Неточные совпадения
Он застал жену за завтраком,
Ада, вся в буклях, в беленьком платьице с голубыми ленточками, кушала баранью котлетку. Варвара Павловна тотчас встала, как только Лаврецкий вошел в комнату, и с покорностью на
лице подошла к нему. Он попросил ее последовать за ним в кабинет, запер за собою дверь и начал ходить взад и вперед; она села, скромно положила одну руку на другую и принялась следить за ним своими все еще прекрасными, хотя слегка подрисованными, глазами.
— Нет, это никак не личные впечатления, — продолжал Абреев, краснея даже в
лице, — это самым строгим логическим путем можно доказать из примера Англии, которая ясно показала, что хлебопашество, как и всякое торговое предприятие, может совершенствоваться только знанием и капиталом. Но где же наш крестьянин возьмет все это? Землю он знает пахать, как пахал ее, я думаю, еще
Адам; капитала у него нет для покупки машин.
В эту минуту жертвой старика был один маленький, кругленький и чрезвычайно опрятный немчик, со стоячими, туго накрахмаленными воротничками и с необыкновенно красным
лицом, приезжий гость, купец из Риги,
Адам Иваныч Шульц, как узнал я после, короткий приятель Миллеру, но не знавший еще старика и многих из посетителей.
(Данте, «
Ад»).] написал бы я на въездных сюда воротах для честных бедняков!» — заключил он и пошел в свой нумер, почти не чувствуя, как брызгал ему в
лицо дождик, заползал даже за галстук, и что новые полусапожки его промокли насквозь.
— Камо пойду от Духа твоего и от
лица твоего камо бежу? аще взыду на небо — тамо еси, аще сниду во
ад — тамо еси…
А он подпрыгивает, заглядывая в
лицо моё побелевшими глазами, бородёнка у него трясётся, левую руку за пазуху спрятал, и всё оглядывается, словно ждёт, что смерть из-за куста схватит за руку его, да и метнёт во
ад. Вокруг — жизнь кипит: земля покрыта изумрудной пеной трав, невидимые жаворонки поют, и всё растёт к солнцу в разноцветных ярких криках радости.
Высокие потолки с железными балками, множество громадных, быстро вертящихся колес, приводных ремней и рычагов, пронзительное шипение, визг стали, дребезжанье вагонеток, жесткое дыхание пара, бледные или багровые или черные от угольной пыли
лица, мокрые от пота рубахи, блеск стали, меди и огня, запах масла и угля, и ветер, то очень горячий, то холодный, произвели на нее впечатление
ада.
Белое
лицо его было чрезвычайно нежно, и, когда он отбрасывал рукою кудри, падавшие ему в глаза, его можно было принять за деву; большие черные глаза выражали особое чувство грусти и задумчивости, которое видим в юных
лицах жителей Юга и Востока, столь не цохожее на мечтательность в очах северных дев; тут — небесное, там — рай и
ад чувственности.
Санки летят как пуля. Рассекаемый воздух бьет в
лицо, ревет, свистит в ушах, рвет, больно щиплет от злости, хочет сорвать с плеч голову. От напора ветра нет сил дышать. Кажется, сам дьявол обхватил нас лапами и с ревом тащит в
ад. Окружающие предметы сливаются в одну длинную, стремительно бегущую полосу… Вот-вот еще мгновение, и кажется — мы погибнем!
Господь Иисус есть Бог, Второе
Лицо Пресвятой Троицы, в Нем «обитает вся полнота Божества телесно» [Кол. 2:9.]; как Бог, в абсолютности Своей Он совершенно трансцендентен миру, премирен, но вместе с тем Он есть совершенный Человек, обладающий всей полнотой тварного, мирового бытия, воистину мирочеловек, — само относительное, причем божество и человечество, таинственным и для ума непостижимым образом, соединены в Нем нераздельно и неслиянно [Это и делает понятной, насколько можно здесь говорить о понятности, всю чудовищную для разума, прямо смеющуюся над рассудочным мышлением парадоксию церковного песнопения: «Во гробе плотски, во
аде же с душею, яко Бог, в рай же с разбойником и на престоле сущий со Отцем и Духом, вся исполняя неописанный» (Пасхальные часы).].
Она остается одной и той же в основе и тогда, когда
Адам «давал имена» животным, осуществляя тем самым свою софийную связь с миром, и тогда, когда падшее человечество, после изгнания из рая, обречено было в поте
лица возделывать проклятую Богом землю.
Помню, я много кричал и размахивал руками, но еще никогда я не любил мою чистую Марию так нежно, так сладко и больно, как в этом угарном чаду, пропитанном запахами вина, апельсинов и какого-то горящего сала, в этом диком кругу чернобородых, вороватых
лиц и жадно сверкающих глаз, среди мелодичного треньканья мандолин, открывшего мне самую преисподнюю рая и
ада!
С тем же сосредоточенным
лицом юноша под тучей жужжащих над его головой пуль заряжает ружья. И среди всей этой непрерывной горячки, работы в пекле самого
ада, в соседстве смерти, он не перестает думать о Милице ни на один миг.
Широким, скребущим, плачущим стоном наполнилась палата, и отовсюду к нам повернулись бледные, желтые, изможденные
лица, иные без глаз, иные в таком чудовищном уродстве, как будто из
ада вернулись они.
На улицах картина
ада в золотой раме. Если бы не праздничное выражение на
лицах дворников и городовых, то можно было бы подумать, что к столице подступает неприятель. Взад и вперед, с треском и шумом снуют парадные сани и кареты… На тротуарах, высунув языки и тараща глаза, бегут визитеры… Бегут они с таким азартом, что ухвати жена Пантефрия какого-нибудь бегущего коллежского регистратора за фалду, то у нее в руках осталась бы не одна только фалда, но весь чиновничий бок с печенками и с селезенками…
Она мне нагнула сосуд, а я припал к питью, и в то время, когда я пил, а
Ада стояла, склонившись ко мне, она заметила на моих плечах кровь, которая сочилась из рубцов, нанесенных мне медным прутом пред
лицом девственной Сильвии. Кровь проступала сквозь тонкую тунику, и
Ада в испуге вскричала...
Азелла подошла с участьем ко мне и заставила меня рассказать ей все, что со мною случилось. Я ей стал рассказывать вкратце и когда дошел до бедствия Магны, то заметил, что глаза Азеллы стали серьезны, а
Ада начала глядеть вдаль, и по
лицу ее тоже заструились слезы.
Я видел его в этой роли только раз; и до сих пор, когда вздумаю о нем, меня преследуют звуки, будто отзывы из
ада: «Да, покровитель!!» — и этот взгляд, от обаяния которого душа ваша не имеет сил освободиться, и это шафранное
лицо, исковерканное беснованием страстей, и этот лес волос, из которого, кажется, выползти готово целое гнездо змей.
Второе
лицо гельметского придворного штата был библиотекарь,
Адам Вир.
«Ты юноша или дева, а
Адам был и тем и другим в одном
лице» [Jakob Böhmes sämmtliche Werke, T. III. «Die drei Prinzipien göttlichen Wesens», с. 112.].
«И вот стал
Адам в своей природе и Христос в божественной природе единым
Лицом, одним единым деревом (курсив мой)» [См. там же, т. V, с. 421.].
Роза вздрогнула, выдираясь из объятий капитана.
Ад был в груди ее; но она выдавила улыбку на свое
лицо, называла мучителя милым, добрым господином, целовала его поганые руки.
Воображением и сердцем
Адам был в том состоянии, как одноименный ему первый человек, когда не гремели еще над ним слова: «В поте
лица снеси хлеб твой».
Ад в груди; между тем Антон старается составить свое
лицо прилично обстоятельствам. Стилет под мышку, лампаду в руки, и дверь в сени отворена.
С этим
адом в груди приходит он домой. Взоры его дики; на
лице сквозит нечистая совесть; вся наружность искомкана душевною тревогой. По обыкновению, его встречают заботы слуг. Неприятны ему их взгляды; каждый, кажется, хочет проникнуть, что делается у него в душе.
И точно, как он провел мне своим оленьим рукавом по
лицу, мои смерзшиеся веки оттаяли и открылись. Но для чего? что было видеть? Я не знаю, может ли быть страшнее в
аду: вокруг мгла была непроницаемая, непроглядная темь — и вся она была как живая: она тряслась и дрожала, как чудовище, — сплошная масса льдистой пыли была его тело, останавливающий жизнь холод — его дыхание. Да, это была смерть в одном из самых грозных своих явлений, и, встретясь с ней
лицом к
лицу, я ужаснулся.