Неточные совпадения
Серафим спасет его и всех грешных русских людей, предстательствуя перед Всевышним от
лица русской земли.
Всех красивее и бойчее была Харитина, любимица отца; средняя, Агния, была толстая и белая, вся в мать, а старшая,
Серафима, вступила уже в годы, да и
лицо у нее было попорчено веснушками.
Свидетелями этой сцены были Анфуса Гавриловна, Харитон Артемьич и Агния. Галактион чувствовал только, как вся кровь бросилась ему в голову и он начинает терять самообладание. Очевидно, кто-то постарался и насплетничал про него
Серафиме. Во всяком случае, положение было не из красивых, особенно в тестевом доме. Сама
Серафима показалась теперь ему такою некрасивой и старой. Ей совсем было не к
лицу сердиться. Вот Харитина, так та делалась в минуту гнева еще красивее, она даже плакала красиво.
Весёлый плотник
Серафим, старичок с розовым
лицом ребёнка, то и дело мастерил маленькие гробики и нередко сколачивал из бледных, еловых досок домовины для больших людей, которые отработали свой урок.
Виктор принялся говорить, глядя в потолок, не спеша и в нос, о театре, о двух ему знакомых актерах, о какой-то
Серафиме Серафимовне, которая его «надула», о новом профессоре Р., которого обозвал скотиной, — потому, представьте, что урод выдумал? Каждую лекцию с переклички начинает, а еще либералом считается! В кутузку я бы всех ваших либералов запрятал! — и, обратившись наконец всем
лицом и телом к Фустову, промолвил полужалобным, полунасмешливым голосом...
— Видеть Кавказ, — внушает
Серафим, — значит видеть истинное
лицо земли, на коем — не противореча — сливаются в одну улыбку и снежная чистота души ребёнка и гордая усмешка мудрости дьявольской. Кавказ — проба сил человека: слабый дух подавляется там и трепещет в страхе пред силами земли, сильный же, насыщаясь ещё большей крепостью, становится высок и остр, подобно горе, возносящей алмазную вершину свою во глубину небесных пустынь, а вершина эта — престол молний.
И весь облик Калерии, с первой минуты ее появления, задел его, повеял чем-то и новым для него, и жутким. Ханжества или сухой божественности он не распознавал.
Лицо, пожалуй, иконописное, не деревянно-истовое, а все какое-то прозрачное, с удивительно чистыми линиями. Глаза ясные-ясные, светло-серые, чисто русские, тихо всматриваются и ласкают: девичьи глаза, хоть и не такие роскошные, брильянтовые, как у
Серафимы.
Они стояли близко один к другому, и дыхание
Серафимы доходило до его
лица… Глаза ее все чернели, и вокруг рта ползли змейки нервных вздрагиваний.
Зачем бежать? Почему не сказать мужу прямо: «Не хочу с тобой жить, люблю другого и ухожу к нему?» Так будет прямее и выгоднее. Все станут на ее сторону, когда узнают, что он проиграл ее состояние. Да и не малое удовольствие — кинуть ему прямо в
лицо свой приговор. «А потом довести до развода и обвенчаться с Васей… Нынче такой исход самое обыкновенное дело. Не Бог знает что и стоит, каких — нибудь три, много четыре тысячи!» — подумала
Серафима.
Лица ее он не мог видеть. Голос не изменил ей. Теркин поглядел на Калерию и вмиг сообразил, что так лучше: значит, та на вопрос
Серафимы ответила просто, что гуляла с ним по саду. Она ему дала честное слово не говорить о его признании. Он ей верил.
Совсем стало темно.
Серафима натыкалась на пни, в
лицо ей хлестали сухие ветви высоких кустов, кололи ее иглы хвои, она даже не отмахивалась. В средине груди ныло, в сердце нестерпимо жгло, ноги стали подкашиваться, Где-то на маленькой лужайке она упала как сноп на толстый пласт хвои, ничком, схватила голову в руки отчаянным жестом и зарыдала, почти завыла. Ее всю трясло в конвульсиях.
И только?.. Неужели только?
Серафима закрыла глаза и повела по
лицу ладонью правой руки.
Серафима была одета пестро, но очень к
лицу — шляпка с яркими цветами и шелковый ватерпруф темно — малинового цвета, с мешком назади и распашными рукавами.
Она быстро обернулась, еще более загорелая,
лицо в пыли, но все такая же милая, со складкой на лбу от чего-то печального, что она, наверно, сообщила сейчас
Серафиме.
Как только Аксинья скрылась за дверью во внутренние комнаты,
Серафима пододвинулась к одному из зеркал, потянула вуалетку, чтобы ее
лицо ушло под тюль до рта, и вглядывалась в свои глаза и щеки — не могут ли они ее выдать?
Опять мелькнули в ее мозгу прозрачное
лицо Калерии и взгляд ее кротких улыбающихся глаз. Злоба сдавила горло. Она начала метаться, упав навзничь, и разметала руки. Уничтожить разлучницу — вот что заколыхало
Серафиму и забило ей в виски молотками.
«Гулящая бабенка!» — почти вслух выговорили ее губы в ту минуту, когда правой рукой
Серафима приподняла тяжелую косу, взяв ее у корней волос, и сильным движением перекинула ее через плечо, чтобы освежить
лицо.
— Веришь! — вскричала
Серафима и выпрямила стан. Глаза заблистали.
Лицо мгновенно озарилось.
Глаза
Серафимы сверкнули. Она остановилась прямо к нему
лицом и вскинула по воздуху правой рукой.
В одно мгновение
Серафима подставила свое
лицо.
Калерия, еще в дорожном платье, стояла спиной к двери.
Серафима, в красном фуляре на голове и капоте, —
лицом.
Лицо бледное, глаза опущены.
— Калерия Порфирьевна, — выговорил он с некоторым усилием. — Вчера
Серафима, по уходе вашем, начала кидать мне в
лицо ни с чем не сообразные вещи, поторопилась заявить, что она в браке со мной не нуждается… Гордость в ней только и кипит да задор какой-то… Я даже и не спохватился…
Глухо промолвила это
Серафима.
Лицо было жестко, ресницы опущены.
При тусклом свете огарка и красной лампадки картины представляли из себя одну сплошную полосу, покрытую черными кляксами; когда же изразцовая печка, желая петь в один голос с погодой, с воем вдыхала в себя воздух, а поленья, точно очнувшись, вспыхивали ярким пламенем и сердито ворчали, тогда на бревенчатых стенах начинали прыгать румяные пятна, и можно было видеть, как над головой спавшего мужчины вырастали то старец
Серафим, то шах Наср-Эддин, то жирный коричневый младенец, таращивший глаза и шептавший что-то на ухо девице с необыкновенно тупым и равнодушным
лицом…
Маша сделала ей земной поклон и вышла из моленной. Несмотря на то, что глаза ее были красны от слез,
лицо ее носило такое радостное выражение, что встретившаяся с ней келейница
Серафима спросила...
На
лице послушницы
Серафимы на одно мгновение пробежало выражение испуга и она замолчала, чтобы перевести дух и успокоиться. Игуменья Досифея бесстрастно слушала ее и, не сделав ни одного замечания, видимо, ждала продолжения.
Игуменья Досифея, высокая, худая старуха, с бледным, изможденным постом и заботами
лицом, правильные, точно вылитые из воска черты которого носили на себе отпечаток былой необыкновенной красоты, вздрогнула, повернулась к
Серафиме и быстрым, тревожным взглядом окинула вбежавшую. Последняя прервала ее послетрапезную уединенную молитву.
Когда Андрей Николаевич после всенощной вошел в апартаменты митрополита Никанора, он застал здесь те открыто и тайно неприязненные ему
лица, о которых мы выше упомянули. Архимандрит Аввакум, который, по обыкновению, готов был всегда «будировать» против Муравьева, и теперь, при входе его, громко рассказывал кому-то, как просто жил в этом самом помещении предместник Никанора — митрополит
Серафим.
Старый Перегуд все и сделал, что было надобно, и ничего за ним не стояло: он срубил и церковь с колокольнею и привез откуда-то попа Прокопа всем на заглядение, ибо это был человек самого превосходного вида: рослый, пузатый и в красных чоботах, а
лицо тоже красное, як у
серафима, а притом голос такой обширный, что даже уши от него затыкали.