Неточные совпадения
Она дрожала и бледнела.
Когда ж падучая звезда
По небу темному
летелаИ рассыпалася, — тогда
В смятенье Таня торопилась,
Пока звезда еще катилась,
Желанье сердца ей шепнуть.
Когда случалось где-нибудь
Ей встретить черного монаха
Иль быстрый заяц меж полей
Перебегал дорогу ей,
Не зная, что начать со страха,
Предчувствий горестных полна,
Ждала несчастья уж она.
В одном месте пламя спокойно и величественно стлалось
по небу; в другом, встретив что-то горючее и вдруг вырвавшись вихрем, оно свистело и
летело вверх, под самые звезды, и оторванные охлопья его гаснули под самыми дальними
небесами.
За рекой все еще бушевало пламя.
По небу вместе с дымом
летели тучи искр. Огонь шел все дальше и дальше. Одни деревья горели скорее, другие — медленнее. Я видел, как через реку перебрел кабан, затем переплыл большой полоз Шренка; как сумасшедшая, от одного дерева к другому носилась желна, и, не умолкая, кричала кедровка. Я вторил ей своими стонами. Наконец стало смеркаться.
Все
небо пламенело, раскаленное;
по всему городу, большому провинциальному городу,
летели головни,
по всему городу страшный гвалт, беготня, крик.
Прижимаясь к теплому боку нахлебника, я смотрел вместе с ним сквозь черные сучья яблонь на красное
небо, следил за полетами хлопотливых чечеток, видел, как щеглята треплют маковки сухого репья, добывая его терпкие зерна, как с поля тянутся мохнатые сизые облака с багряными краями, а под облаками тяжело
летят вороны ко гнездам, на кладбище. Всё было хорошо и как-то особенно — не по-всегдашнему — понятно и близко.
По небу, бледно-голубому, быстро плыла белая и розовая стая легких облаков, точно большие птицы
летели, испуганные гулким ревом пара. Мать смотрела на облака и прислушивалась к себе. Голова у нее была тяжелая, и глаза, воспаленные бессонной ночью, сухи. Странное спокойствие было в груди, сердце билось ровно, и думалось о простых вещах…
Я шел один —
по сумеречной улице. Ветер крутил меня, нес, гнал — как бумажку, обломки чугунного
неба летели,
летели — сквозь бесконечность им
лететь еще день, два… Меня задевали юнифы встречных — но я шел один. Мне было ясно: все спасены, но мне спасения уже нет, я не хочу спасения…
Там, наверху, над головами, над всеми — я увидел ее. Солнце прямо в глаза,
по ту сторону, и от этого вся она — на синем полотне
неба — резкая, угольно-черная, угольный силуэт на синем. Чуть выше
летят облака, и так, будто не облака, а камень, и она сама на камне, и за нею толпа, и поляна — неслышно скользят, как корабль, и легкая — уплывает земля под ногами…
Но была осень,
по улице
летел сырой ветер,
небо окутано неиссякаемыми облаками, земля сморщилась, стала грязной и несчастной…
Проговорив это, дьякон пустил коню повода, стиснул его в коленях и не поскакал, а точно
полетел, махая
по темно-синему фону ночного
неба своими кудрями, своими необъятными полами и рукавами нанковой рясы, и хвостом, и разметистою гривой своего коня.
Матвей ждал Дыму, но Дыма с ирландцем долго не шел. Матвей сел у окна, глядя, как
по улице снует народ, ползут огромные, как дома, фургоны,
летят поезда. На
небе, поднявшись над крышами, показалась звезда. Роза, девушка, дочь Борка, покрыла стол в соседней комнате белою скатертью и поставила на нем свечи в чистых подсвечниках и два хлеба прикрыла белыми полотенцами.
Небо было так ясно, воздух так свеж, силы жизни так радостно играли в душе Назарова, когда он, слившись в одно существо с доброю, сильною лошадью,
летел по ровной дороге за Хаджи-Муратом, что ему и в голову не приходила возможность чего-нибудь недоброго, печального или страшного.
По степи, вдоль и поперек, спотыкаясь и прыгая, побежали перекати-поле, а одно из них попало в вихрь, завертелось, как птица,
полетело к
небу и, обратившись там в черную точку, исчезло из виду.
Из больших кусков пробки построены горы, пещеры, Вифлеем и причудливые замки на вершинах гор; змеею вьется дорога
по склонам; на полянах — стада овец и коз; сверкают водопады из стекла; группы пастухов смотрят в
небо, где пылает золотая звезда,
летят ангелы, указывая одною рукой на путеводную звезду, а другой — в пещеру, где приютились богоматерь, Иосиф и лежит Младенец, подняв руки в
небеса.
«Куда торопишься? чему обрадовался, лихой товарищ? — сказал Вадим… но тебя ждет покой и теплое стойло: ты не любишь, ты не понимаешь ненависти: ты не получил от благих
небес этой чудной способности: находить блаженство в самых диких страданиях… о если б я мог вырвать из души своей эту страсть, вырвать с корнем, вот так! — и он наклонясь вырвал из земли высокий стебель полыни; — но нет! — продолжал он… одной капли яда довольно, чтоб отравить чашу, полную чистейшей влаги, и надо ее выплеснуть всю, чтобы вылить яд…» Он продолжал свой путь, но не шагом: неведомая сила влечет его: неутомимый конь
летит, рассекает упорный воздух; волосы Вадима развеваются, два раза шапка чуть-чуть не слетела с головы; он придерживает ее рукою… и только изредка поталкивает ногами скакуна своего; вот уж и село… церковь… кругом огни… мужики толпятся на улице в праздничных кафтанах… кричат, поют песни… то вдруг замолкнут, то вдруг сильней и громче пробежит говор
по пьяной толпе…
Вдруг показалось ей, как будто в комнате стемнело. Обернувшись к окну, она увидела, что
небо заслонилось большой серой тучей и мимо окон
полетели пушистые снежные хлопья. Не прошло минуты, из-за снега ничего уже нельзя было видеть; метель ходила
по всему саду, скрывая ближайшие деревья.
Приветствую тебя, Кавказ седой!
Твоим горам я путник не чужой:
Они меня в младенчестве носили
И к
небесам пустыни приучили.
И долго мне мечталось с этих пор
Всё
небо юга да утесы гор.
Прекрасен ты, суровый край свободы,
И вы, престолы вечные природы,
Когда, как дым синея, облака
Под вечер к вам
летят издалека,
Над вами вьются, шепчутся как тени,
Как над главой огромных привидений
Колеблемые перья, — и луна
По синим сводам странствует одна.
Причесывается Фелицата, спуская волосы на уши, любит хорошо одеваться, выписывает модный журнал, а когда пьяна — обязательно читает девицам и гостям стихи: «
По небу полуночи ангел
летел».
Вечерами на закате и
по ночам он любил сидеть на холме около большой дороги. Сидел, обняв колена длинными руками, и, немотствуя, чутко слушал, как мимо него спокойно и неустанно течет широкая певучая волна жизни: стрекочут хлопотливые кузнечики, суетятся, бегают мыши-полевки, птицы
летят ко гнездам, ходят тени между холмов, шепчут травы, сладко пахнет одонцем, мелиссой и бодягой, а в зеленовато-голубом
небе разгораются звезды.
Ну все-таки надо правду говорить, маленько и у меня
по сердцу скребнуло: не было бы какого худа. Вот, мол, и край Соколиного острова стоим, а приведет ли бог на амурской-то стороне побывать? А амурская-то сторона за проливом край
неба горами синеет. Так бы, кажись, птицей снялся да
полетел. Да, вишь, локоть и близок, а укусить — не укусишь!..
Гости князю поклонились,
Вышли вон и в путь пустились.
К морю князь — а лебедь там
Уж гуляет
по волнам.
Молит князь: душа-де просит,
Так и тянет и уносит…
Вот опять она его
Вмиг обрызгала всего:
В муху князь оборотился,
Полетел и опустился
Между моря и
небесНа корабль — и в щель залез.
На улице — тихо и темно.
По небу быстро
летели обрывки туч,
по мостовой и стенам домов ползли густые тени. Воздух был влажен, душен, пахло свежим листом, прелой землёй и тяжёлым запахом города. Пролетая над садами, ветер шелестел листвой деревьев — тихий и мягкий шёпот носился в воздухе. Улица была узка, пустынна и подавлена этой задумчивой тишиной, а глухой грохот пролётки, раздававшийся вдали, звучал оскорбительно-нахально.
Вдруг вся степь всколыхнулась и, охваченная ослепительно голубым светом, расширилась… Одевавшая её мгла дрогнула и исчезла на момент… Грянул удар грома и, рокоча, покатился над степью, сотрясая и её и
небо,
по которому теперь быстро
летела густая толпа чёрных туч, утопившая в себе луну.
Уж Гавриил с известием приятным
По небесам летит путем обратным.
Наперсника нетерпеливый бог
Приветствием встречает благодатным:
«Что нового?» — «Я сделал всё, что мог,
Я ей открыл». — «Ну что ж она?» — «Готова!»
И царь
небес, не говоря ни слова,
С престола встал и манием бровей
Всех удалил, как древний бог Гомера,
Когда смирял бесчисленных детей;
Но Греции навек погасла вера,
Зевеса нет, мы сделались умней!
Не ответила Аркадия, промолчала и мать Никанора, слова не сказали и Дементий с работниками… Только пристальней прежнего стали они поглядывать на закрой
неба [Закрой
неба — нижний край видимого горизонта.], не увидят ли где хоть тоненькую струйку дыма… Нет, нигде не видно… А в воздухе тишь невозмутимая: пух вылетел из перины, когда грохнули ее белицы в повозку, и пушинки не
летят в сторону, а тихо, плавно опускаются книзу. И
по ветру нельзя опознать, откуда и куда несется пожар.
Не стучит, не гремит, ни копытом говорит, безмолвно, беззвучно
по синему
небу стрелой калено́й несется олень златорогий… [Златорогий олень, как олицетворение солнца, нередко встречается в старинных песнях, сказках и преданиях русского Севера.] Без огня он горит, без крыльев
летит, на какую тварь ни взглянет, тварь возрадуется… Тот олень златорогий — око и образ светлого бога Ярилы — красное солнце…
Сотворение земли лежит вне шести дней миротворения, есть его онтологический prius [См. прим. 22 к «Отделу первому».], и творческие акты отдельных дней предполагают своей основой первозданную землю: в ней отделяется свет от тьмы, твердь от воды, в ней создается земное уже
небо, в котором двигнутся светила и
полетят птицы, на ней стекается земная вода, которая «произведет» пресмыкающихся, из нее образуется твердь или земная земля, которая произведет «душу живую
по роду ее, скотов и гадов и зверей земных» [Быт.
Солнце стояло высоко на
небе и светило ярко, по-осеннему. Вода в реке казалась неподвижно гладкой и блестела, как серебро. Несколько длинноносых куликов ходили
по песку. Они не выражали ни малейшего страха даже тогда, когда лодки проходили совсем близко. Белая, как первый снег, одинокая чайка мелькала в синеве
неба. С одного из островков, тяжело махая крыльями, снялась серая цапля и с хриплыми криками
полетела вдоль протоки и спустилась в соседнее болото.
И вдруг я увидела то, чего никогда не забуду. Извилистая золотая стрела молнии, сорвавшись с
неба, ударила в соседний утес, и громадный кусок глыбы оторвался от скалы и
полетел в бездну, прямо в объятия ревущего горного потока. В ту же минуту отчаянный крик раздался
по ту сторону утеса… Ответный крик вырвался из моей груди, и я потеряла сознание.
Вдали увеличивалось и, уносясь
по ветру, поднималось голубоватое облако дыма. Когда я понял, что это был против нас выстрел неприятеля, все, что было на моих глазах в эту минуту, все вдруг приняло какой-то новый величественный характер. И козлы ружей, и дым костров, и голубое
небо, и зеленые лафеты, и загорелое усатое лицо Николаева — все это как будто говорило мне, что ядро, которое вылетело уже из дула и
летит в это мгновение в пространстве, может быть, направлено прямо в мою грудь.
Когда русалки полощутся в нем и чешут его своими серебряными гребнями,
летишь по нем, как лебедь белокрылый; а залягут с лукавством на дне и ухватятся за судно, стоишь на одном месте, будто прикованный: ни ветерок не вздохнет, ни волна не всплеснет; днем над тобою
небо горит и под тобою море горит; ночью господь унижет
небо звездами, как золотыми дробницами, и русалки усыплют воду такими ж звездами.