоронить сына, — так казалось Артамонову; она всё оправляла кисейный рюш в изголовье гроба, передвигала венчик на синем лбу
трупа, осторожно вдавливала пальцами новенькие, рыжие копейки, прикрывавшие глаза его, и как-то нелепо быстро крестилась.
Посредине кубрика, на длинном обеденном столе, покрытом ковром, лежал капитан Пэд. Упорно не закрывавшиеся глаза его были обращены к потолку, словно там, в просмоленных пазах, скрывалось объяснение столь неожиданной смерти.
Лицо стало еще чернее, распухло, лишилось всякого выражения.
Труп был одет в парадный морской мундир, с галунами и блестящими пуговицами; прямая американская сабля, добытая с китоловного судна, лежала между ног Пэда. Вспухшие кисти рук скрещивались на высокой груди.
Первое, что остановило Аяна, как вкопанного, и потянуло к револьверу, был
труп Реджа. Мертвый лежал под бизанью и, по-видимому, начинал разлагаться, так как противный, сладкий запах шел от его
лица, к которому нагнулся Аян. Шея, простреленная ружейной пулей, вспухла багровыми волдырями; левый прищуренный глаз тускло белел; пальцы, скрюченные агонией, казались вывихнутыми. Он был без шапки, полуодетый.
Аян медленно отошел, закрывая
лицо. Он двигался тихо; тупая, жесткая боль росла в нем, наполняя отчаянием. Матрос прошел на корму: спуститься в каюты казалось ему риском — увидеть смерть в полном разгуле, ряды
трупов, брошенных на полу. Он осмотрелся; голубая тишина бухты несколько ободрила его.
Вавило встал с постели, не глядя, перешагнул через
труп, подошел к дворнику и, повернувшись спиной к нему, заложил руки назад. Но Четыхер снова запахнул полушубок, крепко подтянув живот кушаком,
лицо у него перекосилось, он почмокал губами.
Козел глухо кашлял старческим, утренним, затяжным кашлем, закрывая рот рукавом и так давясь горлом, как будто его рвало.
Лицо у него было серо-зеленое, точно у
трупа. Он долго и беспомощно махал своими культяпками по направлению Василя, но кашель мешал ему заговорить. Наконец, справившись и тяжело переводя дух, он сказал.
(Открывается дверь настежь с шумом, является Фернандо, держа
труп Эмилии, старик вскакивает. Ужас на всех
лицах.)
Через полчаса тяжелого и неприятного молчания рука в жандармской рукавице отворила одну из дверей, и в нее вошел Иосаф, совсем уже склоченный и с опавшим, до худобы
трупа,
лицом.
Лампа, выгоревшая в долгую ночь, светила все тусклее и тусклее и наконец совсем погасла. Но в комнате уже не было темно: начинался день. Его спокойный серый свет понемногу вливался в комнату и скудно освещал заряженное оружие и письмо с безумными проклятиями, лежавшее на столе, а посреди комнаты — человеческий
труп с мирным и счастливым выражением на бледном
лице.
При повороте на Дворянскую улицу блеснул на солнце лаком сапог и молодцевато козырнул безусый помощник пристава, тот, что демонстрировал
трупы, а когда проезжали мимо части, из раскрытых ворот вынеслись на лошадях два стражника и громко захлопали копытами по пыли.
Лица у них были полны готовности, и смотрели они оба не отрываясь в спину губернатора. Чиновник сделал вид, что не заметил их, а губернатор хмуро взглянул на чиновника и задумался, сложив на коленях руки в белых перчатках.
И только я поднес к ее
лицу маску с хлороформом, только она вдохнула его — один-единственный раз, — и
лицо ее посинело, глаза остановились, пульс исчез; самые энергичные меры оживления не повели ни к чему; минуту назад она говорила, волновалась, глаза блестели страхом и жизнью, — и уже
труп!..
Муж нагнулся к теплому, но уже умершему телу жены, поглядел мутными глазами на ее исстрадавшееся
лицо и, ничего не понимая, сел возле
трупа.
Первая пришла в себя Глафира: она сделала над собой усилие и со строгим
лицом не плаксивой, но глубокой скорби прошла чрез толпу, остановилась над самым
трупом мужа и, закрыв на минуту глаза рукой, бросилась на грудь мертвеца и… в ту же минуту в замешательстве отскочила и попятилась, не сводя взора с раскачавшихся рук мертвеца.
Полуобнаженные женщины в длинных рубахах, с расстегнутыми воротниками и
лицами, размазанными мелом, кирпичом и сажей; густой желто-сизый дым пылающих головней и красных угольев, светящих из чугунков и корчажек, с которыми огромная толпа мужиков ворвалась в дом, и среди этого дыма коровий череп на шесте, неизвестно для чего сюда попавший, и тощая вдова в саване и с глазами без век; а на земле
труп с распростертыми окоченевшими руками, и тут же суетящиеся и не знающие, что делать, гости.
Войдя в зал, он прежде всего выслал вон Сида, и когда строптивый старик ему, к удивлению, беспрекословно подчинился, он, оставшись один, подошел к
трупу, приподнял покрывавшую его скатерть и, осветив ярким лучом фонарного рефлектора мертвое, обезображенное
лицо, стал проворно искать чего-то под левым боком.
Вдруг под ногами
труп, Я наступил прямо на
лицо; уже потом Я узнал, что это был Мой лакей Джордж, убитый наповал.
Но мне снова стало нехорошо. Озноб, странная тоска и дрожь в самом основании языка. Меня мутила эта падаль, которую я давил ногами, и Мне хотелось встряхнуться, как собаке после купанья. Пойми, ведь это был первый раз, когда Я видел и ощущал твой
труп, мой дорогой читатель, и он Мне не понравился, извини. Почему он не возражал, когда Я ногой попирал его
лицо? У Джорджа было молодое, красивое
лицо, и он держался с достоинством. Подумай, что и в твое
лицо вдавится тяжелая нога, — и ты будешь молчать?
Я стоял, прикусив губу, и неподвижно смотрел на Игната.
Лицо его с светло-русою бородою стало еще наивнее. Как будто маленький ребенок увидал неслыханное диво, ахнул да так и застыл с разинутым ртом и широко раскрытыми глазами. Я велел дезинфицировать
труп и перенести в мертвецкую, а сам побрел домой.
Толпа людей рыла за свалками ров, — в него должны были лечь их
трупы. Мужчины били в твердую почву кирками, женщины и старики выбрасывали лопатами землю.
Лица были землистые, люди дрожали от утреннего холода и волнения. Вокруг кольцом стояли казаки с наведенными винтовками.
«Проницательный читатель», особенно припомнив мое замечание о красном
лице Анненского, скажет: «Был выпивши». Нет, этого не было. Да и вообще пьяным я его никогда не видел. Но он, этот седовласый старик под шестьдесят лет, — он был положительно самым молодым из всех нас. Особенно разительно помнится мне рядом с ним П. Б. Струве. Он стоял сгорбившись, подняв воротник пальто, и снег таял на его сером, неподвижном, как у
трупа,
лице. Да и все мы были не лучше.