Неточные совпадения
Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам
летишь, и все
летит:
летят версты,
летят навстречу купцы на облучках своих кибиток,
летит с обеих сторон лес
с темными строями елей и сосен,
с топорным стуком и вороньим криком,
летит вся дорога невесть куда в пропадающую даль, и что-то страшное заключено в сем быстром мельканье, где не успевает означиться пропадающий предмет, — только
небо над головою, да легкие тучи, да продирающийся месяц одни кажутся недвижны.
Гонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже снега
Сбежали мутными ручьями
На потопленные луга.
Улыбкой ясною природа
Сквозь сон встречает утро года;
Синея блещут
небеса.
Еще прозрачные леса
Как будто пухом зеленеют.
Пчела за данью полевой
Летит из кельи восковой.
Долины сохнут и пестреют;
Стада шумят, и соловей
Уж пел в безмолвии ночей.
И раскрой ты перед ним
с той стороны, над церковью,
небо, и чтобы все ангелы во свете небесном
летели встречать его.
За рекой все еще бушевало пламя. По
небу вместе
с дымом
летели тучи искр. Огонь шел все дальше и дальше. Одни деревья горели скорее, другие — медленнее. Я видел, как через реку перебрел кабан, затем переплыл большой полоз Шренка; как сумасшедшая, от одного дерева к другому носилась желна, и, не умолкая, кричала кедровка. Я вторил ей своими стонами. Наконец стало смеркаться.
В одну минуту дорогу занесло; окрестность исчезла во мгле мутной и желтоватой, сквозь которую
летели белые хлопья снегу;
небо слилося
с землею.
Прижимаясь к теплому боку нахлебника, я смотрел вместе
с ним сквозь черные сучья яблонь на красное
небо, следил за полетами хлопотливых чечеток, видел, как щеглята треплют маковки сухого репья, добывая его терпкие зерна, как
с поля тянутся мохнатые сизые облака
с багряными краями, а под облаками тяжело
летят вороны ко гнездам, на кладбище. Всё было хорошо и как-то особенно — не по-всегдашнему — понятно и близко.
Как тяжело думать, что вот „может быть“ в эту самую минуту в Москве поет великий певец-артист, в Париже обсуждается доклад замечательного ученого, в Германии талантливые вожаки грандиозных политических партий ведут агитацию в пользу идей, мощно затрагивающих существенные интересы общественной жизни всех народов, в Италии, в этом краю, „где сладостный ветер под
небом лазоревым веет, где скромная мирта и лавр горделивый растут“, где-нибудь в Венеции в чудную лунную ночь целая флотилия гондол собралась вокруг красавцев-певцов и музыкантов, исполняющих так гармонирующие
с этой обстановкой серенады, или, наконец, где-нибудь на Кавказе „Терек воет, дик и злобен, меж утесистых громад, буре плач его подобен, слезы брызгами
летят“, и все это живет и движется без меня, я не могу слиться со всей этой бесконечной жизнью.
В уголке стоял худенький, маленький человек
с белокурою головою и жиденькой бородкой. Длинный сюртук висел на нем, как на вешалке, маленькие его голубые глазки, сверкающие фантастическим воодушевлением, были постоянно подняты к
небу, а руки сложены крестом на груди, из которой
с певучим рыданием
летел плач Иосифа, едущего на верблюдах в неволю и видящего гроб своей матери среди пустыни, покинутой их родом.
Кто-то взял его за плечи. Он попробовал открыть глаза и увидал над головой темно-синее
небо, группы звезд и две бомбы, которые
летели над ним, догоняя одна другую, увидал Игнатьева, солдат
с носилками и ружьями, вал траншеи и вдруг поверил, что он еще не на том свете.
Матвей ждал Дыму, но Дыма
с ирландцем долго не шел. Матвей сел у окна, глядя, как по улице снует народ, ползут огромные, как дома, фургоны,
летят поезда. На
небе, поднявшись над крышами, показалась звезда. Роза, девушка, дочь Борка, покрыла стол в соседней комнате белою скатертью и поставила на нем свечи в чистых подсвечниках и два хлеба прикрыла белыми полотенцами.
Небо было так ясно, воздух так свеж, силы жизни так радостно играли в душе Назарова, когда он, слившись в одно существо
с доброю, сильною лошадью,
летел по ровной дороге за Хаджи-Муратом, что ему и в голову не приходила возможность чего-нибудь недоброго, печального или страшного.
И тогда в трескотне насекомых, в подозрительных фигурах и курганах, в голубом
небе, в лунном свете, в полете ночной птицы, во всем, что видишь и слышишь, начинают чудиться торжество красоты, молодость, расцвет сил и страстная жажда жизни; душа дает отклик прекрасной, суровой родине, и хочется
лететь над степью вместе
с ночной птицей.
Он свободно и легко
летит всё дальше и дальше, и видит внизу золотые города, облитые ярким сияньем, и синее
небо с частыми звездами, и синее море
с белыми парусами — и ему сладко и весело
лететь всё дальше и дальше…
Когда я сорву
с тебя проклятую маску и когда все узнают, что ты за птица, ты
полетишь у меня
с седьмого
неба вниз головой в такую яму, из которой не вытащит тебя сама нечистая сила!
«Куда торопишься? чему обрадовался, лихой товарищ? — сказал Вадим… но тебя ждет покой и теплое стойло: ты не любишь, ты не понимаешь ненависти: ты не получил от благих
небес этой чудной способности: находить блаженство в самых диких страданиях… о если б я мог вырвать из души своей эту страсть, вырвать
с корнем, вот так! — и он наклонясь вырвал из земли высокий стебель полыни; — но нет! — продолжал он… одной капли яда довольно, чтоб отравить чашу, полную чистейшей влаги, и надо ее выплеснуть всю, чтобы вылить яд…» Он продолжал свой путь, но не шагом: неведомая сила влечет его: неутомимый конь
летит, рассекает упорный воздух; волосы Вадима развеваются, два раза шапка чуть-чуть не слетела
с головы; он придерживает ее рукою… и только изредка поталкивает ногами скакуна своего; вот уж и село… церковь… кругом огни… мужики толпятся на улице в праздничных кафтанах… кричат, поют песни… то вдруг замолкнут, то вдруг сильней и громче пробежит говор по пьяной толпе…
«Беда! — сказал он, — князя не видать!
Куда он скрылся?» — «Если хочешь знать,
Взгляни туда, где бранный дым краснее,
Где гуще пыль и смерти крик сильнее,
Где кровью облит мертвый и живой,
Где в бегстве нет надежды никакой:
Он там! — смотри:
летит как
с неба пламя;
Его шишак и конь, — вот наше знамя!
Он там! — как дух, разит и невредим,
И всё бежит иль падает пред ним!»
Так отвечал Селиму сын природы —
А лесть была чужда степей свободы!..
Приветствую тебя, Кавказ седой!
Твоим горам я путник не чужой:
Они меня в младенчестве носили
И к
небесам пустыни приучили.
И долго мне мечталось
с этих пор
Всё
небо юга да утесы гор.
Прекрасен ты, суровый край свободы,
И вы, престолы вечные природы,
Когда, как дым синея, облака
Под вечер к вам
летят издалека,
Над вами вьются, шепчутся как тени,
Как над главой огромных привидений
Колеблемые перья, — и луна
По синим сводам странствует одна.
Вот рассеянная стайка девчат обогнала уже Опанаса Нескорого
с его волами. Девчата
летят, как сумасшедшие, а Нескорый хоть и глядит прямо в
небо, лежа на возу, и хоть душа у него добрая, но глаза его темны от водки, а язык как колода… Некому, некому крикнуть: «Кинь, это мое!»
— Вот так штука! — сказал мельник в раздумьи и со страхом поглядел на
небо,
с которого месяц действительно светил изо всей мочи.
Небо было чисто, и только между луною и лесом, что чернелся вдали за речкой, проворно
летело небольшое облачко, как темная пушинка. Облако, как облако, но вот что показалось мельнику немного странно: кажись, и ветру нет, и лист на кустах стоит — не шелохнется, как заколдованный, а облако
летит, как птица и прямо к городу.
У дверей в круподёрку стоял Кузьма, весь седой от пыли, и, посвистывая, смотрел в
небо, где в лучах солнца таяла маленькая пышная тучка. В круподёрке что-то бухало и скрипело; из-за неё
с мельницы
летели серебряные всплески воды и густой шорох. Весь воздух был наполнен тяжёлыми, охающими звуками и застлан тонкой дымкой пыли.
От сильного и неожиданного толчка Цирельман упал на спину и опять увидел над собой темное, спокойное
небо с дрожащими звездами. Лошади
летели нестройным галопом, высоко подбрасывая задами; а Файбиш стоял в санях и, наклонившись вперед, без остановки, со всего размаха стегал кнутом. Цирельман обезумел от ужаса. Он вскочил на колени, судорожно оплел руками ноги Файбиша и вдруг, сам не узнавая своего голоса, закричал пронзительно и отчаянно.
При звуках радостных, громовых,
На брань от пристани спеша,
Вступает в царство волн суровых;
Дуб — тело, ветр — его душа,
Хребет его — в утробе бездны,
Высоки щоглы — в
небесах,
Летит на легких парусах,
Отвергнув весла бесполезны;
Как жилы напрягает снасть,
Вмещает силу
с быстротою,
И горд своею красотою,
Над морем восприемлет власть.
Уж Гавриил
с известием приятным
По
небесам летит путем обратным.
Наперсника нетерпеливый бог
Приветствием встречает благодатным:
«Что нового?» — «Я сделал всё, что мог,
Я ей открыл». — «Ну что ж она?» — «Готова!»
И царь
небес, не говоря ни слова,
С престола встал и манием бровей
Всех удалил, как древний бог Гомера,
Когда смирял бесчисленных детей;
Но Греции навек погасла вера,
Зевеса нет, мы сделались умней!
Не ответила Аркадия, промолчала и мать Никанора, слова не сказали и Дементий
с работниками… Только пристальней прежнего стали они поглядывать на закрой
неба [Закрой
неба — нижний край видимого горизонта.], не увидят ли где хоть тоненькую струйку дыма… Нет, нигде не видно… А в воздухе тишь невозмутимая: пух вылетел из перины, когда грохнули ее белицы в повозку, и пушинки не
летят в сторону, а тихо, плавно опускаются книзу. И по ветру нельзя опознать, откуда и куда несется пожар.
Затем
летит пó
небу олень златорогий, затем хочет серебряным копытом воду студить, что настал день прощанья светлого бога Ярилы
с Матерью Сырой Землей и со всеми земнородными чадами их…
Вошла Никитишна. В одной руке несла стакан
с водой, в другой кацею
с жаром и ладаном. Стакан поставила на раскрытое окно, было бы в чем ополоснуться душе, как
полетит она на
небо… Кацеéю трижды покадила Никитишна пóсолонь перед иконами, потом над головой Насти. Вошла
с книгой канонница Евпраксея и, став у икон, вполголоса стала читать «канон на исход души».
Вот на колокольне Василия Великого вспыхнул пожаром красный бенгальский огонь и багровым заревом лег на черную реку; И во всех концах горизонта начали зажигаться красные и голубые огни, и еще темнее стала великая ночь. А звуки все лились. Они падали
с неба и поднимались со дна реки, бились, как испуганные голуби, о высокую черную насыпь и
летели ввысь свободные, легкие, торжествующие. И Алексею Степановичу чудилось, что душа его такой же звук, и было страшно, что не выдержит тело ее свободного полета.
Солнце стояло высоко на
небе и светило ярко, по-осеннему. Вода в реке казалась неподвижно гладкой и блестела, как серебро. Несколько длинноносых куликов ходили по песку. Они не выражали ни малейшего страха даже тогда, когда лодки проходили совсем близко. Белая, как первый снег, одинокая чайка мелькала в синеве
неба.
С одного из островков, тяжело махая крыльями, снялась серая цапля и
с хриплыми криками
полетела вдоль протоки и спустилась в соседнее болото.
И вдруг я увидела то, чего никогда не забуду. Извилистая золотая стрела молнии, сорвавшись
с неба, ударила в соседний утес, и громадный кусок глыбы оторвался от скалы и
полетел в бездну, прямо в объятия ревущего горного потока. В ту же минуту отчаянный крик раздался по ту сторону утеса… Ответный крик вырвался из моей груди, и я потеряла сознание.
И воет, и свищет, и бьет, и шипит,
Как влага, мешаясь
с огнем,
Волна за волною; и к
небу летитДымящимся пена столбом…
И брызнул поток
с оглушительным ревом,
Извергнутый бездны зияющим зевом.
Когда русалки полощутся в нем и чешут его своими серебряными гребнями,
летишь по нем, как лебедь белокрылый; а залягут
с лукавством на дне и ухватятся за судно, стоишь на одном месте, будто прикованный: ни ветерок не вздохнет, ни волна не всплеснет; днем над тобою
небо горит и под тобою море горит; ночью господь унижет
небо звездами, как золотыми дробницами, и русалки усыплют воду такими ж звездами.
И воет, и свищет, и бьет, и шипит,
Как влага, мешаясь
с огнем,
Волна за волною; и к
небу летитДымящимся пена столбом;
Пучина бунтует, пучина клокочет…
Не море ль из моря извергнуться хочет?
И все мне представляется почему-то поле и рожь. Закрою глаза и вижу ясно, как в кинематографе: колышутся колосья, колышутся, колышутся… и жаворонок где-то звенит. Люблю я эту птичку за то, что не на земле поет она, не на деревьях, а только в
небе:
летит и поет; другая непременно должна усесться
с комфортом на веточке, оправиться и потом уже запеть в тон
с другими, а эта одна и в
небе:
летит и поет! Но я уж поэтом становлюсь: вдруг ни
с того ни
с сего заговорил о жаворонке… а, все равно, только бы говорить!