Страстный любитель всевозможных происшествий, Чижик подбегал к окнам квартиры Орловых,
ложился животом на землю и, свесив вниз свою лохматую, озорную голову с бойкой рожицей, выпачканной охрой и мумиёй, жадными глазами смотрел вниз, в тёмную и сырую дыру, из которой пахло плесенью, варом и прелой кожей. Там, на дне её, яростно возились две фигуры, хрипя и ругаясь.
— А когда мне было лет тринадцать, напротив нас чинили крышу, я сидела у окна, — меня в тот день наказали, — и мальчишка кровельщик делал мне гримасы. Потом другой кровельщик запел песню, мальчишка тоже стал петь, и — так хорошо выходило у них. Но вдруг песня кончилась криком, коротеньким таким и резким, тотчас же шлепнулось, как подушка, — это упал на землю старший кровельщик, а мальчишка
лег животом на железо и распластался, точно не человек, а — рисунок…
Неточные совпадения
У вас товар некупленный,
Из вас на солнце топится
Смола, как из сосны!»
Опять упали бедные
На дно бездонной пропасти,
Притихли, приубожились,
Легли на
животы;
Лежали, думу думали
И вдруг запели.
Теперь, в железном шуме поезда, сиплый голос его звучал еще тише, слова стали невнятны. Он закурил папиросу,
лег на спину, его круглый
живот рыхло подпрыгивал, и казалось, что слова булькают в
животе...
Когда ее немного отпустило, она покрыла кровать одеялом, расстегнула кнопки кофточки, крючки лифа и непослушные крючки низкого мягкого корсета, который сдавливал ее
живот. Затем она с наслаждением
легла на спину, опустив голову глубоко в подушки и спокойно протянув усталые ноги.
Поздно. Справа и сзади обрушились городские с пожарным Севачевым и лучшими бойцами во главе; пожарный низенький, голова у него вросла в плечи, руки короткие, — подняв их на уровень плеч, он страшно быстро суёт кулаками в
животы и груди людей и опрокидывает, расталкивает, перешибает их надвое. Они изгибаются, охая, приседают и
ложатся под ноги ему, точно брёвна срубленные.
— Да с полсорока больше своих не дочтемся! Изменники дрались не на
живот, а на смерть: все
легли до единого. Правда, было за что и постоять! сундуков-то с добром… серебряной посуды возов с пять, а казны на тройке не увезешь! Наши молодцы нашли в одной телеге бочонок романеи да так-то на радости натянулись, что насилу на конях сидят. Бычура с пятидесятью человеками едет за мной следом, а другие с повозками поотстали.
Но подхватили сани и понесли по скользкому льду, и стало больно и нехорошо, раскатывает на поворотах, прыгает по ухабам — больно! — больно! — заблудились совсем и три дня не могут найти дороги;
ложатся на
живот лошади, карабкаясь на крутую и скользкую гору, сползают назад и опять карабкаются, трудно дышать, останавливается дыхание от натуги. Это и есть спор, нелепые возражения, от которых смешно и досадно. Прислонился спиной к горячей печке и говорит убедительно, тихо и красиво поводя легкою рукою...
Опять шторы взвились. Солнце теперь было налицо. Вот оно залило стены института и косяком
легло на торцах Герцена. Профессор смотрел в окно, соображая, где будет солнце днем. Он то отходил, то приближался, легонько пританцовывая, и наконец
животом лег на подоконник.
В
животе у Червякова что-то оторвалось. Ничего не видя, ничего не слыша, он попятился к двери, вышел на улицу и поплелся… Придя машинально домой, не снимая вицмундира, он
лег на диван и… помер.
Ляжет грудью на стол, локти растопырит и дышит не то что горлом, а спиной, и
животом, и головой.
А я пролез на
животе, как та гадюка,
лег за кустом и все вижу.
Матрена. Народом это, мать, нынче стало; больно стал не крепок ныне народ: и мужчины и женщины. Я вот без Ивана Петровича… Семь годков он в те поры не сходил из Питера… Почти что бобылкой экие годы жила, так и то: лето-то летенски на работе, а зимой за скотинкой да за пряжей умаешься да упаришься, —
ляжешь,
живота у себя не чувствуешь, а не то, чтобы о худом думать.
Нечего делать: пришлось волку на спину
лечь и лапки поднять, пока выслушивал его доктор. В
животе у волка оказалось все хорошо. Потом взял доктор большой железный молоток и постучал по голове — и в голове у волка оказалось все в порядке.
Какие-то странные звуки доходят до меня… Как будто бы кто-то стонет. Да, это — стон. Лежит ли около меня какой-нибудь такой же забытый, с перебитыми ногами или с пулей в
животе? Нет, стоны так близко, а около меня, кажется, никого нет… Боже мой, да ведь это — я сам! Тихие, жалобные стоны; неужели мне в самом деле так больно? Должно быть. Только я не понимаю этой боли, потому что у меня в голове туман, свинец. Лучше
лечь и уснуть, спать, спать… Только проснусь ли я когда-нибудь? Это все равно.
Из профессоров один был очень толстый брюнет, с выдавшимся
животом, молодой человек в просторном фраке. Его черные глаза смотрели насмешливо. В эту минуту он запускал в рот ложку с зернистой икрой. Другой, блондин, смотрел отставным военным. Вдоль его худых, впалых щек
легли длинные, загнутые кверху усы. Оба выказывали некоторую светскость.
Федя. B башке-то небось — тру-ту-ту-ту…
Животы подвело! (Хохочет.) Блажной ты, ваше благородие! Ложись-ка спи! Нечего пугалом посередь кабака торчать! Не огород нашел!
Чтоб завтра же его, подлеца, здесь не было!» Потом он пообедает с доктором, а после обеда
ляжет вот на этом малиновом диване
животом вверх, закроет лицо газетой и захрапит; выспавшись, напьется чаю и увезет к себе доктора ночевать.
Старики рассказывали, что в его сапоги вмещалась целая мера овса. Бывало, он летом
ляжет отдохнуть в своем саду, где, с его же разрешения, всегда гуляли дети соседей. Ребятишки окружат его и начнут просить, чтобы он посадил их к себе на
живот. Он согласится, втянет
живот в себя и задержит дыхание. Но лишь только несколько шалунов усядутся на его
живот, он вдруг освободит дыхание, выпустит
живот и ребятишки летят как мячики в разные стороны.
Маленькая княгиня ворчала на горничную за то, что постель была нехороша. Нельзя было ей
лечь ни на бок, ни на грудь. Всё было тяжело и неловко.
Живот ее мешал ей. Он мешал ей больше, чем когда-нибудь, именно нынче, потому что присутствие Анатоля перенесло ее живее в другое время, когда этого не было и ей было всё легко и весело. Она сидела в кофточке и чепце на кресле. Катя, сонная и с спутанною косой, в третий раз перебивала и переворачивала тяжелую перину, что-то приговаривая.