Неточные совпадения
Где замечала явную ложь, софизмы, она боролась, проясняла себе туман, вооруженная своими наблюдениями, логикой и волей. Марк топал в ярости ногами, строил батареи из своих доктрин и авторитетов — и встречал недоступную
стену. Он свирепел, скалил зубы, как «волк», но проводником ее отповедей служили бархатные глаза, каких он не видал никогда, и лба его касалась твердая, но нежная рука, и он, рыча про себя,
ложился смиренно
у ног ее, чуя победу и добычу впереди, хотя и далеко.
Солнце склонилось на запад к горизонту, по низине
легла длинная тень, на востоке лежала тяжелая туча, даль терялась в вечерней дымке, и только кое-где косые лучи выхватывали
у синих теней то белую
стену мазаной хатки, то загоревшееся рубином оконце, то живую искорку на кресте дальней колокольни.
У задней
стены стояла мягкая, с красивым одеялом, кровать Еспера Иваныча: в продолжение дня он только и делал, что, с книгою в руках, то сидел перед столом, то
ложился на кровать.
Лодка выехала в тихую, тайную водяную прогалинку. Кругом тесно обступил ее круглой зеленой
стеной высокий и неподвижный камыш. Лодка была точно отрезана, укрыта от всего мира. Над ней с криком носились чайки, иногда так близко, почти касаясь крыльями Ромашова, что он чувствовал дуновение от их сильного полета. Должно быть, здесь, где-нибудь в чаще тростника,
у них были гнезда. Назанский
лег на корму навзничь и долго глядел вверх на небо, где золотые неподвижные облака уже окрашивались в розовый цвет.
В каюте
у себя он сует мне книжку в кожаном переплете и
ложится на койку,
у стены ледника.
Легла она в постель рано, а уснула поздно. Снились ей все какие-то портреты и похоронная процессия, которую она видела утром; открытый гроб с мертвецом внесли во двор и остановились
у двери, потом долго раскачивали гроб на полотенцах и со всего размаха ударили им в дверь. Юлия проснулась и вскочила в ужасе. В самом деле, внизу стучали в дверь, и проволока от звонка шуршала по
стене, но звонка не было слышно.
Меж тем прошла в этом неделя; в один день Ольга Федотовна ездила в соседнее село к мужику крестить ребенка, а бабушке нездоровилось, и она
легла в постель, не дождавшись своей горничной, и заснула. Только в самый первый сон княгине показалось, что
у нее за ширмою скребется мышь… Бабушка терпела-терпела и наконец, чтоб испугать зверька, стукнула несколько раз рукою в
стену, за которою спала Ольга Федотовна.
Не страх, но совершенное отчаяние, полное бесконечного равнодушия к тому, что меня здесь накроют, владело мной, когда, почти падая от изнурения, подкравшегося всесильно, я остановился
у тупика, похожего на все остальные,
лег перед ним и стал бить в
стену ногами так, что эхо, завыв гулом, пошло грохотать по всем пространствам, вверху и внизу.
Метель загудела где-то в дымоходах, прошелестела за
стеной. Багровый отсвет
лег на темный железный лист
у печки. Благословение огню, согревающему медперсонал в глуши!
Вдруг она вздрогнула, обернулась, вошла в тень, падавшую от сплошной
стены высоких акаций, и исчезла. Владимир Сергеич постоял довольно долго
у окна, потом, однако ж,
лег, но заснул не скоро.
Мне стало не по себе. Лампа висела сзади нас и выше, тени наши лежали на полу,
у ног. Иногда хозяин вскидывал голову вверх, желтый свет обливал ему лицо, нос удлинялся тенью, под глаза
ложились черные пятна, — толстое лицо становилось кошмарным. Справа от нас, в
стене, почти в уровень с нашими головами было окно — сквозь пыльные стекла я видел только синее небо и кучку желтых звезд, мелких, как горох. Храпел пекарь, человек ленивый и тупой, шуршали тараканы, скреблись мыши.
Я согласился. В полутемной, жарко натопленной комнате, которая называлась диванною, стояли
у стен длинные широкие диваны, крепкие и тяжелые, работы столяра Бутыги; на них лежали постели высокие, мягкие, белые, постланные, вероятно, старушкою в очках. На одной постели, лицом к спинке дивана, без сюртука и без сапог, спал уже Соболь; другая ожидала меня. Я снял сюртук, разулся и, подчиняясь усталости, духу Бутыги, который витал в тихой диванной, и легкому, ласковому храпу Соболя, покорно
лег.
Она продолжала сидеть на том же месте, не шевелясь, еще около часа, затем потушила свечу и
легла, тоже одетая,
у стены, на диване.
— Когда дует сильный ветер, он поднимает сор. И глупые люди смотрят на сор и говорят: вот ветер! А это только сор, мой добрый Фома, ослиный помет, растоптанный ногами. Вот встретил он
стену и тихо
лег у подножия ее. а ветер летит дальше, ветер летит дальше, мой добрый Фома!
— Так-то так, уж я на тебя как на каменну
стену надеюсь, кумушка, — отвечала Аксинья Захаровна. — Без тебя хоть в гроб
ложись. Да нельзя же и мне руки-то сложить. Вот умница-то, — продолжала она, указывая на работницу Матрену, — давеча
у меня все полы перепортила бы, коли б не доглядела я вовремя. Крашены-то полы дресвой вздумала мыть… А вот что, кумушка, хотела я
у тебя спросить: на нонешний день к ужину-то что думаешь гостям сготовить? Без хлеба, без соли нельзя же их спать положить.
— Поди вот с ним!.. — говорил Марко Данилыч. — Сколько ни упрашивал, сколько ни уговаривал — все одно что к
стене горох. Сам не знаю, как теперь быть. Ежель сегодня двадцати пяти тысяч не добудем — все пойдет прахом, а Орошин цены какие захочет, такие и уставит, потому будет он тогда сила, а мы все с первого до последнего в ножки ему тогда кланяйся, милости
у него проси. Захочет миловать — помилует, не захочет — хоть в гроб
ложись.
Поужинали скоро. Все укладывались спать. Из соседних комнат сквозь тонкие переборки доносился говор, слышалось звяканье посуды, громкая зевота. Папиросница разделась за занавескою и
легла на постель к
стене. Зина вытащила из-под кровати тюфячок, расстелила его
у столика и, свернувшись клубком, заснула. Улеглись и все остальные. Александра Михайловна угрюмо придвинула лампочку и стала зашивать разодранный рукав Зинина платья.
Вагоны дергались на месте, что-то постукивало. И постепенно от всех этих звуков и оттого, что я
лег удобно и спокойно, сон стал покидать меня. А доктор заснул, и, когда я взял его руку, она была как
у мертвого: вялая и тяжелая. Поезд уже двигался медленно и осторожно, слегка вздрагивая и точно нащупывая дорогу. Студент-санитар зажег в фонаре свечу, осветил
стены и черную дыру дверей и сказал сердито...
И
лег, вежливо оставив одно место
у стены. И восхищенный сон, широко улыбнувшись, приложился шерстистой щекою своею к его щеке — одной, другою — обнял мягко, пощекотал колени и блаженно затих, положив мягкую, пушистую голову на его грудь. Он засмеялся.